Эта книга с почтением и восхищением посвящается тем польским каторжникам и поселенцам, что в результате политических событий тридцатых, сороковых и шестидесятых годов XIX века провели в Сибири долгие десятилетия. Одним из них был Шимон Токажевский (Токаржевский), переводы нескольких книг коего приводятся ниже.
Мэри Кушникова, Вячеслав Тогулев
ПРЕДИСЛОВИЕ
К «СИБИРСКОМУ ЛИХОЛЕТЬЮ» ШИМОНА ТОКАРЖЕВСКОГО
Страница 9 из 10
[ 1 ] [ 2 ] [ 3 ] [ 4 ] [ 5 ] [ 6 ] [ 7 ] [ 8 ] [ 9 ] [ 10 ]
«Достоверность этих сведений трудно проверить…»
Заслуга комментаторов Полного собрания состоит в том, что они попытались привлечь внимание к явному разночтению источников. Например, они верно подмечают, что «По воспоминаниям Токаржевского (Жоховский) был незаслуженно наказан 300 ударами палок», тогда как «у Достоевского плац-майор приказал дать ему сто розог».[262]
До сих пор не разъяснен и пассаж с датой смерти Кривцова. Комментаторы подмечают странность: в 1861г. в письме к Достоевскому Н.С. Крыжановская сообщает, что кончина Кривцова произошла «в гостях у доктора», тогда как Токаржевский вспоминает, что лично встречался с Кривцовым три года спустя, то есть в 1864-м. «Достоверность этих сведений, – считают комментаторы, – трудно проверить».[263]
Однако, внимательно изучив соответствующую главу из «Семи лет каторги» Токаржевского, приходишь к выводу, что он неправильно понят. Она состоит из напластования записей, относящихся к 1857 и 1864гг. и пассаж с Кривцовым, очевидно, затрагивает именно год 1857-й, но никак не 1864-й!
Конечно, к произведениям Токаржевского, как и к «Запискам» Достоевского, нужно относиться не только как к мемуарам, но и как к художественным произведениям, в которых могла присутствовать и доля вымысла. Такое сочетание документальности и художественности изложения было во второй половине 19в. широко распространено. Так, авторы упомянутых комментариев ссылаются на мнение Г.М. Фридлендера, который «показывает, что органический сплав элементов художественного вымысла, автобиографии и очерка вообще характерен для литературы 1850-х и 1860-х годов»[264], и, стало быть, Токаржевский, следуя в каких-то моментах «Запискам» Достоевского, лишь отдаёт дань литературным пристрастиям своего времени.
«Сочетание документально точного описания людей и событий с художественным вымыслом, – пишут комментаторы, ссылаясь на исследование Г. Чулкова, – дало возможность относить “Записки” к жанру, “который граничит с художественным очерком, с одной стороны, и с мемуарами – с другой”…».[265]
Но не то же ли самое нужно сказать и о книгах Токаржевского?
«Видели… одно только зверское начало…»
Сравнивая книги Токаржевского с «Записками» Достоевского, важно не идти на поводу у источников. Вот, например, в комментариях к ПСС читаем: «Много размышляет Достоевский о лучших чертах народного характера. Он сожалеет, что политические арестанты из числа поляков видели в каторжниках одно только зверское начало и не могли, даже не хотели, разглядеть в них ничего человеческого. “J’hais ces brigands”, – говорит один из них».[266]
Создаётся впечатление, что комментаторы разделяют точку зрения Достоевского, ведь они не пытаются её дезаргументировать. Между тем, всякий, кто читал Токаржевского, согласится, что поляки-каторжане отнюдь не всегда «не хотели и не могли» видеть «человеческое» в соседях по казематам. Многие «каторжные» персонажи выписаны Токаржевским с большой симпатией. Получилось, что авторы комментария в этом вопросе слепо идут за текстом Достоевского, относятся к нему не совсем критично.
Конечно, в данном случае оценка Достоевского была явно пристрастной. Возможно, отнестись к полякам объективно Достоевскому мешало его «почвенничество». Понимая «скользкость» темы, комментаторы прибегают к прямо противоположным трактовкам. Например, в одном месте они пишут:
«…славянофильски окрашенные, “почвеннические” взгляды не проникли на страницы “Записок”, которые скорее представляют собой своеобразное опровержение подобных воззрений».[267]
В другом же месте комментариев сказано совершенно противоположное:
«Специфически “почвенническая” окраска некоторых идей Достоевского, выраженная в “Записках”, не привлекла пристального внимания критики этого периода».[268]
То есть в одном месте сказано о «почвеннической окраске некоторых идей, выраженных в “Записках”», а в другом – что «почвеннические взгляды не проникли на страницы “Записок”».
Это мнимое или явное противоречие в высказываниях, на наш взгляд, требовало в комментариях куда более пространных объяснений. И книги Токаржевского, конечно, тоже в какой-то мере помогают осветить вопрос о «почвенничестве» Достоевского в каторжный период.
Суть разногласий
Исследователь В.А. Дьяков главными причинами разногласий между Достоевским и Токаржевским считает политические, причём связанные с Крымской войной: «Известно, что Достоевский, в самом деле имел некоторые мало симпатичные черты: был нелюдимым, раздражительным и т.д. Но думается, что главные причины напряжённости[269] взаимоотношений с польскими ссыльными в 1853-54гг. обуславливались не личными качествами писателя или общавшихся с ним лиц, а изменившимися внешними условиями, которые обнажили их политические позиции, вызвали острые столкновения по вопросам, которые на предшествующем этапе в большинстве случаев обсуждались довольно мирно. Крупнейший знаток эпохи проф. Стефан Кеневич отмечает, что среди участников польского освободительного движения тех лет, находившихся преимущественно в эмиграции, а отчасти в ссылке, видное место занимала ориентация возглавляемых А. Чарторыским правых кругов, которые связывали восстановление независимой Польши с дипломатическими комбинациями при поддержке военно-политических противников царской России: Англии, Франции и Турции. Ясно, что такая ориентация, принятая, вероятно, Богуславским и некоторыми другими польскими ссыльными, не могла найти понимания и сочувствия у Достоевского. Быстро усиливавшаяся напряжённость неизбежно распространилась вскоре и на другие идейно-политические проблемы, дискутировавшиеся раньше без особых эксцессов, а затем перекинулась, как это часто бывает в подобных случаях, на оценку личных качеств участников общения. Вот тут-то дошло дело до тех враждебных выпадов и взаимных обвинений. Знакомство с текстами рассматриваемых произведений не оставляет сомнений в том, что в “Записках из Мёртвого дома” такого рода мест значительно меньше, чем у Богуславского и Токаржевского. Думается, что это различие объясняется не столько реальными расхождениями во взглядах, существовавшими в годы Крымской войны, сколько соображениями и настроениями, которые возникли в последующие годы»[270].
Итак, утверждается, что до Крымской войны разногласия между поляками и Достоевским «обсуждались довольно мирно» и «дискутировались… без особых эксцессов», а со времени Крымской войны, то есть всего за год с небольшим до освобождения Достоевского, обострились настолько, что они порвали отношения (то есть три четверти срока Достоевского прошли «мирно» и четверть – «враждебно»). Книги Токаржевского и «Записки из Мёртвого дома» не содержат таких математически точных подсчётов. После знакомства антипатия возникла быстро и Крымская война действительно могла её лишь обострить, но, думается, связывать разрыв с каким-то конкретным событием можно только предположительно. Токаржевский отмечает, что полякам показалось сразу же, что «известный сочинитель… не дорос до своей собственной славы»[271], а о Крымской войне в приведённых ниже книгах не поминает вообще.
О «реальном расхождении во взглядах» во всех подробностях рассказывает Токаржевский:
«Досадно и больно было слышать, как этот писатель, этот радетель за свободу и прогресс, признавал, что лишь тогда почувствовал бы себя счастливым, если бы всё человечество оказалось бы под властью России.
Он никогда не говорил, что Украина, Волынь, Подолье, Литва, да и вся Польша в целом являются оккупированными странами, а лишь утверждал, что эти оккупированные земли всегда принадлежали России, что рука Божьей справедливости привела эти провинции и эти края под чужую власть оттого, что они не могли существовать самостоятельно и, не попав под власть России, ещё долго оставались бы в невежестве, нужде и дикости.
Прибалтийские провинции, по мнению Достоевского, это исконная Россия; Сибирь и Кавказ – то же самое.
Слушая эти доводы, мы убеждались, что Федор Михайлович Достоевский по некоторым вопросам просто страдает умственными маниями.
Все эти абсурды он часто, убеждённо и с наслаждением повторял. Он даже утверждал, что Константинополь давно должен был бы принадлежать России, точно также, как хотя бы европейская часть Турции, и тогда в скорости российская империя достигнет полного расцвета…».[272]
Как уже было подтверждено цитированием, причину того, что Достоевский гораздо меньше «критикует» поляков, чем поляки – его самого, исследователь В.А. Дьяков объясняет «не столько реальными расхождениями во взглядах, существовавшими в годы Крымской войны, сколько соображениями и настроениями, которые возникли в последующие годы». То есть выходит, что, разорвав отношения из-за Крымской войны, Достоевский и каторжники-поляки в последующие годы почти забывают о поводе к размолвкам и руководствуются в продолжающемся споре преимущественно какими-то иными «соображениями и настроениями». Но какими именно, по прочтении статьи так и не становится в достаточной степени ясным.
Чем же в действительности объяснить, что Достоевский на каторге ругал поляков куда более воинственно, чем в «Записках из Мёртвого дома», которые писались значительно позднее? Не хотел ли сказать исследователь В.А. Дьяков, что в обстановке назревающих польских событий начала 60-х нельзя было не учитывать настроений российской интеллигенции, часть коей симпатизировала национальному освободительному движению. Приходилось считаться с изменившимися условиями общественной и политической жизни. Достоевский в очередной раз меняет свои убеждения, и становится мягче в польском вопросе.
Но Токаржевский помнит Достоевского таким, каков он был на каторге, и описывает «классика» во всей его красе:
«Как-то Достоевский зачитал нам своё произведение: оду на случай будущего вторжения победоносной российской армии а Константинополь. Ода была довольно красивая, но никто из нас не спешил её хвалить, а я спросил его:
– А на случай отступления Вы оду не написали?
Он просто зажёгся гневом. Он чуть не прыгал мне в глаза, называл неучем и дикарём, кричал так страшно, что по всему острогу среди преступников пошёл слух:
– Политические дерутся!
Чтобы прервать эту гротесковую сцену, мы все вышли из каземата на площадь.
По мнению Достоевского, на свете существовал только один великий народ, предназначенный для общего владычества, а именно русский народ.
Французы, твердил он, ещё немножко похожи на людей, но англичане, немцы, испанцы – это просто карикатуры, а литература иных народов по сравнению с русской литературой – просто литературная пародия».[273]
Редактирование текстов
Исследователь В.А. Дьяков в своей обстоятельной и весьма для нас ценной статье сообщает, что Токаржевский редактировал воспоминания Богуславского. Сами же книги Токаржевского, утверждает В.А. Дьяков, мало того, что во многих моментах «вторичны» по отношению к «Запискам из Мёртвого дома» и мемуарам Богуславского, так ещё исправлялись редакторами, готовившими его тексты к печати:
«Что касается мемуаров Богуславского, то, по-видимому[274], их первоначальный текст был выдержан примерно в такой же тональности, как “Записки из Мёртвого дома”. Однако рукопись дважды подвергалась весьма существенному редактированию, сперва Токаржевским (начало 80-х гг.), а затем – редакцией “Новой реформы” (90-е гг.). Переработке подверглись, вне всякого сомнения, и те места, где затрагивались польско-русские взаимосвязи, в частности, отношения между Достоевским и польскими ссыльными. Полубеллетристические тексты Токаржевского, который черпал часть фактического материала как в “Воспоминаниях сибиряка”, так и в “Записках из Мёртвого дома”, в свою очередь подверглись значительному редактированию. Тексты Богуславского и Токаржевского “модернизировались” с тем, чтобы приспособить их к нуждам текущей политической борьбы рубежа XIX и ХХв. В частности, подверглось определённой доработке и то, что касается взаимоотношений между Достоевским и польскими ссыльными…».[275]
Но В.А. Дьяков не приводит доказательств. В этой части работы нет ни одной ссылки. Пишет о значительном редактировании, то есть исправлении, текстов Токаржевского, но не даёт никаких примеров и сопоставлений.
В настоящее время в нашем распоряжении – тексты восьми книг Токаржевского, изданных в самых разных издательствах и городах. Неужели так-таки все издательства кромсали тексты Токаржевского, значительно меняя смысл написанного?
Общий объём опубликованных сочинений Токаржевского – около двух тысяч книжных страниц. Удивительно, что сибирский исследователь не сослался ни на одну из них, чтобы обосновать свой вывод.
Выше мы рассказали о некоторых недостатках работы издателей, но очень грубых вторжений в тексты Токаржевского всё же не заметили. Как правило, если возникала необходимость уточнить какие-то сведения, издательства не исправляли тексты, а делали необходимые пояснения, прибегая к системе ссылок. Как уже было сказано, они приводят даже примечания некой переписчицы, которая иногда уточняет в сносках, о годах какого именно века повествует Токаржевский. В книгах есть и примечания самого Токаржевского, которые издатели не вводят в основной текст, а подают в форме сносок, т.е. так, как это предлагал сам автор (исключение составляет второе издание «Семи лет каторги», выпущенное в 1918г.).
Не прибавляют доверия читателя к источнику замечания В.А. Дьякова о «беллетризованности» книг Токаржевского. Но, опять-таки, не приводятся конкретные факты, свидетельствующие о намеренном авторском вымысле.
Вывод о том, что первоначальный текст воспоминаний Богуславского был ближе к «Запискам» Достоевского, чем к книгам Токаржевского, В.А. Дьяков подаёт весьма осторожно, оговаривая его предположительность и используя слова «по-видимому» и «примерно». Сопоставление текстов, иллюстрирующее этот тезис, отсутствует.
Но главное – совершенно непонятно, зачем издателям, как утверждает В.А. Дьяков, понадобилось «модернизировать» сочинения Токаржевского. Польская интеллигенция, в большинстве своём, была единодушна в неприятии российских казарменных порядков на протяжении всего столетия. Думать, что издатели ненавидели царский режим в большей степени, чем сам Токаржевский, который провёл на каторге половину сознательной жизни – это нонсенс.
«Разумеется, – пишет В.А. Дьяков, – тексты Токаржевского и Богуславского должны занимать видное место среди материалов, освещающих пребывание Достоевского в Омском остроге. Однако, пользуясь ими, следует помнить, что речь идёт об источниках весьма сложного состава, включающих кроме первоначального текста довольно значительные последующие напластования, которые изменяют как тональность, так и содержание текста».[276]
Сказано достаточно прямолинейно: «последующие напластования» изменили тональность и содержание текста Токаржевского, касающегося Достоевского.
Но где конкретные примеры?
Как бы то ни было, полагаем, что о радикальной перемене взглядов Токаржевского на личность Достоевского, а также о коренном вмешательстве нескольких издательств в упомянутые тексты говорить преждевременно.
«Непарадность» отзывов о Достоевском
Конечно, приходится согласиться, что Достоевский описан в книгах польского экс-каторжника весьма непарадно. Многолетнее пребывание бок о бок с великим писателем дало полякам богатый и бесценный материал для наблюдений. Токаржевский вспоминает:
«Помню, когда я рассказал ему[277], что у нас в 1844 году была объявлена подписка на перевод “Скитания вечного Жида”, сперва он не хотел верить, а потом просто забросал меня всякими грубостями. Даже Дуров вмешался в этот разговор и заверил его в правдивости моих слов. И всё-таки он ещё не доверял, поскольку (он так выразился) в его крови заложено, чтобы каждый народ, уж не говоря о ненавистных поляках, не мог присвоить у других народов всё, что есть великого, красивого и благородного. Он, Достоевский, хотел бы всё уничтожить, затереть и сгладить, чтобы парадоксально доказать величие россиян над прочими народами всего мира.
Притом, Достоевский был часто просто невыносим во время споров.
Самоуверенный и грубый, он принуждал нас к диспутам, после чего мы с ним не только разговаривать, но и знаться не хотели…
Возможно[278], такая неровность характера, такой вспыльчивый темперамент Достоевского были признаком болезни, поскольку, как мы уже говорили, казалось, что петербургские господа[279] были чрезвычайно взвинчены и болезненны…
Каким же образом Фёдор Михайлович Достоевский, воспитанник кадетского корпуса, попал на каторгу в положении заключённого?
Судя по рассказам, он неимоверно много читал. Безусловно, многие образы великой французской революции воспламенили его воображение, но это был соломенный огонь; несомненно, в поступках великих мыслителей содержались важнейшие идеи, которые оседали в его мозгу и впечатляли сердце.
И он дал себя увлечь на путь, с которого впоследствии жаждал скорее вернуться».[280]
Наш коллега из Омска Виктор Вайнерман, изучив процитированные выше тексты Токаржевского, вслед за В.А. Дьяковым приходит к выводу, что основными причинами разногласий были политические. Но есть новый акцент: В. Вайнерман пишет, что поляки отнесли такие настроения Ф.М. полностью на счёт нездоровья великого сочинителя, тогда как, на наш взгляд, Токаржевский выделил целый комплекс причин неадекватного реагирования, и болезнь Достоевского была лишь одной из них. «Думается, – считает В. Вайнерман[281], – автора “Семи лет каторги” более всего разделяли с Достоевским политические убеждения последнего, утверждавшего право России доминировать над Украиной, Волынью, Подольем, Литвой, Польшей как над исконно русскими территориями. Разумеется, участники польского освободительного движения, положившие свои жизни на борьбу за освобождение своей страны от российского влияния, никак не могли принять и, тем более, примириться с позицией Достоевского… Не в силах переспорить страстного Достоевского, …Токаржевский и другие поляки решили, что Достоевский страдает маниями, и полностью отнесли его вспыльчивость к болезненному состоянию писателя[282]…».[283]
Конечно, причины вспыльчивости Достоевского рассматриваются Токаржевским шире и с несколько иными акцентами.
Во-первых, налицо явная противоположность политических принципов, подпитывающая неприязнь к полякам.
Во-вторых, личные качества писателя, особенности его психологии иногда неприятно шокировали собеседников.
В-третьих, болезнь. Причём Токаржевский, когда упоминает о ней как об одной из причин неуравновешенности писателя, употребляет предположительную форму изложения, с использованием слова «возможно»: «Возможно, такая неровность характера, такой вспыльчивый темперамент Достоевского были признаком болезни»[284]. Куда как ясно: речи о полном списывании упомянутых причин на болезнь и в помине нет.
В исследовании В. Вайнермана встречаем попытки сопоставления не только текстов, но и характеров двух авторов, различий мотивов и целей, находим интересные идеи и версии. Так, реагируя на утверждение, что Достоевского часто обвиняли «в измене юношеским идеалам», Виктор Вайнерман неожиданно затрагивает и «польскую» тему: «А ему[285] необходимо было снова взять в руки перо, чтобы писать о людях и для людей, за них и для них, вновь и вновь пытаясь разгадать величайшую загадку. Помните? “Человек есть тайна. Её надо разгадать. Я занимаюсь разгадкой этой тайны, ибо хочу быть человеком”. В этом было “малое дело” Достоевского. Мы знаем, какие плоды оно принесло. Это был принципиально иной подход к достижению поставленной цели, чем у других общих знакомых из польских политических ссыльных – никакой категоричности, никаких открытых проявлений своих чувств[286], напротив, демонстрация лояльности по отношению к властям и смирения перед вынесенным наказанием…».[287]
Вывод, на наш взгляд, заслуживает особого внимания. Получается, что поляки, в отличие от Достоевского, были людьми категоричными, то есть принципиальными, последовательными, не меняющими главных своих убеждений, и с этим нельзя не согласиться. Но чувства свои они отнюдь не всегда проявляли открыто. Автор «Семи лет каторги» сообщает, что поляки в остроге, напротив, чаще сдерживали эмоции, на провокации не поддавались и если были не согласны с оппонентом, предпочитали ограничиваться дипломатичным молчанием, что подчёркивалось Токаржевским многажды. Что касается Достоевского, то известно, что он открытое проявление чувств демонстрировал очень часто. Токаржевский вспоминает, что во время споров великий классик «чуть не прыгал мне в глаза», так что однажды каторжане подумали, что политические собрались драться.
Скорее всего, Виктор Вайнерман имел ввиду категоричность и открытое проявление чувств «на бумаге», то есть в произведениях упомянутых авторов. Но вряд ли можно представить такого писателя, который бы не имел «никаких (!!!) откровенных проявлений своих чувств». Такой писатель напоминал бы бесчувственное бревно и вряд ли был бы способен разгадать «тайну человека», о которой сказано выше.
Тем не менее, контекст цитаты вполне понятен: лояльность Достоевского к властям, возникшая на каторге, обеспечивает ему возможность заниматься любимым писательским делом, политические же убеждения если в «Записках» и демонстрируются, то неявно, в отличие от Токаржевского, который, мало того, что на протяжении всей жизни стойко придерживается определённых принципов и взглядов, так ещё и в книгах их не скрывает.
Разница в поведении двух авторов зиждется на разнице их статуса. Достоевскому было что терять – доступ в печать, а этого он терять не хотел, это было главнее всего. Токаржевский потерял всё и был готов терять и терять без конца, во имя заветной цели: освобождение Польши от российского имперского присутствия.
© М. Кушникова, перевод, 2007.
© М. Кушникова, В. Тогулев, предисловие, составление, 2007.
© А. Брагин, оформление интернет-сайта, 2007.