Источник:
Tokarzewsky Szymon. Ciernistym szlakiem. – Warszawa, 1909. [Токаржевский Ш. Тернистым путём. – Варшава, 1909. – На польском языке].
Шимон Токаржевский
ТЕРНИСТЫМ ПУТЁМ
Воспоминания о тюрьмах, каторжных работах и изгнании
Варшава, 1909
Страница 5 из 8
[ 1 ] [ 2 ] [ 3 ] [ 4 ] [ 5 ] [ 6 ] [ 7 ] [ 8 ]
В год бегства Михаила Бакунина, Муравьёв-Амурский перестал быть губернатором Восточной Сибири. Возможно, его устранение с поста было следствием так тщательно продуманного и успешно проведённого побега Бакунина? Возможно…
Ибо Муравьёв-Амурский, который так долго и успешно воевал на Кавказе, который добыл для России богатый и красивый Надамурский край, известнейший человек в стране, который задумал и осуществил для России Айгунский пакт, не мог быть уволен за беспорядки, которые, конечно, имели место, но за девять тысяч вёрст от его резиденции.
В Сибири, в Иркутске, Михаил Бакунин женился на польке, молоденькой барышне – Антонии Квятковской.
Сестра Бакунина вышла замуж за поляка, лекаря пана Сипневского.
……………………………………
……………………………………
Письма к узникам в Александровск на Амуре полагалось писать по-русски или по-французски, и проходили цензуру в канцелярии коменданта крепости. Мы получали их с отметкой «просмотрено».
Даже поздравительные открытки по случаю Рождества не освобождались от цензуры.
Надо признать, что по распоряжению коменданта, в канцелярии такие открытки заворачивали в чистую глянцевую бумагу, и на этих обёртках была этикетка: «просмотрено».
Как бы там ни было, а эта глянцевая обёртка уже обозначала некоторое уважение к нашим традиционным обычаям и к самим политическим преступникам.
В Александровском остроге, как я уже говорил, мы не были в столь жёстком и унизительном притеснении, как в омской каторге, да и стража была менее строгой.
В Омске наличие самого безобидного ножичка грозило страшной карой, в Александровске – нет.
Как в Омске, так и здесь, возбранялось иметь острые предметы. Но в Александровске на многое смотрели сквозь пальцы, и это облегчало нам жизнь.
Здесь в свободное время мы занимались галантерейным творчеством.
Прошу вас, не смейтесь, не сочтите мой рассказ за самохвальство. Мы действительно изготовляли красивые вещи: шкатулки, рамки для фотографий из дерева двух цветов – светлого и тёмного, под красное дерево, с серебряной инкрустацией. Из 40-копеечных монет делали броши и заколки из серебра.
Столяр, уже за пределами острога, полировал наши изделия, которые мы высылали на родину, где они вызвали восхищение родственников и приятелей «мастеров», и эти изделия, окроплённые слезами тоски и нежности, выставлялись в самой парадной комнате и на самом видном месте.
Мы делали также цепочки из неспаянных друг с другом колечек, из цельного куска дерева, такие, какие китайцы вырезают из слоновой кости.
Вырезать такую цепочку – верх терпения и… бессмыслия – для китайцев это забава, а для европейцев, людей мыслящих и образованных, – только узник может изготовить такую цепочку.
Иногда мы получали книжки от одного офицерика.
Это был молодой человек, легкомысленный, поступающий часто без всякой логики, докучавший узникам просто так, потому что «ветер в голове», или потому что только что получил выговор от своего начальства.
Но он был отходчив. От гнева до любезности – один шаг, и после каждый «сцены» он приносил нам книжки. Но книги не давал нам открыто, а вот как: во время посещения казармы оставлял в каком-нибудь неприметном уголке принесённые книжки или газеты.
Разумеется, печатное слово мы читали очень быстро, и возвращали офицерику со словами:
– Пан забыл вот это в нашей казарме.
– Ах! да, да! Оставил, оставил. У человека столько забот в голове! Хорошо, что вы мне это возвращаете, я думал, что потерял… у человека, знаете, столько забот в голове…
…………………………………
…………………………………
– Ого! Лука Кузьмич словил какую-то новость и спешит подать нам её тёпленькой, чтоб его никто не опередил, – говорю, при виде через окно, как инвалид ковыляет к нашей казарме.
У Луки Кузьмича борода сегодня ещё взлохмоченнее, чем обычно, шапку, истрёпанную за долгие годы так, что она уже облысела, он окинул со лба назад, что делал, обычно, в минуты особого подъёма, ветер развевает полы его дырявой шинели, медали, пришитые к шинели, побрякивают, а суковатым посохом дед размахивает так энергично, будто хочет устранить со своего пути все преграды и побыстрей дойти до цели.
За каждую новость, что он нам сообщал, старик получал от нас медяки.
Не раз, надеясь на нашу доверчивость, когда ему нужны были монеты, а водка ему требовалась позарез, он срочно нас находил, и, получив деньги вперёд, сообщал «новость», которая оказывалась обманом.
Когда обман раскрывался, он долго объяснял, что это не он обманул, а такие и этакие нелюди, потому что он, Лука, добрый старичок, всем верит, он же знает, что обман – тяжкий грех перед Богом и Богоматерью, и перед всеми Святыми.
Дня 15 июля 1868г. Кузьмич влетел в нашу казарму и, минуя обычный церемониал приветствий, поклонов и пожеланий, от самого порога, заверещал, как будто с него шкуру драли:
– Почту привезли, пусть мне кости выкрутит и поломает, пусть вши моё грешное тело загрызут дотла, чтоб я сдох, если вру: почту привезли!
– И что там такого?
– Почту привезли – я паскудник и мерзавец, безумный рекрут, если лгу, – верещит дед, всё запальчивее размахивая посохом.
Инвалиду удалось-таки разбудить наш интерес.
Он вылезает из своего угла, мы окружаем его тесным кружком.
Дед сопит, как кузнечный мех, но молчит.
– Если Лука Кузьмич хочет получить деньги, – пусть сейчас же расскажет, что привезла сегодняшняя почта. Иначе – конец субсидиям!
Дед облизывается, будто чувствует на губах вкус горилки, встаёт на средину, опираясь на свой суковатый посох, моргает, машет головой так, что с него слетает шапка, и медленно, слог за слогом, говорит:
– Почту привезли, из Петербурга – амнистию!
Эта новость поражает нас, как раскат грома, мы теряем дар речи.
– Если ты, дед, лжёшь, – кричит Ор., который первым пришёл в себя, – если лжёшь, я тебя, дорогой мой, убью насмерть!
– Не лгу! – верещит в смятении инвалид, и стучит посохом в пол. – Если лгу, пусть меня покорчит… пусть меня…
Даём деду «на лапу» уже не медяки, а сороковики, и, чтобы не слышать его клятв, выпроваживаем из казармы.
Он радостно нас покидает и спешит в кабак, менять наши сороковики на горилку.
…………………………………
…………………………………
Сведения, сообщённые Лукой Кузьмичом, были неполными.
Из Петербурга пришла не амнистия, а только Манифест, облегчающий и сокращающий наказание поселенцев и каторжан, причём он касался лишь некоторых.
Я был тронут благожелательностью Манифеста. Меня увольняли с каторги, но с обязательством жить в Восточной Сибири, а именно в Иркутске.
6
Всходит солнце и целые снопы золотистых лучей низвергаются на Амур.
Речные волны, встревоженные порывами сильного ветра, клубятся, опадают, опадают, вздымаются, свёртываются, будто огромное тело Левиафана, покрытое зелёно-золотистой слизью.
Перед почтой стоит наш тарантас, загружённый доверху.
Наши узлы и тюки изгнанников не были бы так велики, но в дальнюю дорогу, которая нам предстояла, мы берём с собой тюки продуктов, которые в Александровске, как в porto franco, свободные от таможенных налогов, оказывались намного дешевле, чем даже в Европе.
Вино, коньяки, сардины, разные виды сыров, словом, всякие колониальные товары, дешевле, так что, хотя наши кошельки не слишком обременены деньгами, всё равно для подкрепления в пути, для поддержки в случае болезни, надо хорошо запастись продуктами.
Влезаю в тарантас, и чувствую, кто-то держит меня за лодыжку.
Оборачиваюсь.
Это Лука Кузьмич.
Спрашиваю:
– Что вы хотите?
– Вы не пустоголовый, – отвечает дед, всхлипывая, и его лицо залито слезами, – вы не срамник, вы честный человек, я вас полюбил, мне жалко, что вы уезжаете… Я хотел узнать, вы едете к своим, или к матушке России?
– Ни к своим, ни в Россию, я остаюсь в Сибири.
– Но уже не как каторжник? Как поселенец?
– Как поселенец!
– Поселенец! Так, может, ещё к нам вернётесь, потому что с поляками – чего только на свете не бывает.
– А пошёл бы он к чёрту! – по-французски кричат коллеги. – Тоже, называется, выказал приязнь. Гони этого пьяницу!
Сую деду «на лапу» сороковник.
– Здоровья вам, Лука Кузьмич, мы с вами уже никогда в жизни не встретимся.
– Нет?... Жалко!... Я бы так себе прикинул: поляк – значит, – кто знает? может, ещё вернётся…
– Ох ты, какая хитрая бестия, со своими чувствами и пожеланиями.
Влезаю в тарантас, сажусь.
Дед снимает шапку, высоко поднимает её, машет на прощание.
И – поехали галопом к Иркутску, к Европе, к землям Польским, из Александровска на Амуре дня 29 июля 1868г.
……………………………………
……………………………………
Сибирь, далёкий край, дискредитированный тем, что его выбрали местом наказания для преступников, а нам, полякам, он немил оттого, что столько тысяч наших терпели там муки каторги, унижения, изгнания и тоску.
Но если бы в Сибири главенствовали бы иные законы, иное управление и, прежде всего, если бы в ней была другая администрация, другие средства передвижения, она стала бы жемчужиной российской империи.
Северные околицы, около Ледовитого океана, как, например, Вилюйск, Туруханск, Нижнеколымск, конечно, не очень привлекательны… Ох! Скорее скажу так: они просто ужасны. Там:
Земля не даёт ни плодов, ни хлеба…
А притом эти арктические края, бесплодные и неурожайные, в лоне земли скрывают богатства, безмерные сокровища, надёжно укрытые, ещё нетронутые и неиспользованные.
А чего стоит Восточная Сибирь?
Чего там только нет? Чем только не обладает этот край.
Леса, населённые разными зверями и птицами. Их было бы ещё больше, если бы там завелось хоть какое-то лесное хозяйство, так, чтобы леса не истреблялись так бессмысленно и бесполезно, чтобы инородцы не уничтожали с таким ожесточением и неописуемым размахом четвероногих и крылатых обитателей сибирских пущ.
Ни одна живая душа не следит за охотоводством, притом, что кочующие племена производят массовую «резню», которая могла бы привести в отчаяние зоолога и орнитолога.
А какая беда пожары, которые ежегодно, год за годом, разжигают местные жители, чтобы спалить увядшую и сухую траву… Сколько деревьев, зверья, птиц истребляют они!...
Если такой пожар доберётся до леса, какое жестокое опустошение, ведь он длится до того, пока не грянет ливень и не погасит его! А сибирское земледелие в юго-восточной полосе, какое оно даёт щедрый урожай!
В одном колосе по 25-30 зёрен.
Сибирские реки и озёра кишат рыбой!
Горы, например, в Нерчинском округе, переполнены разными минералами.
Но что с того, если способы эксплуатации этих безмерных богатств, наверняка, не отличаются от тех, какими пользовались бы Адам и Ева, если бы утруждали себя добычей минералов.
А сколько в Сибири минеральных холодных и горячих источников с самыми разнообразными свойствами!
Перечислю только некоторые, которые лучше знаю.
В Семипалатинском округе есть несколько горячих источников, которые калмыки зовут одним наименованием: Арассан.
На границе Китая, вблизи от озера Алакай, есть источник, вода которого достигает 34 градуса по Реомюру, причём запах серы выдаёт свойства его воды.
Этот источник обложен камнями, калмыки содержат его в полном порядке, поскольку всем известны его лечебные свойства.
Неподалёку от этого источника стоят языческие истуканы, грубо неискусно вырезанные из камня, а также валуны, по большей части плоские, с монгольскими надписями.
В Семипалатинской области в Алатау, в горах, что по-калмыцки называются «пёстрые горы», покрытые вечными снегами, здесь тоже свой Арассан, в коем вода достигает 28 градусов Реомюра.
У истоков реки Кокса, из природного гранитного бассейна, тоже вытекает Арассан. Вода его горячая, пенится газовыми пузырями, как в Белкотке в нашем Ивониче, и тоже с сильным сернистым запахом.
Погружённые в этот Арассан, предметы как бы каменеют, как в карлсбадском Шпрудле.
Сибирским киргизам известны его лечебные свойства и они ими охотно пользуются.
В Забайкальском крае, Нерчинский округ особенно богат подобными источниками:
Батырский горячий источник. Вблизи от него стоит дом для лечащихся больных.
Каменский источник находится в наиболее людной местности.
Низины реки Кокса в Томской губернии тоже изобилуют солёными источниками.
За несколько станций от Большого Нерчинского Завода, а именно в Солонах, я лично пил воду из источника, и по вкусу она походит на содовую воду, но вкуснее, просто превосходная.
Всё это в состоянии абсолютно первозданном. Всё ожидает исследования, изучения, машин, фабрик, хороших дорог, железной дороги, – словом: Сибирь ожидает цивилизации.
А сибирская флора? Луговая и лесная?
Она безмерно богата.
Вокруг реки Уссури растёт дикий виноград (Vitis vinifera var. amurensis). Если бы его использовали, получалось бы превосходное вино.
Над Амуром, над Уссурией, особенно в местностях, защищённых от ветра, растительность просто поражает ароматом и великолепием красок.
Здесь растут рододендроны целыми букетами; мелкие ирисы, невысокие голубые цветочки, которые распускаются очень рано, цветут долго, в некоторых местах их великое множество, а запах у них сильный и очень приятный.
Растут лилии, так называемые «царские», а также лилии белые и орехово-пурпуровые, с запахом таким сильным, что он действует одуряюще; растут пахучие орхидеи, ароматные махровые гвоздики разного вида, лианы, душистый горошек, разные кампануллы, и бесчисленные растения, и цветы причудливого вида, расцветки и запахи которых, не будучи ботаником, назвать не могу, и с которыми под нашим небом можно встретиться, конечно, только в оранжереях и теплицах. И всё это всходит, растёт, цветёт, – вокруг – благоухание, подобное бальзаму, всё это со временем разрастается, с той самой поры, когда сама природа их тут засеяла или насадила.
В Восточной Сибири – леса всякого рода лиственных деревьев.
В холодных полосах царит сибирский кедр.
Сибирский кедр растёт очень высоким, принадлежит к игольчатым, покрыт густейшими иголками, значительно длиннее, чем у сосны. Летом и зимой кедровые ветви одинаково зелёные, гораздо зеленее, чем у игольчатых, что растут у нас.
Высокие кедры источают живицу, которая составляет важный предмет торговли, ибо сибирское население, дома и на улице, держит во рту и жуёт кусочки живицы, как, например, зажиточные люди жуют леденцы.
Кедровые орешки – излюбленное лакомство сибиряков. При угощении гостей им принадлежит отнюдь не последняя роль. Из них получается также отменное растительное масло.
Хотя урожайность кедра очень обильна, использование этого лакомства так велика, что цена орешков бывает очень высокой.
В Иркутске, например, за пуд кедровых орешков запрашивают 3-4 рубля.
По этой причине кедровые леса бездумно уничтожаются. Если сибиряк хочет сорвать шишки, он спилит самое великолепное дерево, – так ему удобнее, чем на дерево лезть.
Видно, деструктивные инстинкты в человеке сильны во всех частях света, на каждой широте и долготе географического шара, ибо ещё Монтескье в своей книге «Esprit des lois»[60] говорит:
Lorsque les sauvages de la Luiziane veuillent avoir le fruit ils coupent l’arbre. Voila: l’egoisme[61]
………………………………………
………………………………………
За Александровском на берегах Амура тянутся сухие луга, которые около устья Зеи, между горами и Амуром, превращаются в истинную степь. На таком фоне, вблизи устья Зеи лежит Благовещенск, резиденция губернатора Восточной Сибири.
Здесь задерживаюсь подольше, для выполнения полицейских и паспортных формальностей.
Ожидая в канцелярии губернатора, я обратил внимание на пачки бумаги, лежащей на полу. Удивлённый их видом, всматриваюсь. Взор останавливается на слове «Pologne»[62] на каком-то мятом и замусоленном листке.
– Что бы это было? – размышляю, заинтригованный названием.
Подхожу к уряднику, которого знал, поскольку тот раньше перешёл из Александровского в губернаторскую канцелярию а Благовещенске, и спрашиваю:
– Никита Акинфиевич, позвольте мне вытащить и прочитать хоть один листок из этой пачки, я на нём прочёл слово, которое очень меня заинтриговало.
– Да хоть десять листочков берите, Семен Себастьянович, потому что эта пачка – всего лишь мусор, подлежащий уничтожению, – очень любезно отвечает Никита Акинфиевич, помогая мне вытащить нужную бумажку.
Оказывается, это брошюра с сенсационным названием «Plus de Pologne!»[63], изданная 1865г. в Париже. Я вырвал эту страницу, читаю, нет… не читаю: глотаю глазами, вниманием, всем своим естеством.
Автор, некий Анатоль Фуке, враг поляков, сообщает: Польши уже нет, её не существует уже более ста лет, она уже не может развиваться…
Пытаюсь сдержаться, но начал ругаться истинно по-варнацки. Коллеги вторят мне.
Брошюру мы разорвали на мелкие куски – и сожгли…
Однако как попал этот пасквиль, вернее, памфлет, как попал он с берегов Сены в город над Амуром и Зеей?...
Наверняка, кто-нибудь, желая угодить благовещенским властям, привёз брошюру – кто-нибудь из французских коммерсантов, которые в торговых интересах крутятся летом по этим богатым краям.
……………………………………
……………………………………
Айгунское соглашение отдало в пользование России край над рекой Уссурией. Провинция эта живописна и богата.
Среди необозримых лугов, местами видны купы дубов, берёз, и разных деревьев, и лиственных кустарников, рост и обилие коих питают воды рек Мурень и Сунгачи, озеро Ханка, и множество маленьких озерцов.
Чем ближе к югу, тем гуще растительность.
В деревне Дамга, некий китаец насадил очень обширный и прекрасно ухоженный сад и бахчу, в которых зреют всякие фрукты, дыни и арбузы.
В этих краях вообще много китайских селений.
Сыны Небесного Царства осели тут, занимаются торговлей с туземцами, а также садоводством и огородничеством.
Главный предмет торговли – корень растения, что по-российски зовётся женьшень.
Это растение в Уссурийском крае, к югу, в гористых местностях, растёт в изобилии.
Женьшень обладает якобы лечебными свойствами, которые в европейской медицине не имеют аналогов.
А в Поднебесной Империи это растение применяют при лечении разных болезней, как наиболее действенное лекарство, и потому этот корень очень высоко ценится.
Начиная с ранней весны, в течение всего лета, толпы туземцев отправляются в горы искать и выкапывать корни женьшеня.
Плоды своей нелёгкой работы туземцы отдают, тем не менее, за гроши. Китайцы, которые эти ценные корни отправляют в свою страну, на такой торговле зарабатывают целые состояния.
Когда после весенних и летних половодий воды рек опадают, прибрежная полоса кипит жизнью. Начинается улов рыбы, которой тут массы и массы; тот, кто этого не видел, не может себе даже представить.
Удаётся, порой, прямо из реки или из озера руками выловить карпа, сома, налима и множество прочих мелких рыб.
С моря, через Амур, плывёт лосось в большие реки.
Китайцы промышляют также и рыбой в широких масштабах.
В пору рыболовства они уговаривают туземцев за наличный расчёт поставлять им рыбу, угощают чёрным хлебом и овощами, лишь бы только те согласились работать.
Случается, что сразу несколько семей из одного племени работают вместе, причём трудолюбиво и плодотворно.
Мужчины и парни кидают сети.
Выбрав из улова наилучшие сорта и самые крупные рыбы, тут же несут их купцам-китайцам. Женщины и девчата готовят запасы на зиму для людей и собак.
В своих седьбищах туземцы ставят так называемые подмостки для сушки рыбы.
На подмостках развешивают и распластывают рыбу, и всё это похоже на красочную мозаику, в которой преобладает жёлто-розовый и ярко-розовый цвет лосося.
Поскольку лосось более всего ценится китайцами, уловы бывают очень щедры, но на берегах Амура, Уссури, Шилки, можно увидеть целые стопки этих огромных рыб, гниющих, за отсутствием рабочих рук.
Лосось – главный продукт питания тунгусов и их собак.
Тунгусские собаки – это тягловые животные туземцев в этих краях.
На санях, запряжённых собаками, тунгусы отправляются на охоты в районы высоких гор, в снежные пустыни, и на этих же санях увозят китайцам драгоценные меха убитых зверей.
………………………………………
………………………………………
Дня 5 сентября в 11 3/4 часов перед полуднем я стоял на вершине Яблоневых[64] гор за Бианкином.
………………………………………
………………………………………
Нерчинск в Забайкальской области, где мы 7 сентября остановились, в Польше лучше известен, чем другие места ссылки, – я имею ввиду само название.
В местном горном округе, – собственность Короны, – заложено множество минеральных богатств, рудников олова, серебра и даже золотоносные месторождения, а на них работают тысячи ссыльных в Нерчинских рудниках и заводах – в 60-е годы, после восстания, может, половина ссыльных составляли поляки.
Реют здесь тени швиентокжижцев[65].
………………………………………
Реет тут тень Ходельского священника, ксёндза Петра Щегиенного и тени венгров.
………………………………………
И столько, столько других!
………………………………………
В округе Нерчинском зимы бывают очень морозными, но погожие и солнечные. Местный воздух на диво здоровый и, даже сказал бы, лечебный.
Я знал таких, что прибывали в Нерчинские заводы с туберкулёзным кашлем, и, несмотря на трудности дороги, несмотря на ненормальные и подчас даже роковые обстоятельства, в которых они вынуждены были жить, они полностью обретали здоровье и переставали кашлять.
И всё же группа поляков нашла здесь вечный покой…
Ах! с какой тоской и скорбью приходится говорить, что они «почили»…
Идём на кладбище.
Буйная растительность, цветы, множество птиц – и всё же мы отыскиваем гробы и особенно известных и дорогих нам, и тех, кого знали только понаслышке, или по рассказам коллег.
Горячей и проникновенной молитвой мы отдаём дань почтения останкам изгнанников, которые умерли так далеко от Отчизны, и лежат на ничьей земле…
Мы срываем цветы с этих могил и уносим их с собою на память.
…………………………………
…………………………………
В Марсанове ночуем у каменщика.
Каменщиками называют крестьян, жителей Томской губернии, Бийского округа.
У них особые законы и правление, которое называется ясак.
Селения каменщиков образовались в XVIII веке из россиян, раскольников, а также из разных преступников, которые перед карающей рукой Справедливости укрылись за Камень, то есть за Сибирские горы, откуда и назвали их каменщики.
Их имеется несколько тысяч человек, работающих на земле, выращивающих скот и торгующих с китайцами.
Наш хозяин, Василий, пребывал в Марсанове по торговой части.
Сушёную рыбу, ценные меха он скупал у якутов и бурятов и перепродавал китайцам, конечно, с большой выгодой для себя.
Он состоятелен, весел и очень рад гостям, от которых тоже ожидает, если не «жирно» заработать, что случается, когда сюда приезжают сибирские чиновники – то, по крайней мере, что-то он на нас выгадает.
Итак, сперва жена Василия предлагает нам прекрасные рыбные блюда, причём её муж спрашивает: не хотели бы мы познакомиться с бурятом, который во всём Забайкалье славится как известный рассказчик.
Что ж, нам это в удовольствие!
– Конечно, конечно! – соглашаемся мы. – Пусть рассказчик сейчас же и приедет. Очень просим!
– Арас, это рассказчик, – объясняет нам хозяин, очевидно, чтобы возбудить наше любопытство, – служит сейчас у меня, – раньше он был в Иркутске у знаменитого Джорджия Бансарова[66], который научил его говорить по-русски, читать и писать.
– Тем лучше, тем интереснее познакомиться с этим рассказчиком!
Выходим из комнаты и усаживаемся на лавках перед домом.
Через минуту, появляется крепкая, грузная фигура на полукруглых ногах, с губами, очень похожими на верблюжьи, с маленькими скошенными глазками, с встрёпанной шевелюрой и щетинистой зарослью на лице, в пламенном и жёлтом шёлковом одеянии.
Встаёт перед нами, опирается на пень мощной сосны и хриплым голосом, по-русски, начинает свой рассказ.
Идёт человек через тайгу, встречает медведя и спрашивает:
– Медведь, а, медведь! Куда ты идёшь?
Медведь отвечает:
– Иду искать добычу, а то я голодный и жена моя голодная, и мои малые дети тоже голодные.
Идёт, идёт человек по тайге, встречает соболя и спрашивает:
– Соболь, а, соболь! Куда ты идёшь?
Соболь отвечает:
– Иду искать добычу, голоден я и жена голодна, и мои малые дети голодны.
И Арас перечисляет все виды зверей и птиц, живущих в сибирских тайгах, которые, повстречав человека, ведут с ним неизменно тот же разговор.
Каменщик смотрит на нас, читается ли на наших лицах восторг.
Нам же страшно скучно, и мы начинаем поглядывать на часы.
Но – никакого впечатления!
Арас тянет и тянет свой монотонный рассказ:
Идёт, идёт человек по тайге… и т.д., и, наконец, умолкает.
– А дальше что? – спрашиваем мы.
– А ничего!
– Ну и что сделал этот человек, который шёл по тайге?
– А ничего!
– А чтоб тебя с твоим рассказом! – думаем. А тем временем Василий подходит с таинственным выражением лица и шепчет, не надо ли положить на его ладонь какое-нибудь вознаграждение для Араса.
– Ага! Значит, так: этот каменщик одновременно торговец и импресарио бурята-рассказчика…
На следующий день, чуть свет, пускаемся в путь на чартопхайке.
Возница, в длинном одеянии табачного цвета, в меховой сибирской шапке, прямо с места пускает коней в галоп.
Галопом едем и с горы по сибирскому обычаю: раз – с горы, значит, нас подталкивает сила инерции.
А наш возница немилосердно подгоняет коней, лупит в доски чартопхайки, и кричит:
– Ху-у-у! Хе-е-е! – и постоянно оборачивается к нам и своими верблюжьими губами произносит:
– А что? Генеральская езда, сам Булакит[67] не ездит скорее.
На следующей станции узнаём, что наш возница – женщина, жена того Араса, знаменитого во всём Забайкалье рассказчика.
Рахманина, Шлезигьер, Якубович – отправление Белинского…[68]
………………………………………
(В этом месте не хватает двух листов воспоминаний).[69]
……………………………………………
…Предупреждённый о нашем приезде, Домбровский и Гервазий Гзовский ждут нас на станции. Хотя день идёт к закату, но жара сильно докучает.
Приказчик какого-то иркутского купца, ожидающий товар, посоветовал нам укрыться в его балагане[70], который неподалёку в лесу и сейчас стоит пустой.
Благодарим приказчика, обрадованные, что можно оставить тесную, душную и парную комнату.
Балаган оттеняют гигантские деревья, наверное, ещё доисторические. В сарай нам приносят самовар и еду.
Закуриваем, чтобы отогнать назойливых комаров.
И разговариваем…
Поскольку с момента, когда мы расстались с Гервазием Гзовским в Иркутске, прошло четыре года, мы наперегонки выкладываем друг другу наши обстоятельства и происшествия.
Потом я прочитал вслух треть той брошюры «Plus de Pologne»[71], найденной, прочитанной и частично сожжённой в Благовещенске.
Я по прежнему возмущён и ругаю автора.
– И зачем ты себе желчь разливаешь, дорогой мой? – задумывается Гервазий. – Как о нас судят неизвестные нам люди, нас не касается. А их гороскопы о нашем будущем – тем более. Уж время, кажется, излечиться от болезни оглядываться на чужих, тем более, ни от кого помощи ожидать не приходится. Никто и ни в чём нам никогда не помогал. Наполеон I, из которого мы сотворили себе кумира, за которого сперва, ради одного его слова, а потом за его династические амбиции, пролили столько нашей крови, – что для нас сделал? Ничегошеньки.
– Не догнал, не успел.
– Ага! Именно, что не успел… Если бы не Ватерлоо, если бы Наполеон I мог бы жить до сей поры, он бы всё ещё вёл наши легионы по всем странам и по всем континентам, и по всем океанам и морям всего земного шара.
– А если бы ты, Гервазенько, в наполеоновской эпохе был в годах, пригодных для войны, – ручаюсь, что за победоносными его орлами, ты в дырявых сапогах, рваной рубахе и латаном мундире, в голоде и холоде, всё ещё странствовал бы по всем странам мира.
– Зато был бы членом Легиона, а как же! И все бы мы летели…
– Вот видишь!
– Да, вижу, что наши так называемые приятели всегда судят о нас немилосердно, а что ещё хуже, выставляют нас дураками, уже не говоря о наших потерях, людьми и деньгами…
………………………………
Никто не протестует…
………………………………
Гервазий вновь начинает:
– А в ближайшее время – Наполеон III?
– Правда!
– А после благоприятных для нас выступлений в английском парламенте мы были уверены, что боевые трубы «наших приятелей» выберут момент и затрубят у наших ворот.
– Правда! Правда! – соглашаются все единогласно.
– А помните: «point des reveries, messieurs!»[72] …
Общий вздох…
………………………………
Гервазий продолжает:
– Во всей стране радостный подъём, в столицу съезжается шляхта, надев помещичьи мундиры… Бешено бьются сердца в ожидании императора… И раздаются его слова: ну да, «point des reveries, messieurs!».
………………………………
– Может, хватит примеров?
– Через край!
– Итак, дорогие мои, – продолжает Гервазий, – больше мы не позволим гипнотизировать себя мечтаниями; мы не будем послушны мечтам, как медиум гипнотизёру. Во имя любви к Отчизне, во имя наших осиротевших очагов, – вспомним, что «сочувствие это нечто вроде румфордского супа, который согревает на мгновение, но не насыщает», а прежде всего – хорошо запомним, и станем повторять слова Мохнацкого:
– Народ, который ещё не перестал быть народом, в каком бы положении ни оказался, может спасти себя только сам.
……………………………………
……………………………………
Далее, братья, вверх стаканы,
Пьём за наших богоданных!...
Поёт Д. и подносит вверх свой стакан, похоже, чтобы отогнать печальные воспоминания и мрачные мысли, которые нас обуревают.
– Как это? – кричу. – Будем чаем пить за здоровье польских девиц и дам?! Не! Veto! Veto!
– Вот! Вот вам «коренной[73] поляк» из Сейма: едва кто-то внёс предложение, он сразу же протестует и визжит: veto! – смеётся Гзовский, но остальные коллеги меня поддерживают.
– Правильно сказал Шимек! На чай не даём согласие! И раз у нас нет ничего другого для питья, прочь чай, – мы выпьем за здоровье дам воду, воду из источника, чистую, как сердца и души наших возлюбленных…
© М. Кушникова, перевод, 2007.
© М. Кушникова, В. Тогулев, предисловие, составление, 2007.
© А. Брагин, оформление интернет-сайта, 2007.