Источник:
Tokarzewsky Szymon. Ciernistym szlakiem. – Warszawa, 1909. [Токаржевский Ш. Тернистым путём. – Варшава, 1909. – На польском языке].
Шимон Токаржевский
ТЕРНИСТЫМ ПУТЁМ
Воспоминания о тюрьмах, каторжных работах и изгнании
Варшава, 1909
Страница 1 из 8
[ 1 ] [ 2 ] [ 3 ] [ 4 ] [ 5 ] [ 6 ] [ 7 ] [ 8 ]
СЛОВО ОТ АВТОРА
…Под плитами, на которых вырезано имя Отцов,
Мы накрепко связаны с миром в вихрях столетий…
Эти слова Казимира Бродзинского я не мог бы, конечно, отнести к себе.
Судьба несла меня, как слабый листик, оторванный бурей от родимой ветки... Судьба, от Топорницы в Земле Любельской, через Львов, Замоштье, Варшаву, Москву, прихотливо швырнула меня в иную часть света, за Урал и далее, ещё далее, над Амуром, а оттуда обратно через Байкал, Иркутск, снова в Европу, над Галичским озером[1] в Костромской губернии, губернский город Галич, где и пишу эти слова.
Воспоминания из крепости, во время первой моей каторги в Омске, я писал за пределами цивилизованного мира, в пустынной тиши Большого Участка, будучи свободным от политического надзора. Я писал их довольно систематично и в хронологическом порядке.[2]
Всё по иному в годах 60-х.
Случаи из своих вынужденных и столь далёких странствий я описывал лишь урывками, в разных обстоятельствах, весьма разных местностях.
…………………………………
Бывало, шквал впечатлений переполняет душу в походе, на этапах, на каторге, среди моих коллег-изгнанников… Сейчас же берусь за перо – впечатления ложатся на бумагу – и эти исписанные листки по мере возможности я посылаю приятелям на Родину.
Множество таких страниц потерялись в дороге или их «сгубили голуби»…[3]
И сейчас, и в Галиче, трудно мне систематически писать свои воспоминания. Я всё ещё под надзором полиции. Каждую пару дней является ко мне страж «публичной безопасности», и если бы захотел, мог бы приходить ежедневно.
И всё с тем же стереотипным вопросом:
– Как ваше здоровье?... – по своему усмотрению или настроению, он имел бы на то право, обыскать мои вещи – мог бы пересмотреть все мои бумаги, забрать их с собой, мог бы их уничтожить и никогда не вернуть. Ему дано право всё это сделать, – я же протестовать права не имею.
Должен признать, однако, что в Галиче у меня не было ни одного обыска…
Итак, собралась пачка воспоминаний о моей второй каторге и девятнадцатилетнем изгнании.
Встреча с ксёндзом Щегиенным в Люблине в 1884г. особенно побудила меня включить во вторую часть моих воспоминаний те обстоятельства, о которых я уже упоминал в первой части.[4]
Шимон Токаржевский
1[5]
В груди сармата коль кровь взыграла,
Пошёл он в поле крушить врага,
А коль любить душа велела,
Он Бога любит, и свою страну.
И сгинули всякие бесы с пути,
Души не коснулись рубцы,
Ведь сабля и ладанка есть у него,
А в сердце Отчизна и Бог.
Эту песнь с юношеским задором пели мы, переступив порог прихода ксёндза Петра Щегиенного, который был пробстом в Ходле.
– А! То паныч! – послышался голос из дома, белые стены которого живописно оплетал цветущий красный горошек.
На порог вышел босоногий подросток с растрёпанными чёрными волосами над высоким лбом, с голубыми глазами и приятным, светящимся озорной усмешкой, светлым лицом.
– Франек! – радостно приветствовал я его. – Как ксёндз, здоров?
– Здоров, Слава Богу, уже второй день ожидает паныча, – вчера даже ждал его к ужину, а паныча всё нет и нет.
– Ну вот же я, явился, проводи меня к ксёндзу.
– Ага! Проводи, – рассмеялся Франек. – Священника нет дома.
– А где же он?
– На целине, под лесом, священник и вся челядь у жнивья, я один остался дома на обмолоте.
– Как так? Жнивьё и обмолот проходят у вас одновременно?
– Вроде так. Молотят жито на «деревянный ковшик».
– Ага!...
Обычно первые фуры связанных злаков священник отправляет на гумно, а ксёндз велел сразу же обмолотить урожай и раздавал беднякам своего прихода. Это и называлось «ковшик».
«Ковшик», однако, продолжался, пока в амбаре ксёндза Петра не заканчивались все запасы.
– Тогда спрячь мой узелок, Франек, – говорю, – а я пошагаю к священнику.
– Но пусть паныч хоть присядет на минуточку, – гостеприимно приглашает Франек, ладонью стирая пыль с лавки. – Не бойтесь, ксёндз не убежит, – рассмеялся он собственной шутке, – пусть паныч немножко передохнёт.
– Я уже отдышался, мне надо к ксёндзу.
С дороги я свернул налево и к «целине под лесом», узкой межой, я шёл среди пшеничных полей, которые в сиянии заходящего солнца выглядели, как золотисто-зеленоватые волны.
На голубом небе – ни тучки, из-за леса слышится шум, от речки веет прохладой, от поля доносится смех жнецов, среди которых был и Ходельский священник в полотняном кителе, в большой соломенной шляпе. Он быстро управлялся с работой, переносил снопы и укладывал их в суслон на жнивьё.
– Бог в помощь! – крикнул я издалека.
– Дай Боже! – ответили жницы, и ксёндз Щегиенный, который остановился с приподнятым снопом в руках.
Узнав меня, крикнул:
– Здравствуй, сын мой!
Я поцеловал его руку.
– А диплом есть? – спросил он.
– А как же!
– Поздравляю! – снял он шляпу.
Положил сноп и бурно обнял меня, сердечно прижав к трудно дышавшей от усталости груди.
Я ещё раз поцеловал его руку.
– Зачем же, сударь, вы так маетесь? – спрашиваю.
– А ты как хотел? Чтобы я, как суслик в норе, сидел в своей халупе в такой чудный день, – возмутился священник, – ты сын помещика и должен знать, что работа на земле утомляет несильно, а скорее только укрепляет дух и тело. Таково моё убеждение, и разве я никогда тебе не говорил?
– Нет.
– Ну так сейчас сказал.
– А раз теперь знаю, то с полной верой in verba magistri[6] тут же попрошусь в жнецы.
– На иное жнивьё прочу тебя, сын мой.
– Я готов, сударь мой! Жду приказа и в любую минуту пойду с радостью.
– Не бойся, не долго тебе ждать приказа. Что ты расторопный парень, давно знаю… Сейчас все отдохнём, полдник нам уже несут, и мы его честно заработали.
– Полдник! – крикнул ксёндз Петр. – Эй, слышите, люди? Пол-дник!
Женщины сложили серпы на стерни.
Франек и пожилая родственница ксёндза Петра, выполняющая в приходе обязанности хозяйки, – принесли корзину с ломтями хлеба, намазанного творогом, и раздали жнецам.
Мы ели, смеялись, шутили, сидя на меже.
Посредине сидел священник.
С трёх сторон нас окружал благоухающий сосновый лес, звенящий обычным вечерним концертом: воркованием горлиц и диких голубей, свистом дроздов, щебетанием мелких птах и всё заглушающим кукованием кукушки.
………………………………
На закате солнца женщины, возвращаясь домой со своим священником во главе, пели хором:
Белая лилия, Святая Мария,
Выбери Польшу, чтоб трон разместить…
Обстановка в Ходлецком приходе была такая же простая, как сердце священника, что его занимал.
В первой, более просторной, комнате, так называемой «светлице», прежде всего привлекал внимание большой триптих.
Средний образ триптиха представлял Св. Станислава с ореолом над головой, епископском одеянии, со всеми знаками высокого священнического сана.
Под этим образом, по красному фону, золотыми буквами написано было обращение к Святому покровителю Польши:
Станислав, ты мученик славный,
Отчизну навек полюби,
С Отчизной беду раздели,
Всех прав лишена Отчизна,
Умолкла молитва в сердцах
И погибает Корона…
……………………………………………
……………………………………………
……………………………………………
……………………………………………
Этот образ и два других, из которых состоял триптих, были композицией самого ксёндза Петра. По его личным указаниям триптих рисовал некий, специально из Люблина привезённый «артист», который, очевидно, не обладая нужными данными, не оставил потомству своего имени, а у меня оно выветрилось из памяти. Аллегорические значения образов триптиха ксёндз Щегиенный любил объяснять и истолковывать с присущим ему увлечением.
На стенах светлицы в Ходлецком приходе висело множество больших листов белой бумаги, на которых среди разноцветных, более или менее искусных орнаментов, были выписаны изречения из Святого Писания, или сентенции в духе следующих:
Благополучие Родины – высший закон.
Всё для вящей славы Республики.
Эти листы – «шедевры» учеников Щебжезинской школы, в которой у ксёндза Щегиенного множество знакомых, а также приятелей и горячих адептов.
Живопись являлась композицией её творцов – библейские сюжеты, а сентенции, по своему разумению, собирал сам ксёндз.
Карта Польской Жечи Посполитой, часы с фарфоровым циферблатом и латунными гирями, чёрное старинное распятие с фигурой Спасителя, вырезанной из слоновой кости, – столы и табуреты из тополиного дерева, на окнах – горшки цвета мускатного ореха с геранью; вот и всё, что служило для удобства и для украшения светлицы, где после ужина, состоящего из кислого молока и картофеля, Ходельский священник и я беседовали, и эта беседа полностью изменила мою судьбу.
Ксёндз Пётр Щегиенный, экс-пьяница, пламенный патриот, образцовый священник, был любимцем всех убогих и притеснённых. Страшной, порой, судьбе «малых сих», которые были ему, крестьянскому сыну, кровно близки, он сочувствовал горячо всем сердцем.
И в этих бедах он винил не богачей, не привилегированные классы, а обвинял лишь правительства стран, которые участвовали в разделе Польши.
……………………………………
Вопросы политические, тем не менее, ксёндз Пётр Щегиенный объединял с вопросами социальными. Устройство общества он представлял, согласно собственным своим выводам, к которым пришёл в течение многих лет, когда видел потребности, традиции и надежды польских мужиков. А эти надежды он мог представить себе вполне, поскольку из всей его семьи только один брат преподавал геометрию, а потому покинул родное гнездо, все же остальные работали на своих небольших участках земли.
Социальные теории ксёндза Петра Щегиенного были совершенно иные, чем заграничные. В то время как английские, французские, немецкие социологи старались уничтожить влияние католического костёла, наш народный трибун отводил ему первостепенную роль в будущей польской Жечи Посполитой.
Священник должен был стать выборным начальником волости.
В волости, её делах, в её обычаях главенствовать должны были животрепещущие интересы народа.
Наш народный трибун мечтал, что воскрешённая Польша, управляемая согласно его замыслам, превратится в образец для всех народов, особенно для всех славян.
…………………………………
Той ночью, памятной мне навеки, – той ночью, с 16 на 17 июля 1844г., ксёндз Пётр Щегиенный излагал передо мной свои социальные теории, которые меня сразу же поразили, ошеломили…
Смелый идеалист, ксёндз Пётр считал логичным, и глубоко в это верил, что все его намерения есть воплощение чистейшего учения Христа и самой горячей любви к Отчизне.
……………………………………
…многократно задумывался над пламенными своими патриотическими проектами, вносил поправки и сам их отвергал – спорил со мной – а часы летели, летели…
……………………………………
А в это время в окнах мелькали в голубовато-фиолетовой мгле более светлые покровы, которые наступали из-за леса, тёмный сапфир неба начинал бледнеть, звёзды исчезали, понемногу угасал серебристый блеск молодого месяца – темнота быстро исчезала, всё больше отступая перед разливающимся светом с востока.
…– Итак, – в итоге нашего разговора, – сказал ксёндз Щегиенный, – более всего проникнись тем убеждением, что для человека, радеющего за добро Родины, невозможности не существует вовсе, возможно всё, лишь бы голос правды, голос просвещения дошёл туда, куда следует.
……………………………………
… – Итак, сын мой, – продолжил он, – ежели хочешь странствовать от села к селу по всей стране, и от хаты богатого земледельца до беднейшей землянки батрака, не минуя ни одной, как второй Пётр Амьенский, призывать люд…
– Хочешь?
Он вперился в мои глаза своими быстрыми, мудрыми, проникновенными очами, будто пытаясь заглянуть в глубины моей души.
Не опуская глаз перед взором ксёндза Щегиенного, я упал на колени и восторженно крикнул:
– Именем Бога Всемогущего присягаю, что хочу и жажду изо всех сил моих верно служить Отечеству и никому иному, и никакому иному делу, чем то, о котором говорили. Если я изменю этой присяге, пусть Бог меня тяжко покарает. В свидетели призываю всех покровителей этой несчастной страны и Святейшую Богоматерь, королеву Небес и Польши.
– Амен! – торжественно сказал ксёндз Щегиенный, положил мне на голову благословляющую ладонь.
Мы договорились, что ещё один день я пробуду в Ходлецком приходе, чтобы с ксёндзом Петром обдумать подробно те вопросы, которые полностью не оговорили, и чтобы посоветоваться по некоторым подробностям. Потом я должен был начать свою службу, как «эмиссар».
Боже! Каким счастливым я чувствовал себя! Каким гордым!
Хотя я был ещё юнцом, диплом Щебжезинской школы давал мне право считаться самостоятельным человеком… А к тому же – та миссия, которую мне доверили!
…………………………………
С сияющим лицом, с лёгким узелком на плечах, с корзинкой в одной руке и суковатой палкой в другой, в день моего покровителя Шимона из Липницы 18 июля, после мессы, отслуженной за меня, ранним утром я вышел из Ходельского прихода, резвый, бодрый, весело напевая:
Ночь проходит, утро светит,
Творца жаворонок славит,
Путнику видна дорога,
Всемогущего он хвалит.
С этой песней я устремился в путешествие, этапами коего стали: тюрьма во Львове, крепость в Модлине, а далее – омская каторга.
* * *
24 октября стоял один из самых красивых дней осени 1844 года – и одновременно он был самым прекрасным и торжественным днём для последователей Петра Щегиенного.
На всех дорогах, тропах, стежках, что вели к деревне Крайно[7], было людно и шумно. В самом Крайно полно бричек, телег с плетёным кузовом, возов с корзинами, – полно породистых рысаков, мужицких коняг – настоящий муравейник людей из близких и дальних околиц, много шляхтичей, многочисленных городских жителей – все весёлые, хотя и настроены очень серьёзно.
Ибо разнеслась весть, что запасы оружия и амуниции уже наготове, что «чарахи»[8] и «кулоны»[9], рука об руку и плечом к плечу пойдут вместе с мужиками.
Эту весть принесли эмиссары, которых ксёндз Петр Щегиенный поразослал по всему краю для пропаганды своих идей.
Некоторые из них к 4 октября тоже появились в Крайно.
Среди них Людвиг Корчинский[10], Святославский[11], также автор этих строк и ещё несколько других.
Эмиссары снуют среди толпы и сперва шёпотом, потом и громко, уже прямо говорят, что: «Всё готово, ожидаем только команды; шляхта, мещане, все как один, пойдут с людом».
Пошли… Фактически шляхта, и мужики, и мещане, собравшиеся в Крайне 24 октября 1844г. пополудни, потянулись под лес, за деревню, когда на холм взошёл Пётр Щегиенный в белом стихаре и красной епитрахили и, стоя под крестом, сперва объяснил цель митинга, потом сказал:
………………………………………
………………………………………
…Если среди вас, дорогие мои слушатели, найдутся люди слабой воли и сомневающиеся сердца, вы, сильные и верящие, укрепите их надеждой.
Сейчас мы вознесёмся сердцем к небу и помолимся, чтобы по Христову наказу мы могли любить друг друга и с этого дня сгинут на нашей земле безобразные сорняки: зависть, раздоры, распри, и что с этого дня исчезнут титулы пан, шляхта, название мещанин, мужик, и будет только одно наименование для всех: брат. Станем мы обращаться друг к другу, дети одной земли. Она была нам колыбелью, она кормит нас, и наш прах принимает в своё лоно…
Ходельский священник ни пользовался изысканными выражениями, ни риторическими фигурами – он говорил просто, доступно, но пламенная сила его чувства приковала к нему, захватила слушателей. После речи ксёндза Петра мы готовы были отдать жизнь друг за друга…
А Ходельский священник окропил и благословил толпы, а потом встал на колени под крестом и запел песню Барских Конфедератов:
О, Мария, утро злато,
Отвори нам неба врата…
…………………………………
Западная часть неба горела пурпуром. Солнечный шар на небосклоне зарделся красным светом, который полосами опускался на тёмный сосновый бор, на зелёное поле озимых и по берёзовой коре словно стекали ручьи крови.
Эхо несло песню далеко и вторило поющему.
………………………………
На завтра после митинга под Крайной, мужик Валентин Яниц донёс о нём Киелецкому губернатору Биалоскурскому.
Тот отдал приказ ксёндза Петра найти и поймать.
Тогда ксёндз Пётр укрылся в монастыре Отцов Бернардинцев, в живописной Карчувце под Киелецами. Ему советовали и настаивали, чтобы он скрылся за границей.
Но убедить его не удалось.
– Я останусь тут, – сказал он. – Предал один из нас. Ну и что?... Среди двенадцати апостолов всё же нашёлся Иуда Искариот – но от этого Учение Христово не померкло. Не померкнет и наше дело из-за этого предательства. А я ведь не могу оставить тех, кого призвал к действию, – с моей стороны это была бы подлость и трусость, – а подлости и трусости я себе не позволю, пока живой. Я обязан терпеть вместе с ними, или вместе с ними погибнуть, если такова воля Божья.
Итак, он остался.
………………………………
Но наш народный трибун со своим пламенным темпераментом, с неисчерпаемой своей энергией и жаждой деятельности, не мог долго оставаться в тиши монастырских стен, не действуя.
Для пропаганды своих идей, для продолжения акции, прерванной предательством Яница, – часто выходил на околицы. Во время одной такой прогулки, в деревне Билчи его схватили жандармы и привезли прямо в губернаторский дом в Киелеце.
Киелецкий губернатор Биалоскурский выбежал навстречу ксёндзу Петру.
– Биалоскурский, хозяин этого дома, – представился он, – humillimus cervus[12] ваш, почтенный ксёндз каноник, безмерно рад знакомству с таким знаменитым человеком.
– Я вовсе не знаменитый человек, а покорный слуга Божий, моих собратьев и Отчизны, – скромно ответил ксёндз Петр[13], – титул каноника мне не принадлежит, – я всего лишь священник Ходельского прихода.
– Прелат, каноник или священник, мне всё равно, – ответил губернатор, – для меня ксёндз, сударь, всегда самый дорогой гость.
– Пан губернатор слишком снисходителен ко мне, бедному священнику, – ответил ксёндз Щегиенный, – и эта снисходительность позволяет мне задать вопрос: с каких пор на польской земле «дорогих гостей», подобно бродягам, доставляют жандармы под эскортом?...
Пан Биалоскурский попытался убедить ксёндза Петра, что посягновение на его особу – просто неправильно понятый губернаторский приказ, тут же велел позвать из канцелярии каких-то чиновников, которых так ругал и «дурачил», что доверчивый Ходельский священник даже за них заступился.
Множеством заверений, что в его сердце Amor patriae[14] главенствует над всеми чувствами, губернатор Биалоскурский полностью завоевал доверие ксёндза Петра, который обо всём ему рассказал, – только заговорщиков и агитаторов не назвал.
Долго народный трибун и губернатор беседовали, как наилучшие друзья и приятели…
Попрощались, пожав руку друг другу, со словами:
– До скорого свидания, на ниве общей патриотической деятельности!
Через день после этого разговора, ксёндза Петра Щегиенного, в кандалах, под усиленным эскортом жандармов и казаков отвезли в Варшаву.
Допрошенный в крепости, ксёндз Щегиенный не отрицал выдвинутых обвинений.
Его приговорили к смертной казни…
Из крепости его привезли в Киелец.
В Киелцах, на площади перед кафедрой, водрузили очень высокую виселицу. Её окружал военный кордон с заряжённым оружием, нацеленным как для атаки. Толпа понурая, молчаливая, удручённая. Иногда слышались всхлипывания.
Ксёндз Щегиенный смело взошёл на эшафот. Палач снимает с него священническое облачение и надевает «рубаху смертника».
Ксёндз Петр целует крестик, стихарь, медальончики, которые носит на шее, и кричит:
– Польский народ!...
……………………………………
Солдаты отбивают дробь на барабанах с удвоенной силой.
Ропот и барабанная дробь заглушают голос ксёндза Петра.
Палач одевает ему верёвку на шею…
Стон вырывается из тысячи уст…
Тем временем на месте казни появляется офицер на взмыленном коне…
На острие сабли развивается белый платок…
– Помилование! Помилование! – громом отзываются крики толпы.
Да.
Наместник Королевства Польского, князь Паскевич, через одного из своих адъютантов прислал помилование и заменил смертную казнь на пожизненную каторгу.
В толпе – взрыв неудержимой радости…
Женщины падают на колени с благодарственными молитвами…
Под виселицей ксёндзу Петру читают акт о помиловании. Помощники палача снимают с него «рубаху смертника», надевают арестантскую одежду и сажают в кибитку[15]. Прямо с места казни его везут в Сибирь. В Нерчинске, в рудниках, ксёндз Щегиенный, вместе с несколькими своими товарищами по каторге, основал нечто вроде коммуны, согласно своим теориям. Участники коммуны должны были поровну делиться плодами своих трудов. Но оказалось, что самые ленивые из них выискивают и используют работящих и деятельных, пользуются их заработками, а в общую кассу не вносят ничего.
…………………………………
Итак, коммуна в Нерчинском руднике, основанная ксёндзом Петром Щегиенным, должна была распасться и… распалась.
…………………………………
После воцарения Александра II в 1857г. ксёндз Щегиенный вернулся на Родину и осел в Люблине, как частный человек, поскольку амнистия не вернула ему священнического сана. – Разрешение отправлять священнические обязанности выправил для ксёндза Щегиенного светлой памяти любельский епископ, ксёндз Вноровский в 1883г., по случаю коронации царя Александра III. Теперь ксёндз Петр Щегиенный жил при госпитале Бонифратов, как священник этой больницы.[16]
Через несколько месяцев после своего возвращения на Родину, после девятнадцатилетнего изгнания, в году 1884-м, я специально поехал в Люблин, чтобы встретиться со священником Ходельского прихода.
Теперь мы оба были уже седыми стариками.
Это была наша последняя встреча на этой земле «перед отлётом».
История осуждает деятельность ксёндза Щегиенного и щегиенщиков. Впрочем, истории трудно судить справедливо и бесстрастно о деле, которое казалось прерванным предательством.
Ходельский священник сохранил крестьянские привычки, но обладал такой удивительной тонкостью, такой деликатностью чувств, какие редко встречаются даже у людей самых изысканных и образованных. Он навсегда сохранил самые светлые побуждения и веру в лучшее будущее народа.
* * *
Вместо ожидаемого «сигнала», подобно огненной молнии, поразила нас весть об аресте ксёндза Петра.
Причём множество заговорщиков, в частности, из шляхты, тоже схватили и увезли в крепость.
Я отправился в родные края и в Миелише у своего отца ждал развития событий.
Во второй половине декабря 1844г. капитан Лойевский из Замоштья, рано утром, с четырьмя жандармами прибыл в Звежинц и вместе с местным головой Кжанстовским явился к преподавателю геометрии Юзефу Воздецкому. Велев ему приготовиться к дальней дороге и оставить при нём на страже двух жандармов, Лойевский с остальными своими помощниками явился в дом моего дяди.
Было шесть часов утра и в эту пору все ещё спали сном праведным, когда вторглись непрошенные гости.
У капитана был приказ арестовать Токаржевского, но в приказ забыли вписать имя виновного.
Перед тремя Токаржевскими капитан стоит в замешательстве…
Как быть? Которого брать? – догадаться трудно.
Отец показался капитану слишком старым для заговорщика. Один из сыновей, вздорный подросток, который двумя часами ранее приехал из Люблинской школы на рождественские праздники, был слишком молод и не выглядел так, чтобы уже успел как-нибудь нашкодить, – тогда он додумался, что брать надо старшего сына, что он и сделал, и повёз меня в Замоштье вместе с ранее арестованным Воздецким.
Обоих арестованных капитан под стражей задержал в своей квартире.
Лишь после целого месяца грянула весть об арестах. В дом капитана приходили разные люди, за более подробной информацией, потому что, кто же в ту пору не имел среди близкой родни скомпрометированных лиц?
…………………………………
Кто-то более осведомлённый в подобных делах обратил внимание капитана, что с Токаржевским явно вышла ошибка.
Но получил ответ:
– Пусть тогда истинный виновный немедленно объявится, и тогда всё выяснится.
Итак, мой двоюродный брат Станислав Войтасевич[17] отправился в Миелиш с сообщением о том, что произошло в Звежинце и о предостережении Лойевского. Для меня оставался единственным выход, чтобы спастись: бежать из Галиции.
Выехал я из дому поздно ночью. Вечером следующего дня прибыл к знакомым, которые заранее предупредили, что помогут мне перейти границу.
И в самом деле, дали мне хорошо осведомлённого проводника, с которым, вскоре после моего приезда, мы отважились на этот небезопасный переход.
Я надел мужицкую одежду и через сад мы вышли на луг с глубоким рвом посредине.
Именно этот ров и разделял две соседствующие страны: Австрию и Россию. Но земля по обе стороны рва принадлежала одному владельцу.
Сильный мороз усиливался ещё пронзительным ветром, – небо искрилось от звёзд, по небосводу плыл молодой месяц, слабо освещавший гористую местность.
Далёкие леса, – словно чёрные редуты, – а стоящие поблизости прямые, стройные сосны выглядели, как пикеты, эти редуты стерегущие.
Опасность нашего похода ещё увеличивалась из-за светлоты, чуть не дневной ясности, а тем более скрипом замёрзшего снега при каждом нашем шаге, да ещё ледяная скорлупа, покрывающая лужи, ломалась под нашими стопами. Не раз мы попадали в воду по колени. Окна домика российской пограничной стражи ярко светились.
Мой проводник осторожно подошёл к домику, несколько минут вглядывался через окно вглубь комнаты, вернулся ко мне с разочарованным лицом.
– Объездчиков сейчас аж шесть. Но эти бестии играют в карты, пьют, ссорятся, так что целый полк с артиллерией и даже с пушками мог бы перейти сейчас границу, а они бы ничего не услышали, пёсьи дети. Наша удача! – засмеялся он. – В путь, паныч!
Когда мы шли по берегу рва, вдали приметили тёмные силуэты двух человек, которые чётко вырисовывались на снегу.
Мы приостановились.
Люди – тоже. Я шепнул проводнику:
– Мы погибли!...
– Слава Богу, нет! – рассмеялся компаньон моих приключений. – Это какие-то шаромыги возвращаются с контрабандой. Мы их перепугались, а они – нас.
Ну, неудивительно!
Наконец, мы перескочили через ров.
…………………………………
Ещё несколько десятков шагов, и попадём в «австрийскую таможню». Нам навстречу вышел какой-то заспанный стражник.
– Откуда вас Бог послал, люди? Куда идёте? – спросил, и не ожидая ответа, не потребовав показать личные документы, позволил нам спокойно пройти.
Недалеко от австрийской таможни находилась усадьба моего дяди, где я и нашёл убежище, мимолётное, конечно, учитывая близость к российской границе. Поэтому дядя отослал меня в имение своих знакомых, несколькими милями дальше.
Там мне прежде всего сказали называть себя Яном Томашевским, и всем, кто был вправе задавать вопросы, отвечать, что я уроженец деревни Хваловице в Германском полицейском округе.
Итак, для мнимой свободы я должен был отречься от своего родового имени!...
Сведения, которые я получал из родного дома, были тревожные. Капитан Кригнер с жандармами несколько раз приезжал в Миелиш из Хрубешува; провёл у отца пристальнейший обыск в подворье и во всех хозяйских помещениях – жандармы в это время обходили околицы и спрашивали обо мне.
При правлении Меттерниха, польская территория у самой австрийской границы никак не могла быть безопасным убежищем для политических преступников.
Значит, надо было опять уходить, всё дальше и дальше, неизвестно куда, – как говорится, «к приятелям моих приятелей».
Так я дошёл до Львова, где пробыл пару недель.
Осторожность подсказывала не очень-то показываться на улицах. Я жил на улице Широкой в отеле Хоффмана. Во Львове никто не мог бы сказать, что не знает этого отеля.
Я посетил только пару костёлов.
У Бернардинцев побывал однажды на мессе, которую отправлял изгнанник ксёндз епископ Гутковский. Другой раз я побывал в этом же костёле и попал на молебен, который проводил «халдеец» на своём родном языке, – он был капуцином Вавилонского братства.
Этот монах, единственный из своего конвента, избежал резни, учинённой в его монастыре разбойниками. Пешком он отправился в Рим. Благополучно прошёл Армению, Грузию, но был арестован в Каменец-Подольске и целых шесть месяцев просидел под арестом, пока о нём наводили справки. Во Львове он задержался надолго, каждый раз служил мессу в другом костёле, по халдейскому обряду. Напев халдейского священника походил на религиозное пение римско-католических заупокойных молебнов. Перед Евангелием прислужник, помогавший капуцину, ставил посреди костёла пюпитр, на него клал служебник, капуцин от алтаря ходил к пюпитру и отпевал Евангелие по служебнику, после чего возвращался в алтарь; во время освящения отворачивался от народа и поворачивался к тем, кто принимал причастие. В конце мессы пел какую-то бодрую мелодию, похожую на плясовую.
Обычно на молебны, отправляемые этим халдейским капуцином, в костёле собирались толпы любопытных, которые нередко вели себя так, словно находились на каком-нибудь концерте или театральном представлении, что, по моему мнению, оскорбляло святыни и религиозность обряда. Умственной, патриотической жизни во Львове в ту пору я не наблюдал, поскольку у меня просто не хватало для этого умения.
Очень прискорбно было жить за счёт отца, с которым даже переписываться было затруднительно. Бездеятельность меня сильно угнетала; одиночество, неуверенность в завтрашнем дне, жизнь со дня на день, без надежд, без будущего, всё более омрачали мою жизнь – поэтому я охотно принял предложение выехать в деревню в качестве помощника управляющего имением, в Самборском округе.
© М. Кушникова, перевод, 2007.
© М. Кушникова, В. Тогулев, предисловие, составление, 2007.
© А. Брагин, оформление интернет-сайта, 2007.