Источник:
Tokarzewsky Szymon. Ciernistym szlakiem. – Warszawa, 1909. [Токаржевский Ш. Тернистым путём. – Варшава, 1909. – На польском языке].
Шимон Токаржевский
ТЕРНИСТЫМ ПУТЁМ
Воспоминания о тюрьмах, каторжных работах и изгнании
Варшава, 1909
Страница 8 из 8
[ 1 ] [ 2 ] [ 3 ] [ 4 ] [ 5 ] [ 6 ] [ 7 ] [ 8 ]
За конституцию голосовали граф Адлерберг, Лорис-Меликов, Милютин, Валуев, Абаза, Герс, Набоков, Сабуров, Сольский.
Против конституции: князь Ливен, граф Строганов, Поссиет, Маков, Победоносцев.
Милютин свою речь закончил так:
Не могу подумать без горечи и сожаления, что Российская армия завоевала конституции для Болгарии и Румынии, тогда как мы её ещё лишены.
Граф Валуев сказал: Если мы действительно хотим привить России цивилизацию Запада, – то мы ориентируемся на пример европейского устройства. Я считаю, что российское общество и народ не готовы ещё к самоуправлению, и спрашиваю, достиг ли английский народ высшей степени просвещения, хотя self-government[94] начал применять вольные институции ещё 500 лет тому назад.
Лорис-Меликов сказал: Я вырос не в канцелярии, а в солдатском лагере и на поле брани. Заметив у кого-либо намерение ущемить власть моего монарха, я первый бы заклеймил такого. Позвольте, однако, чтобы проекты реформ обсуждали народные избранники, а не оплачиваемые чиновники.
Абаза выступил со светлой речью: инаугурацией нового царствования, оглашением реформ, подобным шагом призовёте на главу нашего монарха на долгие годы благословение народов, говорящих на множестве языков и возбудите несравненный энтузиазм во всём государстве, в котором солнце не заходит никогда.
Против конституции высказались:
Победоносцев: Если вы введёте новое правление, нельзя будет исключить и западные провинции, и тогда дело русификации, которое ещё далеко от завершения, приостановится.
Маков: Я считал бы себя клятвопреступником, принимая участие в обсуждении средств, целью коих является прекращение всевластия моего Господина.
Ливен считает автократию как свод, на котором держится мир для российского народа, и в словах, полных лиризма, просит, чтобы на этот свод не поднялась святотатственная рука.
Царь Александр III внимательно и благожелательно выслушал все эти речи, потом пожал руку Лорис-Меликова, и сказал:
– Считаю делом своей жизни, чтобы указ, касающийся реформ, был оглашён от имени моего незабвенного отца, которому принадлежит инициатива этих реформ.
Затем выразил пожелание, чтобы противники Конституции посвятили свои личные убеждения интересам и добру России.
Так что конституция у нас будет!
Спасибо тебе, Господи!
……………………………………
……………………………………
Один из наших коллег, Сичинский, был настоящим художником в своём роде.
Он изготовлял прекрасные инкрустированные мелочи: сигарницы, запонки для манжетов и многое другое. Материалы для этих работ поставляла ему Сибирь: мамонтову кость, корни персикового дерева, которые растут на склонах некоторых сибирских гор, бирюзу, малахит, золото. Эти безделушки мы покупали для подарков друзьям, посылали на Родину, и это приносило Сичинскому некоторый заработок.
Сичинский мечтал, что, вернувшись на Родину, развернёт своё дело в широком масштабе.
……………………………………
Бедняга не дождался ни возвращения, ни осуществления своих проектов – умер в Спасске.
Эта смерть нас очень сильно огорчила, – нет слов передать, насколько! – Сичинский был родом с Земли Плоцкой. Там ему принадлежало имение, но эта земля куда-то запропастилась…
Вот так! Нам, изгнанникам, на самом деле, не везло ни на деньги, ни на имения.
Одна приятная новость: Леонард Гриневецкий из Иркутска пишет мне, что милейший Юзеф Шленкер женился. Взял в жёны ангельчика, небогатую, но хорошо воспитанную и образованную барышню.
– Дай им Бог счастья! – думаю, и пишу и это пожелание.
Валентий Л., который имел возможность поддерживать постоянный контакт с заграницей – ибо и старые друзья из Батиньолля заглядывают временами в Варшаву, чтобы проведать своего бывшего профессора, – сообщают, что поляки за границей работают для нашего дела постоянно и неустанно… Созданы комитеты в Риме, в Лондоне, в Париже, в Вене…
……………………………………
……………………………………
В газете «Новости» читаем, что по инициативе графа Лорис-Меликова в Варшаве состоятся совещания, с целью установить «равноправие» поляков.
Делегатами станут (кто их выберет и кто им даст мандат?) Томаш граф Замойский, ординат, – Зигмунд, маркграф Виелопольский, – Островский (который?), и наш великий писатель – Юзеф Игнаций Крашевский.
Уже сам состав делегатов будил во мне неверие.
Как потом оказалось, это неверие было оправдано: в правительственном «Вестнике» прочёл опровержение этой сенсационной «новости», – Крашевский в письме, посланном в газету «Познанский ежедневник» написал: «я не считаю себя способным играть какую-либо политическую роль».
Из Варшавы мне прислали номер «Politisch Correspondenz»[95] с известием, что 4300 молодых людей освобождены от надзора полиции, а 1900 возвращённых из Сибири к родным очагам, получили вновь те должности, которые занимали до ссылки, то есть в учреждениях, – а студенты вернулись в университет. И не только!
В тюрьмах для ссыльных вместе сидят и осуждённые на каторгу. Поэтому намечается повторное расследование многих дел суда…
И, значит, роль графа Лорис-Меликова кажется весьма гуманной и действенной.
А судам ещё предстоит немалая работа!
Из Сибири сообщают, что уже некуда помещать тех, которые вновь прибыли, и тогда, что делать, если поступит ещё одна партия ссыльных?! Некоторые российские газеты пишут: «Надо побыстрее вывезти мусор, рассыпанный по Российской Империи, включая и её азиатские владения».
Этот «мусор» – это мы, поляки, политические преступники… Ну и хорошо, хорошо! выметайте нас побыстрее.
……………………………………
Напрашивается мысль ещё раз попытать счастья – снова подать просьбу о возвращении на Родину.
У меня имеются документальные подтверждения, что разные жандармские начальники в Петербурге давали положительные ответы на мои запросы.
Между прочим, граф Шувалов, с обращением ко мне «сват», ибо, как только с некоторыми польскими шляхетными семьями отношения начали портиться, российское правительство тут же выслало в Польшу в качестве посла графа Шувалова, и ему всегда удавалось уладить распри и сгладить разногласия.
Значит, хотя жандармские начальники подумывали о моём возвращении, против были варшавские наместники! Это они считали меня кем-то вроде Марата.
Сейчас, когда повеяли иные ветры, – кто знает, кто знает?
Во всяком случае, я ещё раз попытаю счастья…
……………………………………
……………………………………
Прочитав раз, второй и десятый «отрывки» из воспоминаний экс-министра, взялся за чтение присланной мне драмы Катулла Мендеса.
«Матери – враги» – сюжет, почерпнутый из наших дней, прекрасная проза, написанная французским поэтом, принадлежащим к группе парнасцев.
Катулл Мендес для этой своей драмы выбрал фоном век XVIII, ту бурную эпоху, когда падение Польши, как самостоятельного государства, уже само по себе являлось одним из самых трагических событий мировой истории.
Героинями драмы являются две жены Андрея Болеского, литовского магната времён Барской Конфедерации. Первая жена, Элжбета – полька, и во второй части драмы предстаёт как олицетворение патриотических сил.
Муж её покидает и женится на Софье Ивановне, россиянке, придворной даме царицы Екатерины II, Андрей Болеский настолько подпадает под её влияние, что отрекается от католицизма и принимает православие.
Братья: Стефан, сын Элжбеты, – и Ян, сын Софьи, не знают друг друга и воюют во враждебных друг другу станах, причём – предел злого рока! – влюбляются в одну и ту же женщину.
Наступает момент, когда Стефан погибает от руки брата.
Прекрасным образцом патриотизма и материнского самопожертвования предстоит Элжбета Болеская.
Верная домашним алтарям и национальным идеалам, она с трагическим величием олицетворяет все высокие чаяния польской общественности.
Андрей Болеский трусливый и малодушный. Его гнетёт сожаление о прошлом, от которого он отказался.
Вообще над образом Андрея Болеского явно довлеет рука Немезиды.
Все сферы сложного польского общества: родовитая шляхта, мещанство, купцы, народ – представлены на сцене в этой драме, что придаёт ей особый колорит.
Купечество представлено исключительно евреями.
Эта драма произвела на меня устрашающее впечатление, тем более оттого, наверное, что мне доводилось не раз вести с самим собой такие бои и подвергать себя самобичеванию, как и Андрей Болеский, главный герой драмы Катулла Мендеса.
Те, кого я встречал не на театральных подмостках, а в жизни, из подобных внутренних боёв и самобичеваний выходили, надо признать, – выходили победителями…
……………………………………
……………………………………
В российских газетах читаю: после графа Коцебу, генерал-губернатором Варшавы станет граф Шувалов, или граф Тотлебен.
Из последующих номеров той же газеты узнаю, что «западные соседи недоброжелательно рассматривают назначение графа Тотлебена».
Ах! разве западные соседи со своим «железным канцлером» во главе мало нам причинили бед?!
Или это тот случай, когда в молитве, «от которой седеет волос», при мысли о немцах, мы должны слать Господу Богу лишь одну просьбу: «Карай, рука, руке – дай “зрячий” меч».
……………………………………
……………………………………
……………………………………
Каноник отлично играет на скрипке и не раз этим своим талантом облегчал и скрашивал нам тяжкие минуты разочарований и тоски.
Бывало, сходились к нам коллеги.
Под аккомпанемент скрипки каноника Рогожинского мы пели религиозные гимны и патриотические песни.
Мы могли смело петь: «Господи, что с Польшей…», «С дымом пожаров…», «Ещё Польша…»… Никто нас не прерывал и никто не мог привлечь к ответственности, поскольку в Костромской губернии, в Галиче, за исключением поляков никто не знал этих патриотических песен.
А в это время после петербургской катастрофы всякое музицирование и пение должны были быть запрещены.
Как-то вечером собрались у нас коллеги.
Это было в половине мая, на дворе строжился ветер со снегом.
Мы пели.
Вдруг под нашими окнами раздаётся нечто гораздо отвратительнее, чем так называемый «кошачий концерт».
Рычание, верещание, визг, прерванные выкриками:
– Поляки, мерзавцы! Цареубийцы!
После каждого такого эпитета снежки, смешанные с грязью, летят к нам в окно.
Такая бомбардировка грозит выбить нам стёкла.
Музыка ксёндза Теодора и пение тут же смолкают.
Но крики под нашими окнами всё равно не стихают…
Что делать, – вот вопрос?
Набраться терпения! Без единого слова протеста слушать оскорбления в наш адрес – и всё!
Мы так и сделали. Мы позволили толпе уличных громил выкричаться и наоскорблять нас досыта.
В конце концов, вмешалась владелица дома и запротестовала против этого нечеловеческого воя, который нарушал покой всех её жильцов и всей улицы.
Протест не подействовал.
Но наконец какой-то прохожий офицер разогнал малолетних манифестантов, размахивая палашом и крича:
– Пшёл!!
………………………………………
………………………………………
Каноник Рогожинский[96] сжигает свои письма, а я, напротив, старательно их берегу. Я люблю пересматривать эти послания, когда тоска уж очень меня угнетает, – когда мне уж очень тяжело на душе, когда хочется освежить в памяти, кто из нашего многочисленного кружка изгнанников уже вернулся в Отчизну… Кто почил уж в гробу, а кто ещё ест горький хлеб изгнания на огромных просторах российской империи.
Итак:
Ксёндз Бронишевский пишет мне из Перми:
«Епископ Б. всё ещё пребывает в Перми. Капелланами Его Преосвященства являются ксёндзы Фишер и Барабаш. В Перми умер 85-летний изгнанник ксёндз Буйковский. В Екатеринославской губернии внезапно скончался ксёндз Войтковский. Молился… вдруг кровь полилась из его уст и в одно мгновение он отдал Богу душу».
Коллега Эварист Жабицкий из Царёва в Астраханской губернии сообщает мне: «изгнанник-ксёндз Ан. всё ещё тут. Месяц назад заболел головой и так furioso[97], что в больнице его держали в отдельной палате и под сильным надзором. Сейчас ему значительно лучше, хотя, по мнению врачей, даже при самом бодром самочувствии, он уже никогда не придёт в себя умственно и свои обязанности уже никогда не сможет исполнять».
……………………………………
Гервазий Гзовский из Спасска сообщает: «Сегодня утром входит ко мне хозяйка дома, где живёт коллега Виктор Августовский, женщина принесла бритву, которой Виктор хотел перерезать себе горло, и которую она успела вырвать из его рук. Бедолага уже полностью успокоился, но бредил, как в горячке. Шесть недель я наблюдал за ним днём и ночью. Впрочем, другого выхода не было – надо было отвезти его в Тамбов в больницу, где, не найдя облегчения, бедняга раз навсегда освободился от полицейских дозоров».
А ещё из Спасска сообщают: Михаил Микутович и Статкевич, сосланные в 1863г., – умерли с голоду.
Да, так вот! Умерли с голоду – «кормовых» не хватало на их потребности, а зарабатывать они нигде не сумели, не было у них в Спасске никаких знакомых, к незнакомым коллегам они не хотели обращаться за материальной помощью – и приняли оба голодную смерть.
Ксёндз Кулаковский, отшельник из Белан под Варшавой, и брат капуцинов из Ланда, Конрад, тоже на пороге голодной смерти.
Брат Конрад – старец, в возрасте более 80 лет, благожелательный и любимый всеми, кто его знал, – не могу сказать точно, где они пребывали, мой корреспондент ничего не пишет об этом подробно.
И в нашей околице тоже произошёл печальный случай.
В соседнем, окружном городе жили два брата Франчишек и Феликс Соколовские, уроженцы Земли Равской, Франчишек в 1863г. участвовал в восстании, был ранен при захвате Дома Инвалидов в Раве, попал в плен и был осуждён на каторгу в Сибирь. Оба Соколовские, вместе со мною, прибыли в Костромскую губернию. В начале русско-турецкой войны Франчишек Соколовский просился поехать в Сербию, и уехал туда, поступив в сербское войско как доброволец.
После заключения мира он вернулся, хлопотал о снятии полицейского надзора, но ему отказали и велели вернуться на прежнее место жительства. Он вернулся, навестил коллег-изгнанников, а вечером сел писать письма, и написал их четыре: к брату, с которым жил, другое – сестре, что на Родине, третье – губернатору, четвёртое – городскому исправнику. В 3 часа утра приложил револьвер к виску – рука у него была верная – пуля навылет прострелила ему голову, и он упал трупом тут же на месте.
Франчишек Соколовский был человеком доброй воли и крепкой закалки духа.
Но и добрая воля, и энергия имеют предел и исчерпываются в условиях, в которых мы здесь находимся.
Так понемногу редеют после 60-х годов ряды изгнанников…
С великим горем наблюдаю, сколько братьев наших закончили жизнь самоубийством или безумием.
В Сибири такого не было.
Не говоря уже об Иркутске, где после 1868 года – шесть лет я довольно сносно жил и где была настоящая колония изгнанников из поляков, но и в иных местностях Сибири, даже наиболее отдалённых от очагов цивилизации, – по моему мнению, нам, поселенцам, было куда лучше, чем после переселения в Россию, где совершенно нельзя найти работу, пребывая среди этой скуки, этой узости взглядов, которые оглупляют и обессиливают дух полностью, среди этой общей и безграничной апатии.
В бездействии ведь и вода плесневеет и загнивает.
……………………………………
Ещё перечитываю письма Эвариста Жабицкого: «В Саратове, благодаря гостеприимству Целса Левицкого, провёл целую неделю… Говорил мне Целс, чтоб я не очень настойчиво добивался возвращения в Варшаву, потому что при тамошних условиях, скорее жабры себе порвёшь, чем найдёшь какую-нибудь службу. Дорогой пан Шимон! Поскольку мы ели из одной миски и притом не подрались, как говорят Мазуры, я пишу пану, и очень прошу, да будет это пану зачтено за милосердный поступок по отношению к ближнему, – пишите мне, пан, пишите, а то я здесь, что называется, “верхом на паскудной ведьме” и жажду “людского”, ибо нет у меня тут ни одного товарища!».
……………………………………
Задумался я над этим письмом, а прервал меня полицейский, который принёс устное распоряжение, чтобы я сейчас же явился к исправнику.
Складываю и прячу свои бумаги и, немного беспокоясь, объятый любопытством, иду.
Исправник принимает меня с удвоенной любезностью…
Беспокойство моё рассеивается – любопытство одолевает…
Исправник говорит, что все дела в канцелярии закончил, так не потрудился бы я сопроводить его к нему домой.
Соглашаюсь.
Любопытство моё на пределе. Входим в квартиру исправника. Я знаю эту квартиру.
Мы приходили сюда поздравлять его с Новым годом, а также с Пасхой.
Он подаёт варенье, чай, – является пани исправничиха, начинаются разговоры о Галичских сплетнях и, наконец, хозяин начинает говорить о делах публичных, – хозяйка исчезает. А я ломаю голову, что всё это значит?
Наконец, всё выяснилось.
Исправник вытаскивает из ящика какую-то бумагу и говорит:
– Пришёл ответ из Петербурга на прошение пана о возвращении на Родину.
– ?
– Отказано, – шепчет исправник, отвечая на моё архикрасноречивое молчание.
– Но прислано… прислано… из Петербурга… для вручения пану…
– Что прислано? – прерываю заинтриговано.
– Семь рублей, – говорит исправник, и быстро, как бы желая поскорее снять с себя неприятную обязанность, – вытаскивает несколько купюр из бумажника.
Машинально протягиваю руки – кладу в карман рубли, чувствую, что задыхаюсь.
– Я провожу пана домой.
– Нет! нет! спасибо! – решительно отказываюсь. – Мне нужно побыть одному.
Выхожу – из дома, потом – из города.
Неодолимо тянет меня в поле, в поле, подальше от мерзкого городка…
Недалеко от города есть озеро.
С берега я его любил глядеть на солнце, которое закатывалось за леса на далёком горизонте.
По привычке сажусь на берег. Рядом колышется укрытая в тростнике и привязанная к свае лодка.
Меня влекут холодные волны… Отвязываю лодку, берусь за вёсла, выплываю на озеро и размышляю.
– Значит, так? Значит, вместо помилования прислали мне деньги…
– Правда, писал я, что не имею в Галиче никакой работы и хотел бы даже вернуться за Урал, потому что здесь лишён средств к существованию…
В ответ мне прислали семь рублей…
…………………………………
Блеснули нам светлые утренние надежды, блеснули и угасли.
А дальше что?
После блеска этих зорь…
С гор страшное бремя крестов несли,
Обетованную землю видели, видели.
Видели свет небесных лучей,
Но сами вступить в этой край не смогли…
Да! Правда! Я не уеду, – но и на польской земле мы, изгнанники, – незваные гости.
Ведь писал мне Целс Левицкий, что «легче в Варшаве рёбра поломать, чем сибиряку получить какую-нибудь службу».
О! польская земля! Ты богата – ведь о тебе говорят: «на плодородной земле сидишь, как у Бога за пазухой».
И на этой богатой земле для нас, изгнанников, нет места и хлеба?
Но кто же мы тогда?...
Отвергнутые скитальцы, которые никогда уже не попадут к родным очагам?
О! земля! Земля родная! Зачем мы любили тебя так сильно и горячо?...
Вижу перед собой путевой столб с указателем на Галич. На путевом указателе огненными буквами выведена дантовская надпись:
Оставь надежду всяк, сюда входящий…
Да! Для нас, изгнанников, нет уж никой надежды.
Голова моя клонится… руки немеют… выпускаю вёсла из ладоней… холодная пучина озера тянет меня с непреодолимой силой…
……………………………………
……………………………………
То ли я в приступе горячечного возбуждения умышленно бросился в воду? То ли, выпустив из рук вёсла, невольно в воду упал?
Никогда не смог ответить себе на этот вопрос.
Рыбаки, которые пришли сюда поужинать, вытащили меня из воды без сознания и отнесли домой.
Каноник Рогожинский днём и ночью сидел около меня, городской лекарь был очень внимателен.
Через несколько недель я пришёл в себя, но выздоравливал очень медленно.
……………………………………
……………………………………
Благодаря хлопотам лекаря и исправника, костромской губернатор позволил канонику Рогожинскому и мне выехать на лечение в Солигалич.
– К счастью, нам не сказали, что наш выезд ещё преждевременный[98], – бурчит ксёндз Теодор, – но оба мы счастливы, что хоть на несколько недель вырвались из этой постылой дыры.
Солигалич, по народному Галичские Соли, окружной город Костромской губернии над рекой Костромой, обладает минеральным солёным источником, который неплохо оборудован и очень полезен при многих болезнях.
Мы поселились вблизи от источника.
Кормили нас хорошо, комнату дали солнечную, просторную, прохладную. Правда, есть у нас сожители, не из приятных: прусаки и тараканы.
Ночью аж шумят, когда ночью по комнате разбегаются полчища этих мерзких тварей в поисках еды.
По всему городу мы не смогли найти никаких средств, чтобы избавиться от тараканов. Похоже, что местные жители питают удивительную привязанность к всяким домашним насекомым, и даже считают их, возможно, известного рода оберегами. Потому косятся на тех, кто хочет от такого благословения избавиться.
В Солигаличе есть несколько старинных строений, была здесь когда-то крепость, проходили оживлённые торги и ярмарки. Здесь можно встретить самые разные типы людей и извлечь весьма любопытные наблюдения.
Понемножку я приходил в себя, потом начал читать.
Перед выездом из Галича я получил целую пачку книг от пани Жозефины Колонна-Валевской.
Панну Жозефину, урождённую Хжановскую, в замужестве Валевскую, я знал в 60-х годах, как барышню, бывавшую у незабвенной Эмилии Госселин. Интеллигентная девушка превратилась в высокообразованную деятельную женщину, горячую патриотку. Мне передавали, что она учит деревенских детей, хотя за это полагается строгое наказание. Закладывает парки и сады, обучает садоводов и горячо любит своё имение. А прислала мне пани Жозефина именно Красинского.
Я знал об его архиславных делах, и потому читаю его с удовольствием, и с надеждой повторяю:
Не пройдёт и сотни лет, и все люди станут единым людом..
………………………………
А когда я вспоминаю о нашем любимом Зигмунде, перед глазами у меня так и стоит его дочка Мария.
Я знал её маленькой девочкой.
Не раз приходила она ко мне со своей воспитательницей паной Добрской. Не раз и я приезжал во дворец Ординатов. Трудно представить себе, какой эта маленькая дочка бессмертного поэта была развитой и прыткой девчушкой! Это она задавала, порой, такие вопросы, на которые даже трудно было сразу придумать ответ, доступный её возрасту.
Полученные ответы Марысю никогда не устраивали. Видно, таково было свойство её ума, который постоянно находился в поиске ответов на вопросы.
Она очень любила мои рассказы о Сибири, о каторге.
– Ещё! Ещё! Рассказывай, пан, ещё! – просила она, когда я умолкал, а однажды сказала:
– Если бы мой папочка был жив, он бы так красиво всё это описал.
Ах! конечно же, если бы Зигмунд Красинский описал походы на каторгу и саму каторгу, читатели плакали бы каменными слезами.
А в другой раз она сказала:
– Ах! как жаль, что моего папочки больше нет в живых.
И, обнимая руками свою головку, расплакалась.
Я тоже заплакал.
Итак, малое дитя и экс-каторжник, экс-изгнанник горькими слезами оплакивали горе, что обуяло народ, когда погиб великий поэт и патриот.
…………………………………
…………………………………
Поистине, чуть не целую жизнь я провёл за пределами цивилизованного мира, причём так счастливо случалось, что судьба позволяла мне встречаться со многими из тех, кого называют гордостью народа. В этот миг думаю о докторе Бенедикте Дыбовском.
Этого человека я знал преотлично.
Знал и уважал, ибо разве можно было его не уважать?
Я видел, как он с берегов Тихого океана приехал в Варшаву. Читал позднее, что он ездил в Берлин, в Вену, и вдруг узнаю, что в зоологический кабинет в Варшаве поступила богатая коллекция, собранная им на Камчатке.
Как доктор медицины, Бенедикт Дыбовский – знаменитость.
Сейчас, когда иные врачи копят деньги, он, бросив практику, осел в деревеньке Кильтук на левом берегу Байкала.
Там он прожил три года. Тщательнейшим образом измерил глубину Байкала (он был первым, кто это сделал) – измерил температуру воды, со дна озера на 750 сажень, сумел добыть более 100 тысяч рачков, всё это описал, измерил в миллиметрах, расклассифицировал.
Кроме рачков, он описал и расклассифицировал всякие виды рыб, живущих в Байкале. Исходил все окрестности горы; поднялся на Хамар-Дабан и чего там только не нашёл! Зверей, птиц, мушек, мотылей – всё это он сумел собрать, ничем не пренебрёг, ничего не опустил.
Какой-то сибирский туземец, увидев, как Бенедикт Дыбовский ловит мотылей, сказал:
– Смотри! Смотри! Поляки вроде разумные люди, а этот такой глупый – ловит мух!
После трёх лет на Байкале – Дыбовский выехал на реки Онон и Аргун.
На это ушла ещё пара лет.
Добрался до реки Уссурия, доехал до Владивостока, до Кореи.
Потом явился в Варшаву.
Сейчас он на Камчатке. Почту со всего света получает два раза в год и один раз в год шлёт почту в Европу…
Я удивлялся Дыбовскому; если бы он занимался медициной, сегодня уже был бы миллионером. Но он не печётся о достатке, не раз терпел нужду, питался сухим хлебом, запивая водой, и шёл дальше, и вновь работал для добра, науки и человечности.
Бенедикт Дыбовский – тоже один из многочисленной фаланги наших героев науки.
В 60-х годах я встретился также с ещё одним подобным человеком – гордостью народной, Ласковским.
Я знавал его ещё юношей. В 60-х годах нас связывали частые встречи, поскольку занимались мы сходной деятельностью.
Ласковский изучал медицину в варшавской Медицинской Академии.
К счастью, он избежал каторги, а, возможно, даже виселицы, поскольку ему удалось сбежать за границу.
Медицину он закончил в Париже. Изобрёл способ бальзамирования человеческих останков – новый доскональный способ, который так же бесценен при анатомических исследованиях.
Как врач-анатом, Ласковский – величина из всех величин. Со всего мира приезжают студенты, чтобы слушать его университетские лекции.
Меня это радует безмерно, я этим горжусь.
Мысленно шлю ему поздравления и поклоны.
12 февраля 1882г.
Наконец-то я дождался, что с меня сняли полицейский надзор. Я имею право проживать в Российской Империи, включая Сибирь – словом, везде, кроме столиц, западных губерний и Королевства Польского.
Мы переезжаем в Кострому, каноник Рогожинский и я.
Мой старый друг, Андрей Мойковский, сообщает мне, что Гервазий Гзовский уже в Варшаве и спрашивает: «А тебя когда увидим, Шимон?».
Я должен попасть в Варшаву. Я должен… должен…
Но мне нельзя! – и ещё того менее.
Еду в Ярославль к любимому нашему архипастырю Фелинскому – и с его благословения поеду.
Ничего со мной не случится!
А в конце концов – хоть бы и так, – хоть бы меня даже поймали, заковали в кандалы и этапами выслали, уже не только в Якутскую область, но к камчадалам или к чукчам – всё равно поеду.
Тоска после девятнадцати лет моего изгнания меня подтачивает.
Она меня уже достала.
Ибо тоска по Отчизне, она – как спрут. Оторвёшь одно щупальце – ухватит тебя другим, десятым, сотым…
Дня 11 августа 1882г., Кострома.
Выезжаю в Варшаву тайно.
Что меня там ожидает?...
Я увижу Её!
Увижу землю Отчизны, о которой тоскую 19 лет.
Я увижу ту землю, щепотку которой постоянно носил в бумажнике 19 лет.
Что меня ожидает в Варшаве?
Увидим…
© М. Кушникова, перевод, 2007.
© М. Кушникова, В. Тогулев, предисловие, составление, 2007.
© А. Брагин, оформление интернет-сайта, 2007.