Эта книга с почтением и восхищением посвящается тем польским каторжникам и поселенцам, что в результате политических событий тридцатых, сороковых и шестидесятых годов XIX века провели в Сибири долгие десятилетия. Одним из них был Шимон Токажевский (Токаржевский), переводы нескольких книг коего приводятся ниже.
Мэри Кушникова, Вячеслав Тогулев
ПРЕДИСЛОВИЕ
К «СИБИРСКОМУ ЛИХОЛЕТЬЮ» ШИМОНА ТОКАРЖЕВСКОГО
Страница 6 из 10
[ 1 ] [ 2 ] [ 3 ] [ 4 ] [ 5 ] [ 6 ] [ 7 ] [ 8 ] [ 9 ] [ 10 ]
«Убеждения его иногда были очень странные…»
Отношения с Богуславским у Достоевского были неровные. Во второй части книги Ф.М. пишет о полном разрыве: «…мы два года ходили с Б-м на одни работы, чаще же всего в мастерскую. Мы с ним болтали; говорили об наших надеждах, убеждениях. Славный был он человек; но убеждения его иногда были очень странные, исключительные. Часто у некоторого разряда людей, очень умных, устанавливаются иногда совершенно парадоксальные понятия. Но за них столько было в жизни выстрадано, такою дорогою ценою они достались, что оторваться от них уже слишком больно, почти невозможно. Б-кий с болью принимал каждое возражение и с едкостью отвечал мне. Впрочем, во многом, может быть, он был и правее меня, не знаю; но мы наконец расстались, и это было мне очень больно: мы уже много разделили вместе»[160].
О том, в чём могли заключаться у Достоевского разногласия с Богуславским и другими поляками, легко представить по книгам Токаржевского. Вот один из примеров столкновения взглядов:
«…“Аристократизм”, “дворянство”, “я дворянин”, “мы, дворяне” – повторял он[161] постоянно, как скворец, который только одно это умеет и любит повторять.
Иногда, повернувшись к нам, полякам, повторял “мы, аристократия”, но мы прерывали его постоянно:
– Извините, – говорил я, – но мне думается, что в этом остроге нет никакой аристократии и никакого дворянства, здесь только люди, лишённые всяких прав, только каторжники.
И он тотчас же просто вспенивался от злости.
– А вы, наверное, и рады, что каторжник, – кричал он, злобно иронизируя.
– Да, я каторжник, я таков, я рад, что я есть то, что есть, – отвечал я ему спокойно»[162].
«Вечно молившийся богу старик…»
В восьмой главе второй части Достоевский вновь обращается и к фигуре Жоховского, очень невежливо называя его «тупым» и «неприятным»: «Этот Ж-кий был тот самый вечно молившийся богу старик, о котором я уже упоминал. Все наши политические преступники были народ молодой, некоторые даже очень; один Ж-кий был лет уже с лишком пятидесяти. Это был человек, конечно, честный, но несколько странный. Товарищи его, Б-кий и Т-кий, его очень не любили, даже не говорили с ним, отзываясь о нём, что он упрям и вздорен. Не знаю, насколько они были в этом случае правы. В остроге, как и во всяком таком месте, где люди собираются в кучу не волею, а насильно, мне кажется, скорее можно поссориться и даже возненавидеть друг друга, чем на воле. Много обстоятельств тому способствует. Впрочем, Ж-кий был действительно человек довольно тупой и, может быть, неприятный. Все остальные его товарищи были тоже с ним не в ладу. Я с ним хоть и никогда не ссорился, но особенно не сходился. Свой предмет, математику, он, кажется, знал. Помню, он всё мне силился растолковать на своём полурусском языке какую-то особенную, им самим выдуманную астрономическую систему. Мне говорили, что он это когда-то напечатал, но над ним в учёном мире только посмеялись. Мне кажется, он был несколько повреждён рассудком. По целым дням он молился на коленях богу, чем снискал общее уважение каторги и пользовался им до самой смерти своей. Он умер в нашем госпитале после тяжкой болезни, на моих глазах»[163].
Слово «тупой», обращённое к человеку науки, выглядит более чем неуместно, равно и утверждение, что свой предмет Жоховский, «кажется, знал». Ничем не подкрепляются и утверждения, что Токаржевский с Богуславским «его очень не любили». В своей книге Токаржевский с неприязнью пишет о Достоевском, но никак не о Жоховском. Более того, Токаржевский называет Жоховского «любимым моим профессором» и вспоминает случай, когда в тяжёлую минуту, когда готов был совершить самоубийство, обратился за помощью именно к нему:
«Наверное, я исполнил бы своё намерение, потому что самоубийство казалось мне единственным выходом из страданий, обид и преследований.
От греха, от погибели моей бессмертной души спас меня любимый мой профессор Жоховский.
Это случилось в предвечерний час… Жоховский вышел, чтобы помолиться…
Я почувствовал себя таким ничтожным по сравнению с ним, таким грешным, что припал к его ногам, охваченным кандалами, и изболевшей своей головой прижался к его коленям и, заливаясь слезами, прошептал:
– Помолимся вместе, отче! Помолимся, а потом ты молись за меня, ох, молись за меня каждодневно!»[164].
Разнится описание обстоятельств, сопутствующих наказанию Жоховского. По прибытии в Омскую крепость плац-майор распорядился дать старику Жоховскому, по информации Достоевского – сто розог, тогда как у Токаржевского сказано: «триста розог». У Достоевского безобразная сцена с майором Кривцовым обрывается на том, что тот приказывает наказать Жоховского, тогда как, по информации Токаржевского, последовали также «оскорбительные и похабные» выражения, которые «повторять не берусь». Приводим доказательства. Достоевский: «Впрочем, уважение каторжных он[165] приобрёл с самого первого шагу в острог после своей истории с нашим майором. В дороге от У-горска до нашей крепости их не брили, и они обросли бородами, так что когда их прямо привели к плац-майору, то он пришёл в бешеное негодование на такое нарушение субординации, в чём, впрочем, они вовсе не были виноваты.
– В каком они виде! – заревел он. – Это бродяги, разбойники!
Ж-кий, тогда ещё плохо понимавший по-русски и подумавший, что их спрашивают: кто они такие? бродяги или разбойники? – отвечал:
– Мы не бродяги, а политические преступники.
– Ка-а-к! Ты грубить? грубить! – заревел майор. – В кордегардию! сто розог, сей же час, сию же минуту!
Старика наказали. Он лёг под розги беспрекословно, закусил себе зубами руку и вытерпел наказание без малейшего крика или стона, не шевелясь»[166].
А вот как этот случай описан Токаржевским:
«Плац-майор Василий Григорьевич Кривцов, владыка нашей жизни и смерти, впервые предстал перед нами в очках и шлафроке.
– Это что? – крикнул. – Что это, я спрашиваю? Это крепостные арестанты? Каторжники в цивильной одежде, небритые, с бородами, с усами (профессор Жоховский и Богуславский отпустили длинные бороды). Это что за обличье? Я кому говорю? Это почему? Смею спросить, на кого эти люди похожи?...
Поскольку мы молчали, наверное, криками всё бы и обошлось, если бы Васька, указывая на Жоховского, не рыкнул:
– А этот? Это кто? Настоящий бродяга (так русские называют былых каторжников и тех, кто не помнит роду-племени).
Жоховский, оскорблённый такими эпитетами, подал голос и крикнул:
– Я – политический заключённый.
Последовавшие выкрики Васьки и выражения, допущенные в отношении профессора, повторить не берусь – чересчур они были оскорбительны и похабны… А когда ему уже не хватало слов, чтобы нас достаточно унизить, он велел писарю записать, что на следующий день Жоховский получит триста розог»[167].
Достоевский приводит свидетельства Олеся Мирецкого, который вспоминал о наказании Жоховского. Возможно, некоторые неточности, которые как бы «исправляет» Токаржевский, следуют от того, что Достоевский не совсем правильно понял отдельные высказывания Мирецкого.[168] Достоевский: «Б-кий и Т-кий тем временем уже вошли в острог, где М-кий уже поджидал их у ворот и прямо бросился к ним на шею, хотя до сих пор никогда их и не видывал. Взволнованные от майорского приёма, они рассказали ему всё о Ж-ком. Помню, как М-кий мне рассказывал об этом: “Я был вне себя, – говорил он, – я не понимал, что со мною делается, и дрожал, как в ознобе. Я ждал Ж-го у ворот. Он должен был прийти прямо из кордегардии, где его наказывали. Вдруг отворилась калитка: Ж-кий, не глядя ни на кого, с бледным лицом и с дрожавшими бледными губами, прошёл между собравшихся на дворе каторжных, уже узнавших, что наказывают дворянина, вошёл в казарму, прямо к своему месту, и, не слова не говоря, стал на колени и начал молиться богу”[169]. Каторжные были поражены и даже растроганы. “Как увидал я этого старика, – говорил М-кий, – седого, оставившего у себя на родине жену, детей, как увидел я его на коленях, позорно наказанного и молящегося, – я бросился за казармы и целых два часа был как без памяти; я был в исступлении…” Каторжные стали очень уважать Ж-го с этих пор и обходились с ним всегда почтительно. Им особенно понравилось, что он не кричал под розгами»[170].
Причины такого «чувствительного» поведения Мирецкого становятся понятными по прочтении книги Токаржевского. Мало того, что Мирецкий до 1849г. был единственным поляком на каторге, так он ещё подвергался постоянным незаслуженным притеснениям со стороны плац-майора Кривцова, который посылал его на самые тяжёлые работы. В тексте Токаржевского находим также место, которое помогает прояснить вопрос о разночтениях в вопросе о количестве «розог», полученных Жоховским на второй день прибытия в Омск. Напомним: Достоевский пишет о 100 «розгах», а Токаржевский о 300. Но почему?
Возможно, причина в неточностях свидетельств Мирецкого, которые использует Достоевский, или в неправильной их передаче. Сам Мирецкий, как сообщает Токаржевский, получил однажды 100 розог. Не исключено, что Мирецкий рассказал о том Достоевскому, который, в свою очередь, спутал два события, и упоминает о ста розгах, но уже для Жоховского. Токаржевский: «В дверях стоял Олесь Мирецкий, который до того совершенно нас не знал, а теперь с радушной улыбкой бросился нам в объятья… Прибыл он в 1846 году. Вскоре после этого Васька стал плац-майором. Бедный Олесь терпел всяческие притеснения. Васька отобрал у него всё, что тот имел, посылал его на самые тяжёлые работы и зорко следил, чтоб все его приказы, касающиеся Олеся, неукоснительно соблюдались. Он приходил в каземат по несколько раз в день, и даже вечером, как бешеный пёс рычал на Олеся, а однажды велел ему дать сто розог[171]»[172].
Описывая последствия экзекуции Жоховского, Достоевский обращает внимание на то, что история эта вызвала резонанс среди начальства и пострадал прежде всего авторитет Кривцова. Токаржевский же предполагал, что Кривцова ещё долго мучила совесть; несколько лет спустя, будучи в отставке, уже после смерти Жоховского, он попросил прощения у Токаржевского и всех поляков. Кривцов считал, что Бог наказал его именно за несправедливое отношение к Жоховскому. Достоевский: «Нам известно было, что комендант, узнав об истории с стариком Ж-ким, очень вознегодовал на майора и внушил ему, чтоб он на будущее время изволил держать руки покороче. Так рассказывали мне все. Знали тоже у нас, что сам генерал-губернатор, доверявший нашему майору и отчасти любивший его как исполнителя и человека с некоторыми способностями, узнав про эту историю, тоже выговаривал ему. И майор наш принял это к сведению[173]. Уж как, например, ему хотелось добраться до М-го, которого он ненавидел через наговоры А-ва, но он никак не мог его высечь, хотя и искал предлога, гнал его и подыскивался к нему. Об истории Ж-го скоро узнал весь город, и общее мнение было против майора; многие ему выговаривали, иные даже с неприятностями»[174].
Касаясь прибытия новой партии поляков в Омск 17 июня 1850г., Токаржевский вновь упоминает Жоховского: «С ними Васька вёл себя пристойно, совсем не так, как с нами. Может, мучили его угрызения совести за незаслуженные издевательства над Жоховским[175]…»[176].
Достоевский тоже считает, что Кривцов раскаивался, однако причиной такой перемены к профессору называет потепление отношения плац-майора к полякам вообще, а всё потому, что они стали для него полезны, поскольку расписывали потолки в его доме:
«В этом месяце майор совершенно изменил своё мнение о всех наших и начал им покровительствовать. Дошло до того, что однажды вдруг он потребовал к себе из острога Ж-го.
– Ж-кий! – сказал он, – я тебя оскорбил. Я тебя высек напрасно, я знаю это. Я раскаиваюсь. Понимаешь ты это? Я, я, я – раскаиваюсь!
Ж-кий отвечал, что он это понимает.
– Понимаешь ли ты, что я, я, твой начальник, призвал тебя с тем, чтоб просить у тебя прощения! Чувствуешь ли ты это? Кто ты передо мной? Червяк! Меньше червяка: ты арестант! А я – божьею милостью майор. Майор! Понимаешь ли ты это?
Ж-кий отвечал, что и это понимает.
– Ну, так теперь я мирюсь с тобой. Но чувствуешь ли, чувствуешь ли это вполне, во всей полноте? Сообрази только: я, я, майор… и т.д.
Ж-кий сам рассказывал мне всю эту сцену. Стало быть, было же и в этом пьяном, вздорном и беспорядочном человеке человеческое чувство. Взяв в соображение его понятия и развитие, такой поступок можно было считать почти великодушным. Впрочем, пьяный вид, может быть, тому много способствовал»[177].
Токаржевский же рассматривает несчастья, обрушившиеся впоследствии на Кривцова, как бумеранг судьбы за несправедливое отношение к полякам. На последних страницах «Семи лет каторги» рассказывается о встрече с Кривцовым, который просил милостыню на мосту:
«Он поднял мутные и бездумные глаза и узнал меня. Снял шапку.
– Что с Вами случилось, Василий Григорьевич? – спросил я.
– Бог наказал меня за светлой памяти Жоховского, за вас всех, простите!»[178].
Анчиковский и Бэм
Поляка Анчиковского Достоевский почти не замечает, считая его личностью совершенно бесцветной. А к Бэму настроен скорее враждебно, называет «грубой, мелкомещанской душой» и подчёркивает, что он «на всех нас производил прескверное впечатление». Но Токаржевский отзывается о Бэме прекрасно. И, значит, отнюдь не на всех он действовал отталкивающе? Достоевский: «…А-чуковский был уж слишком простоват и ничего особенного не заключал в себе, но… Б-м, человек уже пожилой, производил на всех нас прескверное впечатление. Не знаю, как он попал в разряд таких преступников, да и сам он отрицал это. Это была грубая, мелкомещанская душа, с привычками и правилами лавочника, разбогатевшего на обсчитанные копейки. Он был безо всякого образования и не интересовался ничем, кроме своего ремесла. Он был маляр, но маляр из ряду вон, маляр великолепный. Скоро начальство узнало о его способностях, и весь город стал требовать Б-ма для малеванья стен и потолков. В два года он расписал почти все казённые квартиры… Но всего лучше было то, что на работу вместе с ним стали посылать и других его товарищей. Из троих, ходивших с ним постоянно, двое научились у него ремеслу, и один из них, Т-жевский, стал малевать не хуже его. Наш плац-майор, занимавший тоже казённый дом, в свою очередь потребовал Б-ма и велел расписать ему все стены и потолки. Тут уж Б-м постарался: у генерал-губернатора не было так расписано. Дом был деревянный, одноэтажный, довольно дряхлый и чрезвычайно шелудивый снаружи: расписано же внутри было, как во дворце, и майор был в восторге… Он потирал руки и поговаривал, что теперь непременно женится. “При такой квартире нельзя не жениться”, – прибавлял он очень серьёзно. Б-мом был он всё более и более доволен, а чрез него и другими, работавшими с ним вместе»[179].
Токаржевский, в основном, подтверждает и детализирует свидетельства Достоевского. Но в оценке личности Бэма с автором «Мёртвого Дома», конечно, не сходится. Токаржевский: «Как только по Омску разошлась весть, что новый польский каторжник – художник, тотчас омская элита вознамерилась использовать умение Бэма, чтобы приукрасить свои жилища. Васька первым приставил Бэма к росписи комнат в своём доме»[180].
Заметим разночтение: Токаржевский пишет, что Бэм расписывал комнаты Кривцову в первую очередь, у Достоевского же такое умение Бэма Кривцов использует лишь после того, как тот расписал комнаты генерал-губернатору. И если Токаржевский был знаком с «Записками из Мёртвого Дома», то, значит, Достоевского как бы поправляет. Читаем «Семь лет каторги»: «При своих художественных работах Бэм брал в помощники Юзика и меня. Так мы набили себе руку в росписи апартаментов, особенно я. В Щебжезинской школе я делал успехи в рисовании, и без ложной скромности, теперь я мог выполнять задания, которые мне поручал Бэм, причём он говорил, что “ученик превзошёл учителя”…»[181] Далее в польском тексте следует ссылка на использованное «переписчицей» издание «Записок из Мёртвого Дома», которое как бы «подкрепляет» мемуары Токаржевского.[182]
Исследователь В.А. Дьяков, сравнивая цитаты из Достоевского с архивными источниками, делает вывод, что текст «великого классика» в части, касающейся четырёх новоприбывших поляков (среди коих – Бэм и Анчиковский) грешит искажениями: «Характеристика, данная им в “Записках из Мёртвого дома”, явно не соответствует действительности[183]. Связано ли это с недостатком информации или с предвзятостью писателя, судить трудно; но факт остаётся фактом»[184].
Правда, не указывается точно, в чём именно текст Достоевского, касающийся упомянутых четырёх поляков, не соответствует действительности, нет необходимой детализации вывода, хоть он и подкреплён цитированием документов.
Писарь Дягилев
Верного помощника плац-майора Кривцова, писаря Дягилева, Достоевский «зашифровывает» под псевдонимом «Дятлов»: «…писарь Дятлов, чрезвычайно важная особа в нашем остроге, в сущности, управляющий всем в остроге и даже имевший влияние на майора, малый хитрый, очень себе на уме, но и не дурной человек. Арестанты были им довольны»[185].
Токаржевский: «В Ордонанцгаузе представился нам писарь Дягилев. Вежливый до слащавости, тем не менее, он сразу предупредил, что все наши вещи отберут. Очевидно, хотел получить деньжат и посоветовал, чтобы мы сразу облачились в каторжную форму, потому что плац-майор так требует, а он очень строгий»[186].
В.А. Дьяков, цитируя воспоминания Ю. Богуславского, приходит к ошибочному выводу, что Достоевский в «Записках» не упоминает писаря Дягилева вовсе[187]: «В “Воспоминаниях” Богуславского упоминается писарь ордонансгауза Омского гарнизона Ипат Семенович Дягилев. Он был первым официальным лицом, с которым встречались в Омске партии каторжников, в том числе и та, с которой прибыл Богуславский… В “Записках из Мёртвого дома” Дягилева нет, но человек это совершенно реальный и наверняка известный Достоевскому»[188].
Первое упоминание о Токаржевском
Достоевский впервые упоминает Токаржевского (сокращая его фамилию до «Т-вский») в седьмой главе второй части. Отдавая дань уважения этому человеку, Достоевский пишет о нём всё же без особой теплоты: «В сенях в кухне мне встретился Т-вский, из дворян, твёрдый и великодушный молодой человек, без большого образования и любивший ужасно Б.[189] Его из всех других различали каторжные и даже отчасти любили. Он был храбр, мужественен и силён, и это как-то выказывалось в каждом жесте его»[190].
К слову сказать, эту цитату (с небольшими стилистическими изменениями при переводе) «переписчица», готовившая текст «Семи лет каторги», помещает в подстрочнике в такой редакции: «В сенях перед кухней встретил меня Токаржевский, юноша сильного характера и великодушного сердца. Каторжники выделяли его среди прочих и, похоже, даже любили. Он был мужественный, отважный и сильный, и это отражалось в каждом его движении»[191].
Заметим, что Токаржевский настроен к Достоевскому более холодно: «…нам показалось сразу же, что этот известный сочинитель, автор “Бедных людей”, этот светоч северной столицы, как бы не дорос до своей собственной славы. Притом, что талантом сочинительства действительно обладал. Но речь идет не столь о повести Достоевского, сколь о его характере. Как, каким образом этот человек заделался конспиратором… Каким образом принимал участие в демократическом движении, он, гордец из гордецов, притом гордящийся по той причине, что принадлежит к привилегированной касте? Каким образом этот человек мог жаждать свободы людей, он, который признавал только одну касту и только за одной кастой, а именно аристократией, признавал право руководить народом во всём и всегда?»[192].
© М. Кушникова, перевод, 2007.
© М. Кушникова, В. Тогулев, предисловие, составление, 2007.
© А. Брагин, оформление интернет-сайта, 2007.