Эта книга с почтением и восхищением посвящается тем польским каторжникам и поселенцам, что в результате политических событий тридцатых, сороковых и шестидесятых годов XIX века провели в Сибири долгие десятилетия. Одним из них был Шимон Токажевский (Токаржевский), переводы нескольких книг коего приводятся ниже.
Мэри Кушникова, Вячеслав Тогулев
ПРЕДИСЛОВИЕ
К «СИБИРСКОМУ ЛИХОЛЕТЬЮ» ШИМОНА ТОКАРЖЕВСКОГО
Страница 3 из 10
[ 1 ] [ 2 ] [ 3 ] [ 4 ] [ 5 ] [ 6 ] [ 7 ] [ 8 ] [ 9 ] [ 10 ]
Кандалы
Достоевский: «Кандалы мои были неформенные, кольчатые, “мелкозвон”, как называли их арестанты. Они носились наружу. Форменные же острожные кандалы, приспособленные к работе, состояли не из колец, а из четырёх железных прутьев, почти в палец толщиною, соединённых между собою тремя кольцами. Их должно было надевать под панталоны. К срединному кольцу привязывался ремень, который в свою очередь прикреплялся к поясному ремню, надевавшемуся прямо на рубашку»[46].
Токаржевский более лаконичен: «…нас повезли в кузню, где заковали в тяжёлые грубые кандалы»[47].
Утро
Утренние процедуры: побудка, барабанная дробь, умывание. Достоевский: «Помню первое моё утро в казарме. В кордегардии у острожных ворот барабан пробил зорю, и минут через десять караульный унтер-офицер начал отпирать казармы. Стали просыпаться. При тусклом свете, от шестериковой сальной свечи, подымались арестанты, дрожа от холода, с своих нар. Большая часть была молчалива и угрюма со сна. Они зевали, потягивались и морщили свои клеймёные лбы… У вёдер с водой столпились арестанты; они по очереди брали ковш, набирали в рот воды и умывали себе руки и лицо изо рта…»[48].
Токаржевский: «На рассвете в соседней казарме[49] били в барабан. Вскоре появлялся офицер вместе со стражей, один за другим отпирал казематы. Значит, пора вставать. И не раз нам было так тяжко, очень тяжко, извлечь свои натруженные вчерашней работой кости из неудобного “ложа”, особенно после ночи, либо бессонной, либо проведённой в горячечных кошмарах и видениях, но потягиваться не приходилось![50] Толпа заспанных каторжан бежала к вёдрам. Из них ковшом зачерпывали воду, понемногу набирали её в рот, а потом выплёскивали на ладони и умывались этой смесью воды и слюны»[51].
Казённые работы
Утреннее определение арестантов к месту работы. Достоевский: «Выходя из острога на работу, арестанты строились перед кордегардией в два ряда; спереди и сзади арестантов выстраивались конвойные солдаты с заряженными ружьями. Являлись: инженерный офицер, кондуктор и несколько инженерных нижних чинов, приставов над работами. Кондуктор рассчитывал арестантов и посылал их партиями куда нужно на работу»[52].
Токаржевский: «Каждое утро на арестантской площади офицер инженерных войск делил арестантов на партии и под конвоем солдат с заряженным оружием дозорный каждой партии вёл их до места работы, намеченной инженерами»[53].
Отношение к казённой работе Достоевским и Токаржевским описывается по-разному. Ф.М. подчёркивает, что к принудительной работе в остроге относились с ненавистью, но зато в свободное время «ремесленничали» с удовольствием: «Казённая каторжная крепостная работа была не занятием, а обязанностью: арестант отрабатывал свой урок или отбывал законные часы и шёл в острог. На работу смотрели с ненавистью… Длинный летний день почти весь наполнялся казённой работой… Но зимой арестант, по положению, как только смеркалось, уже должен быть заперт в отроге. Что же делать в длинные, скучные часы зимнего вечера? И потому почти каждая казарма, несмотря на запрет, обращалась в огромную мастерскую… Многие из арестантов приходили в острог, ничего не зная, но учились у других и потом выходили на волю хорошими мастеровыми»[54].
Токаржевскому же, похоже, любой труд был в радость, даже «казённый»: «Для себя я решил, что надо обучиться какому-нибудь ремеслу, и пошёл учеником в инженерную слесарную мастерскую. После трёх месяцев усердной работы я уже не худо орудовал молотком, и даже мог неплохо выковать всякие мелочи»[55].
Кирпичный завод
Какое-то время Достоевский и Токаржевский работали на кирпичном заводе близ острога. Ф.М. пишет, что находился он в трёх верстах, Токаржевский же называет другую цифру: пять вёрст (в другом месте: «восемь вёрст в два конца»). Оба сообщают, что это были самые тяжёлые, изнуряющие работы, причём без перерыва на полноценный приём пищи, потому что дорога занимала много времени и питаться приходилось у печей тем, что было взято с собой утром из крепости. Достоевский: «Эта… работа считалась у нас самою тяжёлою. Кирпичный завод находился от крепости в верстах в трёх или в четырёх… На эту работу выбирали чернорабочих, то есть не мастеровых и не принадлежащих к какому-нибудь мастерству. Они брали с собою хлеба, потому что за дальностию места не выгодно было приходить домой обедать и, таким образом, делать вёрст восемь[56] лишних, и обедали уже вечером, возвратясь в острог. Урок же выдавался на весь день, и такой, что разве в целый рабочий день арестант мог с ним справиться. Во-первых, надо было накопать и вывезти глину, наносить самому воду, самому вытоптать глину в глиномятной яме и наконец сделать из неё что-то очень много кирпичей, кажется сотни две, чуть ли даже не две с половиной. Я всего только два раза ходил в завод. Возвращались заводские уже вечером, усталые, измученные, и постоянно целое лето попрекали других тем, что они делают самую трудную работу»[57].
Токаржевский: «Олеся Мирецкого и меня через три дня после прибытия в крепость приставили к кирпичному заводу, за пять вёрст от крепости. Из каземат мы выходили натощак, с куском сухого хлеба в кармане… Изготовление кирпичей было работой куда более тяжёлой. Сперва приходилось накопать глину, тачками свезти её в сарай, обработать или вытоптать ногами, закованными в кандалы! А ещё нужно было доставлять воду на взгорье, высотой не менее ста локтей, и из этой вытоптанной глины налепить по пятьсот кирпичей в день. Это был “урок” на трёх человек. Честно говоря, хоть я и был молодым и сильным, эта работа сильно меня изнуряла… Заметим, что на обед мы не возвращались в острог, потому что восемь вёрст в два конца заняли бы слишком много времени, и мы бы не выполнили нормы, так что вся наша еда за день – кусок сухого хлеба»[58].
Достоевский изготовлением кирпичей если и занимался, то всего два дня, зато ему довелось поработать подносчиком кирпичей и на их вывозе. Токаржевский тоже вскоре был переведён на такую работу, причём не считал её «намного легче». Достоевский: «Я же или по-прежнему ходил в мастерскую, или на алебастр, или, наконец, употреблялся в качестве подносчика кирпичей при постройках. В последнем случае пришлось однажды перетаскивать кирпичи с берега Иртыша к строившейся казарме сажен на семьдесят расстояния, через крепостной вал, и работа эта продолжалась месяца два сряду. Мне она даже нравилась, хотя верёвка, на которой приходилось носить кирпичи, постоянно натирала мне плечи. Но мне нравилось то, что от работы во мне видимо развивалась сила»[59].
А вот как Токаржевский рассказывает о переводе на новую работу после болезни: «Дозорные постановили дать мне работу полегче. Ходил я на тот же кирпичный завод вплоть до зимы, но не на производство и вывоз кирпичей, теперь я работал со строителями, подавал им извёстку, кирпичи, воду. Можно подумать, что эта работа была намного легче!![60]»[61].
Сопоставление цитат позволяет сделать вывод, что работы, которые выполняли Токаржевский и Достоевский, были одинаково тяжёлыми. Вряд ли кому-то из них было «легче». Исследователи, тем не менее, приходят и к другим выводам. Виктор Вайнерман, ссылаясь на мнение безвестного автора из Алматы, пишет: «До сих пор некоторые местные краеведы не желают ничего слышать о страданиях Достоевского на каторге и в солдатах. Он, мол, здесь, как сыр в масле катался. Недавно автор из Алматы принёс мне для ознакомления рукопись своей статьи о Достоевском. В ней, в частности, говорится, что Достоевского “распределили при комендатуре, как знающего иностранный язык, с жильём и с основным занятием уборкой улиц”. Вместо ответа на вопрос, откуда почерпнул столь ценную информацию, автор стушевался и обещал изменить в статье этот фрагмент…».[62]
В противоположность мнению не названного по имени исследователя из Алматы, Виктор Вайнерман полагает, что Достоевскому приходилось на каторге несладко, и даже гораздо хуже, чем Токаржевскому:
«Вновь в книге “Семь лет каторги”, как и в “Воспоминаниях каторжанина”, Токаржевский пишет о работах, на которые его направляли в Омске. Судя по его мемуарам, это он, Токаржевский, “как сыр в масле катался” в Омске[63], а вовсе не Достоевский. Ведь это его приглашали в дом коменданта, где, вместо того, чтобы работать, он весело проводил время за чаем и разговорами с женой коменданта и её “сестричками”…
А вот Достоевский тяжко трудился…
Толчение алебастра, о котором упоминает Токаржевский, не было единственной работой, которую выполнял в Омске Достоевский. Он переносил кирпичи на кирпичном заводе, расположенном на правом берегу вниз по Иртышу, верстах в трёх или четырёх от крепости. По замечанию А.Ф. Палашенкова, работа на заводе считалась самой трудной».[64]
Необходимое уточнение. Читатель, конечно, согласится: из процитированных мемуаров Токаржевского отнюдь не следует, что он в Омске «как сыр в масле катался». Совсем напротив. А встречи Токаржевского с женой А.Ф. де Граве и её воспитанницами, как становится ясным из воспоминаний, были эпизодичными, тайными, тщательно скрываемыми, и, конечно, они не дают оснований для обобщений.
Да и сам Достоевский тоже получал иногда поблажки, что признает и Виктор Вайнерман, цитируя слова сына декабриста Якушкина, который писал о событиях 1853г. так: «Достоевского я никогда до того времени не видел <…> Его на другой же день привёл конвойный очистить снег на дворе казённого дома, в котором я жил. Снега, конечно, он не чистил, а всё утро провёл со мной…».[65]
Значит, и Достоевскому иногда «фартило», он тоже порой освобождался от работ и пользовался гостеприимством известных людей. Но это вряд ли даёт повод, – также, как и в случае с Токаржевским, – утверждать, что жизнь у него на каторге была легче, чем у иных-прочих.
Уборка снега
По-разному описывается уборка снега. Достоевскому такая работа по душе: «Особенно… я любил разгребать снег… Каждому давалась лопата… и все дружно принимались за дело… Все становились веселее; раздавался хохот, вскрикиванья, остроты… всеобщее увлечение обычно кончалось руганью»[66].
Токаржевский добавляет: «Зимой для очистки улиц и государственных зданий использовали каторжных… Работа была не тяжёлой, но неприятной из-за собиравшихся обычно возле нас ротозеев. В течение многих лет жители Омска каждую зиму любовались на это зрелище… Сильным раздражителем для нас были постоянные выкрики стражи: “Скорее! Скорее!”, а что эти же понукания повторяли ротозеи, что собирались около нас, было уж вовсе невыносимо. По-моему, эти окрики подобны ударам кнута, которым работник подгоняет ленивый скот во время работы…»[67].
Госпиталь
К медицинскому персоналу у Достоевского и Токаржевского отношение сходное. Им обоим довелось лечиться в госпитале. Достоевский: «Я уже и прежде слышал, что арестанты не нахвалятся своими лекарями. “Отцов не надо!” – отвечали они мне на мои расспросы, когда я отправлялся в больницу»[68]. И далее: «Повторяю: арестанты не нахвалились своими лекарями, считали их за отцов, уважали их. Всякий видел от них себе ласку, слышал доброе слово; а арестант, отверженный всеми, ценил это, потому что видел неподдельность и искренность этого доброго слова и этой ласки. Она могла и не быть; с лекарей бы никто не спросил, если б они обращались иначе, то есть грубее и бесчеловечнее: следственно, они были добры из настоящего человеколюбия»[69].
Токаржевский: «Я не помню, конечно, ни того, как проходила моя болезнь, вообще ничего не помню, осталось у меня лишь ощущение, что за мною очень ласково ухаживали»[70].
Впрочем, даже с тяжелобольных не снимали кандалы, такая жестокость удивляет авторов. Достоевский: «Я говорю о кандалах, от которых не избавляет никакая болезнь решённого каторжника. Даже чахоточные умирали на моих глазах в кандалах… Но положим, что для здорового всё ничего. Так ли для больного? Положим, что и обыкновенному больному ничего. Но таково ли, повторяю, для труднобольных, таково ли, повторяю, для чахоточных, у которых и без того уже сохнут руки и ноги, так что всякая соломинка становится тяжела?»[71].
Токаржевский: «Единственно только бряцание кандалов, сопровождающее каждое моё движение, не позволяло забыть, что я в арестантском госпитале. Цепи не положено было снимать даже с самых тяжёлых больных. Расковывают кандалы только перед смертью или тем, у кого вышел срок наказания и кого выпускают на свободу»[72].
Кражи
О воровстве. В «Записках из Мёртвого Дома» и в книге «Семь лет каторги» читаем об искусных ворах, от которых не спасали самые крепкие сундуки с замками. Достоевский: «Вообще все воровали друг у друга ужасно. Почти у каждого был свой сундук с замком, для хранения казённых вещей. Это позволялось; но сундуки не спасали. Я думаю, можно представить, какие были там искусные воры»[73].
Токаржевский: «всё… наше хозяйство мы должны были прятать в сундучках, надёжно укреплённых и с крепкими замками, поскольку кражи здесь были делом обычным, и каторжане не считали это проступком, а просто способом улучшить своё существование. Пострадавший не мог ни разыскать украденное, ни даже пожаловаться, что его обокрали. Его бы только высмеяли и посчитали бы дураком, коли не сумел хорошенько упрятать своё добро»[74].
Доносительство
Достоевский приводит случай доносительства по поводу заклада «ростовщикам» (из каторжных») казённых вещей: «Заложивший и получивший деньги немедленно… доносил о закладе смотровых вещей, и они тотчас же отбирались у ростовщика обратно…»[75].
Токаржевский упоминает о доносительстве в иной связи: «Доносительство разбойники тоже нередко практиковали. Среди нас также был один шпик, но этот уж считался, что называется, шпиком высокого класса…»[76].
Требует подтверждений вывод исследователя В.А. Дьякова, который утверждает, что Токаржевский обвинял в доносительстве и самого Достоевского. «Если говорить о фигуре Достоевского, встающей перед читателем со страниц произведений Токаржевского и Богуславского, – пишет В.А. Дьяков, – то она не одноцветна. И у Токаржевского, и у Богуславского есть вещи, в которые очень трудно поверить[77]. Они утверждают, например, будто Достоевский в годы Крымской войны собирался выдать тюремным властям содержание своих прежних откровенных дружеских бесед с поляками, чтобы выслужиться и получить прощение.[78] Читая и перечитывая хвалебные эпитеты, которыми писатель сопровождает в “Записках” фамилии польских ссыльных, в том числе Богуславского и Токаржевского, невозможно вообразить, что он всерьёз думал о доносе. Неубедительность такого обвинения легко выявляется с помощью простого здравого смысла. Если писатель собирался донести, то почему он не исполнил своего намерения? Ведь никакой помехи, кроме собственной совести, для него не существовало».[79]
Однако в приведённых ниже текстах книг Токаржевского мы не нашли ни одного обвинения в доносительстве, адресованного Достоевскому. Откуда взяты подобные сведения? В середине приведённой выше цитаты В.А. Дьяков после словосочетания «получить прощение» делает ссылку: «Там же. – С.27». Но предыдущая его сноска касалась четвёртого тома ПСС Достоевского. На 27-й странице мы не нашли ничего, касающегося упомянутых обвинений в доносительстве. Между тем, этот пример приведён В.А. Дьяковым как иллюстрация к выводу, что «у Токаржевского… есть вещи, в которые очень трудно поверить» (см. выше). Таким образом, вывод исследователя не оказался в достаточной мере подкреплённым. Что касается хвалебных эпитетов, которыми Достоевский награждает польских каторжников, то ведь и сам В.А. Дьяков немногим выше делает оговорки о пристрастности и даже негативности характеристик великого классика, «относящихся к некоторым полякам».[80]
Суанго
Очередной «узел», связанный с трактовкой творчества Достоевского, завязывается по поводу главы «Суанго» из книги Токаржевского «Каторжники: сибирские зарисовки».
Один из самых уважаемых нами исследователей, Виктор Вайнерман, пишет: «Основной мотив[81] главки “Суанго” – дружба Достоевского с собакой. Он известен опять-таки по “Запискам из Мёртвого дома”. В главе “Каторжные животные” говорится о собаке по кличке Шарик, которую Достоевский спас от голодной смерти. Собачка привязалась к Достоевскому. В обоих произведениях[82] судьба этого животного трагична. Но, судя по “Запискам…” Достоевского, собака погибла от руки живодёра, а, по Токаржевскому, она была отравлена».[83]
Налицо небольшая неточность, вызванная тем, что исследователи Сибири долгое время не имели доступа к полному переводу сочинений польского автора. Основной мотив главы «Суанго» в книге Токаржевского «Каторжники» – не дружба Достоевского с собакой, а привязанность к собаке самого Токаржевского. В названной главке Достоевский упоминается лишь несколько раз, он даже не является сколько-нибудь видным её героем. Основная же нить – автобиографическая, то есть изложение коллизий собственной жизни Токаржевского.
Требует также более внимательного прочтения очень интересная версия, что собака Шарик в «Записках из Мёртвого дома» и Суанго из «Каторжников» Токаржевского – одно и то же животное. Однако, скорее, речь идёт о разных животных.
Прежде всего, из текста Достоевского не следует, что Шарик погиб от рук живодёра. Напомним: Достоевский упоминает о трёх собаках, живших в остроге – Шарике, Белке и Культяпке, и именно о последней сообщает, что к ней присматривался арестант Неустроев, занимавшийся выделкой кож. Возможно, в текст очерка В. Вайнермана, опубликованного «Голосами Сибири», вкралась опечатка. Конечно, автор имел ввиду не Шарика, а Культяпку.
Заметим, что Токаржевский, описывая перипетии, связанные с Суанго, упоминает также и о «трагичной участи» Культяпки: «Фёдор Достоевский, который очень любил животных, ещё опечаленный трагичной участью своего воспитанника и любимца Культяпки, первым увидел гостя[84] и ласково его подозвал».[85]
А вот что пишет о Культяпке Достоевский: «Я ужасно полюбил этого маленького уродца… Но в один прекрасный день арестант Неустроев, занимавшийся шитьём женских башмаков и выделкой кож, обратил на него особенное внимание… Бедный Культяпка!».[86]
Поскольку Токаржевский прямо указывает на существование собаки Культяпки, любимой Достоевским, становится ясным, что имеется ввиду не Суанго. В другом месте главы Токаржевский подтверждает написанное Достоевским: «От рук Неустроева погиб также Культяпка Фёдора Достоевского…».[87]
Достоевский, как уже было сказано, сообщает о ещё двух собаках: Белке и Шарике. Ни одна из них не подходит под описание Суанго. Ведь Суанго, как справедливо отмечает Виктор Вайнерман, был отравлен, а о подобных кончинах собак, живших при остроге, Достоевский не упоминает. И, значит, тождество Суанго с Культяпкой, Шариком или Белкой вряд ли доказуемо.
И ещё один аргумент: в пользу того, что Токаржевский не «измыслил» имя Суанго, «переправив» на свой «беллетристический» лад кличку, упомянутую у Достоевского, свидетельствуют подробные объяснения, почему именно Суанго так назвали: «Нашего безымянного приблудного приятеля мы прозвали Суанго, потому что, если Алмазов на него прикрикнет, он всегда прятался в закутке под углом сарая. Угол, уголок, ангул, под углом, – от такой сильно притянутой этимологии Суанго и получил своё имя».[88]
© М. Кушникова, перевод, 2007.
© М. Кушникова, В. Тогулев, предисловие, составление, 2007.
© А. Брагин, оформление интернет-сайта, 2007.