Эта книга с почтением и восхищением посвящается тем польским каторжникам и поселенцам, что в результате политических событий тридцатых, сороковых и шестидесятых годов XIX века провели в Сибири долгие десятилетия. Одним из них был Шимон Токажевский (Токаржевский), переводы нескольких книг коего приводятся ниже.
Мэри Кушникова, Вячеслав Тогулев
ПРЕДИСЛОВИЕ
К «СИБИРСКОМУ ЛИХОЛЕТЬЮ» ШИМОНА ТОКАРЖЕВСКОГО
Страница 2 из 10
[ 1 ] [ 2 ] [ 3 ] [ 4 ] [ 5 ] [ 6 ] [ 7 ] [ 8 ] [ 9 ] [ 10 ]
Токаржевский и поляки, сокаторжники Достоевского, также удивляются чрезвычайно тому, как мог он со столь выраженным шовинизмом претендовать на участие в борьбе народа от царского угнетения. Опираясь на воспоминания Токаржевского, современные польские авторы делают акцент на то, что в пылу дискуссий на омской каторге Достоевский раскрывает полякам свои мечты о захвате Константинополя и, более того, захвате Россией всего славянского мира, что не могло, конечно, вызвать восторгов у Токаржевского. Фёдор Михайлович потому и взбудоражен и возбуждён в дискуссиях с поляками, что не может допустить, как это они, славяне, отшатнулись от России и представляют собой как бы форпост Запада на границах России, и «не понимают», что Галиция, Белоруссия, Украина, Польша, Волынь якобы являлись «исконно русскими территориями» и поэтому та часть Польши, которая досталась России при очередном разделе этой несчастной страны, как бы естественно примкнула к своей первозданной родине, а отнюдь не является оккупированной ею.
В описаниях Токаржевского фигурирует достаточно много интересных личностей, встречаются и те, кто был хорошо известен в научном мире. Загадочна фигура профессора Жоховского, которого юный Токаржевский буквально боготворит, и в момент смятения, когда чуть было не покончил с собой, бросается к нему за советом и помощью, и получает его благословение, что на самом деле помогло ему пережить критический момент.
Об этом профессоре Жоховском Достоевский поминает как о богомольном чудаке, который, может быть, что-либо и знал в математике, которую он преподавал до каторги, но вряд ли знал что-нибудь ещё. И, кстати, – парадокс! – как мог Фёдор Михайлович Достоевский, который, по утверждению многих исследователей, именно на каторге «обрёл себя», то есть «себя в вере», как мог он удивляться «чудаковатости» Жоховского, который всё время молится. Казалось бы, именно это не должно было его удивлять.
В «Сарматском Обозрении» за апрель 2007г. Разван Унгуреану в статье «Присутствие имперской России в литературе» с большой симпатией пишет о профессоре Жоховском и подчёркивает, что «Токаржевский и Достоевский совершенно по-разному описывают маленький эпизод прибытия Жоховского в Омск и необоснованное наказание его розгами по указу плац-майора, так называемого Васьки. В описании Токаржевского Жоховский почувствовал себя оскорблённым, когда Васька назвал его бродягой, и объяснил плац-майору, что он политический заключённый. Васька оскорбил его и приказал наказать его 300 ударами розог. В то время как Токаржевский сочувствует унижению старого и достойного человека, Достоевский подчёркивает, как смешны поляки, утверждая, что профессор невежественный человек, который всё путает и даже уменьшает количество ударов розгами до ста. Он всячески выпячивает, что Жоховский плохо понимал по-русски, однако же профессор ответил на оскорбление: “Я не бандит, я политический преступник”, что является отнюдь не следствием непонимания языка или вообще путаности мышления, а естественным протестом против Васькиного унизительного замечания; это дезавуирует утверждённое Достоевским умаление не только Жоховского, но и поляков, которые якобы не могут понять то, что им говорят… И далее Достоевский уменьшает число ударов розгами на 200, а потом ещё и придумывает дальнейшую сцену раскаяния Васьки в том, что он унизил профессора».[17]
В воспоминаниях Токаржевского мы читаем о большой дружбе поляков с лезгинами, кабардинцами, а также с единственным на каторге евреем, бывшим ювелиром Бумштейном (впрочем, фамилии трактуются по-разному, о чём см. ниже), и восхищение поляков кавказскими горцами, возможно, было вызвано тем, что в результате длительного периода «покорения» Кавказа российской империей горцы остались всё такими же свободолюбивыми и внутренне непокорёнными, какими были и до включения их в империю.
Токаржевский несколько раз поминает о том, что жаль, нет писателя, который бы зафиксировал интереснейший эпос, который вечерами лезгины и кабардинцы рассказывают и поют своим сокамерникам. Эти рассказы настолько выразительны, что они покоряют даже слушателей, которые не знают языка горцев, и восполняют пробелы в языковом непонимании.
Причём Токаржевский поминает о том, что есть такой писатель среди заключённых, и называет Достоевского, и сожалеет, что тот этими рассказами не интересуется.
Воспоминания Токаржевского ставят перед нами ряд загадок. Во-первых, как верно подмечает автор «Сарматского Обозрения», исследователи утверждают: «на каторге произошло полное перерождение Достоевского, – пришёл на каторгу “революционером”, а переродился в “реакционера”, то есть обрёл веру в Бога и, более того, веру в державность империи».[18]
А Токаржевский утверждает обратное. Он полагает, что Достоевский после того, как отгорел «соломенный огонь», «уже пришёл на каторгу пламенным патриотом», который все остальные народы считал недостойными свободы, а что касается империи, то, как мы знаем из воспоминаний Токаржевского, Достоевский на каторге читал полякам вслух оду, которую написал на завоевание России Константинополя, – то есть он мечтал о русско-турецкой войне, и был уверен в победе России. Поляки были более реалистичны, и спросили, не написал ли он оду на возвращение после поражения, после чего последовала громкая политическая дискуссия, закончившаяся скандалом, так что заключённые передавали друг другу, что «политические дерутся».
Но «политическим» драться не надо было. Они даже не ненавидели друг друга. И думается, когда говорят, что Достоевский ненавидел поляков, это не вполне верно. Они просто были людьми двух разных миров.
В этом отношении весьма интересна статья Яцека Углика (декабрь 2004г.), которая называется «Поляки у Достоевского». Он отмечает, что поляки и Достоевский писали, ставя перед собой разные цели. Токаржевский пытался объяснить, почему такими несломленными оказывались каторжане и поселенцы-поляки в Сибири, их нельзя было сломить, поскольку они неукоснительно придерживались раз навсегда принятых убеждений: освобождение Польши от российской оккупации. Достоевский же писал свои воспоминания, всячески пытаясь завуалировать уж слишком одиозные моменты омской каторги, поскольку он – в глубине души – апологет и защитник имперской России. Я. Углик пишет: «Там, где в творчестве Токаржевского на первый план выдвигается народность, у Достоевского проявляется шовинизм. Но отчего у российского писателя столько брезгливости к полякам? Это вопрос сложный, ведь ни один из русских классиков, кроме Достоевского, не позволил себе смеяться над людьми, поставленными в маргинальные условия. Стоит попытаться найти более или менее убедительный ответ на этот вопрос, опираясь на три причины: политическую, этическую и религиозную…».[19]
Мы привели некоторые свидетельства вспышки интереса к биографии Токаржевского и его литературному наследию, которая наблюдается в начале XXI века одновременно в Польше и Сибири. В Польше Токаржевский, наконец, переводится на английский, в Сибири, впервые в таком объеме, – на русский. Исследователи заняты детальным, обстоятельным сравниваем текстов двух «потерпевших» в сороковые годы: россиянина Достоевского и поляка Токаржевского. Ниже мы приводим некоторые из подмеченных нами и другими исследователями параллелей в биографии и творчестве этих двух литераторов.
* * *
Обратимся к сопоставлению текстов Достоевского и Токаржевского.
О крепости
Достоевский, как и Токаржевский, при описании омского острога употребляет слова «вал» и «крепость» шестиугольной формы. У Достоевского она окружена «забором из высоких столбов» (палями), у Токаржевского – «частоколом из толстых высоких бревен». Достоевский: «Острог наш стоял на краю крепости, у самого крепостного вала. Случалось, посмотришь сквозь щели забора на свет божий: не увидишь ли хоть что-нибудь? – и только и увидишь, что краешек неба да высокий земляной вал, поросший бурьяном, а взад и вперед по валу, день и ночь, расхаживают часовые… Представьте себе большой двор, шагов в двести длины и шагов в полтораста ширины, весь обнесённый кругом, в виде неправильного шестиугольника, высоким тыном, то есть забором из высоких столбов (паль), врытых стойком глубоко в землю, крепко прислонённых друг к другу рёбрами, скрепленных поперечными планками и сверху заострённых: вот наружная ограда острога. В одной из сторон ограды вделаны крепкие ворота, всегда запертые, всегда день и ночь охраняемые часовыми; их отпирали по требованию, для выпуска на работу»[20].
Сравним с Токаржевским, который подчёркивает, что Омская крепость была устроена не так, как европейские. Он уточняет – ворота отворялись дважды в день: «Территория крепости являла собой огромную площадь, напоминающую фантастическую геометрическую фигуру, похожую на шестиугольник. Не было здесь обычных стен, как в европейских крепостях. Вместо стены – частокол из толстых высоких брёвен, тесно сомкнутых друг с другом, остроконечных вверху, глубоко вбитых в землю. Вокруг частокола – вал, на котором днём и ночью несли вахту солдаты крепостной команды. У ворот, ещё более укреплённых частоколом, стояла стража. Ворота отворялись два раза в день: когда каторжане под конвоем шли на работу и с тем же конвоем возвращались. Тюремная площадь шириной была примерно пару сот шагов»[21].
Строения в остроге
Не очень разнится и описание строений внутри острога. У Достоевского: «Как входите в ограду – видите внутри её несколько зданий. По обеим сторонам широкого внутреннего двора тянутся два длинных одноэтажных сруба. Это казармы. Здесь живут арестанты, размещённые по разрядам. Потом, в глубине ограды, ещё такой же сруб: это кухня, разделённая на две артели; далее ещё строение, где под одной крышей помещаются погреба, амбары, сараи. Средина двора пустая и составляет ровную, довольно большую площадку. Здесь строятся арестанты, происходит поверка и перекличка утром, в полдень и вечером, иногда же и ещё по нескольку раз в день, – судя по мнительности караульных и их уменью скоро считать. Кругом, между строениями и забором, остаётся ещё довольно большое пространство…»[22].
У Токаржевского: «Здесь, также в ограде частокола, стояли три невысокие удлинённые постройки: две казармы, то есть казематы, были обиталищем разбойников и политических заключённых, в третьем, самом маленьком строении находились кухня, погреб и кузня»[23].
В казарме
Оба автора пишут о сальных свечах, коими освещались казармы, о «трёх досках», на которых каторжникам доводилось спать. Достоевский: «Когда смеркалось, нас всех вводили в казармы, где и запирали на всю ночь. Мне всегда было тяжело возвращаться со двора в нашу казарму. Это была длинная, низкая и душная комната, тускло освещённая сальными свечами, с тяжёлым, удушающим запахом. Не понимаю теперь, как я выжил в ней десять лет. На нарах у меня было три доски: это было всё моё место»[24].
Общая тональность описания – довольно мрачная. «Мёртвый дом» во всей его «красе». Токаржевский тоже никак не радуется встрече с «Мёртвым домом» и его обитателями[25], и вносит уточнения: «Казармы размещались в узких и длинных избах. Дневной свет проникал в них через зарешёченные окна. Вечером казармы освещались тонкими сальными свечами, которые в Польше называют “субботники”, потому что в бедняцких еврейских домах их зажигают по субботам. На нарах мы спали все вместе. Каждый имел в своём распоряжении всего три доски. Из досок было сколочено и небольшое возвышение, которое заменяло подушку, пока сам каторжник не ухитрялся раздобыть себе настоящую из соломы, песка и разных тряпок, которые подбирал, где придётся. Наволочки бывали из перкаля, и чем ярче, тем больше ценились и составляли предмет зависти каторжан»[26].
В сумерках
Далее – о числе обитателей каземата и некоторых особенностях их поведения после наступления сумерек. Достоевский: «На этих же нарах размещалось в одной нашей комнате человек тридцать народу. Зимой запирали рано. А до того – шум, гам, хохот, ругательства, звук цепей, чад и копоть, бритые головы, клеймёные лица, лоскутные платья, всё – обруганное, ошельмованное… да, живуч человек! Человек есть существо ко всему привыкающее, и, я думаю, это самое лучшее его определение»[27].
Уточнения Токаржевского: «В каждом каземате обитало двадцать-тридцать человек, воздух был спёртый от дыхания жильцов, от копоти сальных свечей, водочного перегара и табака. С наступлением сумерек казематы запирались на ключ и тогда начиналась полная разнузданность: “гуляй душа” – был девиз разбойников, и “гуляние” начиналось, как только стихали шаги офицера, запиравшего каземат. Тут и воцарялись необузданная гульба и пьянство, поскольку арестанты ухитрялись добывать себе водку из города. Как? – остаётся лишь гадать»[28].
Водка
Описывая острожные порядки, Токаржевский как бы следует схеме, заданной «Записками из Мёртвого Дома». Следующий пассаж – водка в остроге. Достоевский: «…в каторге иногда можно было напиться»[29]. Токаржевский на контрабанде спиртным останавливается более детально: «…некий каторжанин, в знак особого расположения, решил однажды поведать мне, с какой опасностью сопряжена была подобная контрабанда, какие хитроумные способы нужно было придумывать, чтобы обмануть или подкупить стражу из солдат. Контрабандист, доставляющий водку из “кабака”… в крепость, по понятиям каторги, был настоящим “героем”… Но поскольку водку я не пил никогда, а представления о геройстве у нас были совершенно разные, я, отговорившись занятостью, сердечно поблагодарил за рассказ и обещал никому больше не сообщать, как доставляется водка»[30]. Токаржевский упоминает также, что иногда «штоф водки» каторжники ставили на кон в карточной игре[31].
Одежда
Наблюдаем параллели и в описании одежды каторжников. Достоевский: «Различались все разряды по платью: у одних половина куртки была тёмно-бурая, а другая серая, равно и на панталонах – одна нога серая, а другая тёмно-бурая. Один раз, на работе, девчонка-калашница, подошедшая к арестантам, долго всматривалась в меня и потом вдруг захохотала. “Фу, как не славно! – закричала она, – и серого сукна недостало, и чёрного сукна недостало!” Были и такие, у которых вся куртка была одного серого сукна, но только рукава были тёмно-бурые»[32].
Токаржевский упоминает иную цветовую гамму: «Одежда омских каторжников была двуцветная, из тяжёлого сукна, чёрного и тёмно-синего, или серого и чёрного, причём одна половина куртки и одна штанина были синими, а вторая – чёрными, кожухи тоже были “украшены” цветными латами на плечах»[33].
Бритьё головы
Как брили головы? Токаржевский и тут вносит дополнения.
Достоевский: «Голова тоже брилась по-разному: у одних половина головы была выбрита вдоль черепа, у других поперёк»[34]. И далее: «Регулярно каждую неделю [я] ходил брить половину своей головы. Каждую субботу, в шабашное время, нас вызывали для этого, поочерёдно, из острога в кордегардию (не выбрившийся уже сам отвечал за себя), и там цирюльники из батальонов мылили холодным мылом наши головы и безжалостно скребли их тупейшими бритвами, так что у меня даже и теперь мороз проходит по коже при воспоминании об этой пытке…»[35].
Токаржевский: «Обривали нам голову по-разному, в зависимости от пожелания каторжников[36]. Некоторые, желавшие выглядеть франтами, просили обрить их поперёк головы – другие, без всяких претензий на моду, и не надеявшиеся кому-нибудь понравиться, были обриты вдоль головы, в том числе и мы, поляки. По указу его “благородия”… Васьки, брили нас каждую неделю, причём не только голову, но и усы, так что еженедельно у нас оставался только один ус. Казённый цирюльник был неумехой и бритва у него, тупая как дерево, царапала по голове и щекам так, что по телу пробегали мурашки до самых пят. Каторжане сыпали угрозами и проклятьями, а мы, поляки, старались сносить это спокойно, не скажу, чтобы терпеливо, но сохраняя достоинство, поскольку поклялись соблюдать его на каторге всегда, особенно в присутствии разбойников»[37].
Виктор Вайнерман считает приведённые Токаржевским сведения о бритье головы невероятными: «…его[38] утверждение, что каторжники могли сами выбрать себе стиль причёски – обривать голову то ли вдоль, то ли поперёк, явно не соответствует действительности. На этот счёт существовали чёткие предписания».[39] Виктор Вайнерман, подкрепляя свой вывод, ссылается на Полный Свод Законов Российском Империи: «…“Бродягам, срочным, гражданского и военного ведомства” полагалось сбривать “спереди полголовы от одного уха до другого, а всегдашним от затылка до лба полголовы с левой стороны”[40]. Таким образом, “желавшие выглядеть франтами” обрекли бы себя на “всегдашнее”, то есть пожизненное нахождение на каторге».[41]
Это очень существенное и важное замечание.
Однако в текстах бывших каторжан, в том числе Достоевского, порой находим свидетельства, что «чёткие предписания» часто нарушались, и начальство на многое смотрело сквозь пальцы (например, на пронос в острог водки). С другой стороны, Токаржевский действительно мог ошибаться, поскольку в детали быта уголовников иногда особо не вникал. Заметил, что головы побриты по-разному, но не смог верно объяснить сей «феномен». Возможно, на вопрос о «разнообразии» причёсок однажды услышал шутливое: некоторые каторжники «франтят», и безоговорочно этому поверил.
В любом случае, не хотелось бы использовать «промах» Токаржевского для каких-либо обобщений. Он ещё нуждается в объяснениях.
Не вовсе точное толкование Токаржевским пассажа с причёсками побудило Виктора Вайнермана прибегнуть к следующему выводу: «Пытаясь найти дополнительные аргументы, обвиняя Достоевского в великодержавном шовинизме, Токаржевский напрочь забывает о реальных условиях, в которых он сам когда-то жил».[42]
«Мостик» понятен: если Токаржевский иногда не очень точен в трактовке мелких деталей, вроде причёски каторжан, то не мог ли он ошибиться в главном, то есть в приписывании великому классику антипольских, антилитовских и прочих аналогичных настроений? Однако об агрессивном «почвенничестве», воинствующем панславизме Достоевского пишут отнюдь не только поляки…
Насколько был объективен Токаржевский?
Виктор Вайнерман, на наш взгляд, правильно подчёркивает, что польский автор лишь «претендует на объективность».[43] Потому что любые мемуары, как бы ни стремились их создатели к взвешенным оценкам, прежде всего – субъективное свидетельство, проникнутое чувствами и переживаниями мемуариста, тем они и ценны для истории и для литературы. Вчерашняя субъективность сегодня раскрывает перед нами духовный мир человека полуторавековой давности!
Пища
Достоевский считал питание на каторге «вполне достаточным». Но по отзывам Токаржевского оно не выглядит обильным и, главное, разнообразным. Оба автора поминают о тараканах, плавающих в щах. Достоевский: «Также и пища показалась мне довольно достаточною. Арестанты уверяли, что такой нет в арестантских ротах европейской России. Об этом я не берусь судить: я там не был. К тому же многие имели возможность иметь собственную пищу… Впрочем, арестанты, хвалясь своею пищею, говорили только про один хлеб и благословляли именно то, что хлеб у нас общий, а не выдаётся с весу. Последнее их ужасало: при выдаче с весу треть людей была бы голодная… Хлеб наш был как-то особенно вкусен и этим славился во всём городе. Приписывали это удачному устройству острожных печей. Щи же были очень неказисты. Они варились в общем котле, слегка заправлялись крупой и, особенно в будние дни, были жидкие, тощие. Меня ужаснуло в них огромное количество тараканов. Арестанты же не обращали на это никакого внимания»[44].
Токаржевский: «Выходя на работы, мы брали с собой кусок хлеба. Хлеб был всегда хорошо выпечен, вкусный, и походил на тот, что у нас в Польше называют “подситковый”. Этот кусок хлеба и составлял наш завтрак. Обед получали на кухне, не все сразу, а по нескольку человек. Садились мы за стол и “кухарь”, тоже из каторжников, черпал половником из котлов и наливал в глиняные миски похлёбку с крупой, в которой плавали кусочки говяжьих голов и ног. Из мисок мы ели по двое и по трое, в зависимости от величины плошки. Огромные миски с кусками нарезанного хлеба стояли на столах. Хлеба можно было есть, сколько хочешь. Давали нам попеременно похлёбку и кислые щи, а в праздничные дни и по воскресеньям – по куску говядины. Тем не менее, должен сказать, в похлёбке и щах часто обнаруживались неожиданные приправы: плавающие тараканы. Для разбойников это был повод для шуток, они вылавливали их и доедали свою порцию, ничуть не утратив аппетит. У нас, конечно, это вызывало отвращение и тошноту. Часто после таких “находок” мы по нескольку дней не могли поднести еду ко рту»[45].
© М. Кушникова, перевод, 2007.
© М. Кушникова, В. Тогулев, предисловие, составление, 2007.
© А. Брагин, оформление интернет-сайта, 2007.