Источники текста:
Tokarzewsky Szymon. Siedem lat katorgi. – Warszawa, 1907. [Токаржевский Ш. Семь лет каторги. – Варшава, 1907. – На польском языке].
Tokarzewsky Szymon. Siedem lat katorgi. – Warszawa 1918. [Токаржевский Ш. Семь лет каторги. – Варшава, 1918. – На польском языке].
Печатается с исправлениями и добавлениями по:
Токаржевский Ш. Семь лет каторги // Кушникова М.М., Тогулев В.В. «Кузнецкий венец» Фёдора Достоевского в его романах, письмах и библиографических источниках минувшего века. – Кемерово: Кузбассвузиздат, 2007. – С.461-626. [Приложения].
Шимон Токаржевский
СЕМЬ ЛЕТ КАТОРГИ
Варшава, 1907
Страница 11 из 11
[ 1 ] [ 2 ] [ 3 ] [ 4 ] [ 5 ] [ 6 ] [ 7 ] [ 8 ] [ 9 ] [ 10 ] [ 11 ]
Васька впал в бешенство, что позволил так себя провести, повалил псевдо-художника на пол, пинал его ногами, избил и велел конвойным солдатам отправить в тюрьму и использовать на самых тяжёлых работах.
Сравнивая роспись на стенах своего дома, сделанную Бэмом и Богуславским, с пачкотней Крапо, Васька составил себе наилучшее мнение о поляках и, будучи равно норовистым в ненависти и приязни, вбежал в тюрьму и на тюремном плацу велел созвать всю каторгу и сообщил во всеуслышание, что Аристов склочник и шпик, а поляки – наилучшие люди на свете, и если кто осмелится их обидеть словом или делом, получит пятьсот розог и никак не меньше.
Вскоре после этого за стычку с Бэмом Аристов попал на гауптвахту.
Злодей и махинатор Аристов омерзел всем каторжанам, и всё-таки изменить своё поведение даже не думал. Он подделывает паспорта, фабрикует фальшивые деньги и с несколькими подобными себе дружками вырабатывает план побега из тюрьмы.
Жил в Омске генерал-майор Воробьёв, приказной атаман сибирских казаков. Кучер Воробьева, бывший бродяга, выезжает за город и останавливается в условленном месте. Крапо, один из цыган, каторжник Александр Кулешов и конвойные солдаты должны вскочить в карету генерала и таким образом вырваться на свободу.
Всё было подготовлено и оговорено, кто какую роль должен сыграть, – но в это время Воробьёв как-то узнал о плане побега и уведомил коменданта.
В том месте, куда Крапо ходил на работу, провели ревизию, и нашли несколько готовых печатей, формы для их изготовления, а также формы для подделки денег, равно и бумаги с печатями для изготовления паспортов.
Крапо попал под военный трибунал.
Следствие тянулось несколько месяцев, ему присудили триста розог. Но на самом деле он получил только семьдесят ударов, потому что у узколобых экзекуторов никак не укладывалось в голове, как можно розгами «ласкать» дворянскую шкуру.
Умеренно строгий суд и ещё более умеренное наказание вдохновили Аристова на новые «подвиги». Он осмелел, тем более, в тюрьме он завязал знакомства, которые могли ему пригодиться в будущем. Один из сокаторжников Крапо, некий Котлар – поляк! – отбывал наказание и уже получил пятьсот батогов, за то, что из-под его конвоя сбежали трое убийц, щедро ему за то заплатив. С этим Котларом Аристов завязал близкие отношения, и они постоянно поддерживали контакты. В 1853 году уже отбывший наказание Котлар, вместе с каким-то новобранцем, конвоировали Крапо и уже упомянутых Александра Кулешова и Кузьму Громова.
Все трое с места работы скрылись.
Оказывается, Крапо заблаговременно заготовил паспорта и им нужно было только найти какое-нибудь укромное место, где можно бы переждать, пока отрастут волосы и усы.[187]
Где они укрывались, неизвестно. Но через семнадцать дней всех троих поймали и отдали под суд.
Кулешов получил пятьсот батогов, Крапо тысячу, Котлар две тысячи, и всех их заслали в Усть-Каменогорск на десять лет каторжных тяжёлых работ.
Что стало в каземате после побега этих аферистов, трудно описать! Провели ревизию, однако что искали – так никто и не понял. Во время ревизии пропало всё убогое имущество арестантов.
Считалось, что такая ревизия предотвратит новые побеги.
Комендант де Граве с женой отсутствовали шесть недель, поехав на воды, на китайской границе, за полторы тысячи вёрст от Омска, где заложена была новая крепость.
Обязанности коменданта вместо де Граве исполнял его приятель, подполковник Шульгин.
Когда толпа, которая проводила ревизию, появилась в нашем каземате, мы подошли к подполковнику и сообщили ему, что всё, что нам принадлежит, – с позволения Алексея Фёдоровича.[188]
Шульгин был очень любезен, ревизия прошла мягче, чем в других местах, что пошло на пользу не только нам, но и всем прочим.[189]
НА ПОСЕЛЕНИЕ
Поздравляю с амнистией, Семён Севастьянович! – такие слова слышал я, когда, выйдя из тюрьмы после семи лет каторги, проходил по улицам Омска, уже как свободный человек.
Свободный? Нет! Свобода, которую получил я, никак не была той свободой моей Отчизны, о которой я мечтал, и за которую всё претерпел.
Я был свободен лишь оттого, что на ногах уже не было кандалов и я мог идти, куда сам хотел, и оставаться, где мне угодно, сколько хотел, общаясь с кем мне самому было приятно. Словом, – я был свободным жителем огромной Империи, вольным жителем – под надзором полиции… У меня уже отросли солидные усы и густая чуприна по всей голове, но я всё ещё носил двухцветное каторжное одеяние.
Такую одежду мог носить каждый, кто выходил на волю, ещё в течение недели, после чего надлежало её возвратить на склад. Естественно – дело служебное! «Казна» не обязана была одевать тех, кого перестала опекать.
Таким образом, я был в большой заботе, бродил по улицам города, раздумывая, где раздобыть денег, чтобы купить одежду свободного человека, и все эти «поздравляю с амнистией» повергали меня в уныние.
Первое поздравление я услышал от Михаила Михайловича Попова, известного во всем Омске богача, владельца рынка всяких товаров, в доме которого я, как каторжник, расписывал стены апартаментов, и часто бывал приглашён со всяческой приязнью и гостеприимством.
И сейчас Попов стоял на пороге своего магазина, любезно улыбаясь и радушным жестом приглашал войти в магазин.
Я вошёл, а он, увидев, что я ещё в каторжной одежде, сам предложил мне отпустить сукна в кредит и сказал, что охотно оплатит и портного тоже.[190]
– И Вы хотите кредитовать меня, малознакомого Вам каторжника?
– Предоставлю Вам кредит и, уверяю Вас, Шимон Себастьянович, – сказал Попов, широко улыбаясь, – что я Вас хорошо знаю. Видите ли, когда занимаешься торговлей, надо обладать таким чутьём, чтоб за шесть вёрст человека чувствовать!
Я принял так любезно предложенную мне помощь. Бельё нашлось в самом магазине, портной поспешил сшить мне полный комплект одежды, если не сверхэлегантный, то весьма пристойный, так что вместе с Юзиком Богуславским мы сразу же пошли навестить Анну Кжижановскую, а потом и коменданта крепости.
С какой радостью встретила нас милая госпожа де Граве! Выбежала нам навстречу, сердечно пожала руки, а также её сестрёнки Вера и Надежда Максимилиановны.
Сам комендант пришёл, чтобы поздравить с амнистией, всячески выказывая нам своё сочувствие и любезность.
Нелегко было поляку найти в Омске какую-нибудь прибыльную работу. Так что я пребывал в хлопотах, раздумывая, как жить дальше, когда издержу невеликие сбережения, которые собрал в крепости из заработанных денег.
Как-то раз я снова побывал на рынке Попова.[191]
– Михал Михалыч! – сказал я ему смущённо. – Боюсь, что не скоро смогу вернуть одолженные средства на одежду, Вы знаете – денег у меня нет, а заработок мне найти не удаётся.
– И не думайте о долге! – ответил Попов. – Глупости всё это! А заработок для Вас всегда найдётся, но такой заработок, что подходит для человека простого. Однако Вы, Шимон Себастьянович, Вы – дворянин, человек умный, учёный, Вы бы на такой заработок не согласились.
– Я – не учёный, Михал Михалыч, а согласился бы на любой заработок, лишь бы он был честный.
Оказалось, что в предместье Малый Участок за сто вёрст от Омска, освобождается место надзирателя, который бы наблюдал за батраком, что привозил из винокуренного завода с Большого Участка сивуху, и всякий раз напивался до потери человеческого облика, так что лошади привозили его домой в бессознательном состоянии. Поскольку я не испытывал никаких сомнений и колебаний, такая должность была для меня неплохой рекомендацией на будущее, а похвалы купца Попова было достаточно, чтобы господин Лейзер Вайнштейн охотно согласился на мою кандидатуру.
Так я стал надзирателем с окладом в четыре рубля помесячно, помимо жилья и содержания.
Малый Участок – местечко приятное и хорошо застроенное, а мой начальник был купцом разносторонним и торговал всем, чем только можно торговать. Посредничал при продаже свежей и сушёной рыбы, и при продаже мехов, которые приобретал за бесценок, за пару копеек, немного продуктов, а нередко и за пару бутылок горилки, и продавал с большой прибылью.
Госпожа Лейзер искусно превращала спирт в ликёр, который своим вкусом славился на пару миль в окрестностях, и тоже приносил огромную прибыль. Мне ещё полагалось чистить проезды до винокуренного завода, особенно зимой, когда снег заваливал всякие следы к человеческому жилью, что было очень опасно, – один лишь инстинкт лошадей мог спасти заблудившихся и довести до жилья.
У меня не было чётко определённых обязанностей по службе, но я был завален работой. Хозяин использовал меня на самых разных поприщах, а хозяйка – тем более. Мою новую одежду, которая была слишком хороша для работы, я сложил в сундук, а сам надевал сермягу, и вообще полностью одевался, как сибирский мужик, что вполне совпадало с моими склонностями.[192]
Отвратно, ох как отвратно было мое житьё в Малом Участке, в окружении алчных торгашей и лихих мужиков, где все пребывали в вечных спорах друг с другом, и постоянно торговались с четой Вайнштейнов. Целыми днями в заведении стоял шум и гам, как на мельнице, а мне не с кем было даже обменяться словом и мыслью:
… Скрывай и гнев, и радость,
И да будет неуловимой твоя мысль, как туман…
Чтобы не ошалеть, нужно было постоянно повторять сентенцию, некогда начертанную в камере №53: «В одиночестве человек говорит с Богом», а я и был совершенно одинок в этой колготне.
Но претензии покупателей и жалобы купцов утихали, как только закрывалось заведение и запирался окружённый частоколом хозяйский жилой участок, тогда в моей скромной избушке я садился за чтение.[193]
Вырваться в Омск у меня не было времени, но господа де Граве часто присылали мне с оказией книги и газеты.
Так, запираясь в своей избе, я просто-таки поглощал духовную и умственную пищу, благословляя сам факт существования печати, редакторов и литераторов, которые в этой пустынной стороне связывали меня с цивилизованным миром.
Однажды, когда я приехал за спиртом, владелец винокуренного завода спросил меня, кто подписывает счета господина Лейзера Вайнштейна таким красивым почерком и с таким знанием дела?
Я ответил, что писарем и счетоводом я сам и являюсь.[194]
– Как? Шимон Себастьянович, – воскликнул владелец завода, человек довольно интеллигентный, – Вы ходите в мужицкой одежде и помогаете кучеру выносить ящики из подвала, Вы – человек грамотный и, очевидно, образованный?
– Образованный, и притом дворянин, – добавил один из конторщиков, который много обо мне слышал от Попова.
– А ещё – бывший каторжник! – рассмеялся я.
– Он поляк! Поляк! Поляк! – заохали все.
И я понял, что быть поляком в Сибири значило вызывать доверие и уважение.[195]
Владелец завода тут же хотел оформить меня заведующим конторой, но я поблагодарил и отказался, поскольку был связан договором с Лейзером Вайнштейном.
Каким образом уладилось дело, не знаю, только мой прежний работодатель отступился от договора со мной и от каких-либо претензий, и меня сразу же назначили заведующим конторой винокуренного завода с окладом в сто рублей в месяц, помимо красиво меблированной квартиры и более чем достаточного содержания.
Подвал (склад) и контора закрывались сразу же в сумерки, и у меня хватало времени на чтение, переписку, размышления…[196]
Однажды госпожа де Граве прислала мне уйму писчей бумаги, и я задумался, куда мне её применить, и как использовать, блеснула мысль: записывать воспоминания последних лет, что я и выполнил.
Если бы не тоска по Отчизне, тоска, которая горячей волной накатывала на меня и иногда становилась просто невыносимой, – если бы не эта тоска, время моего пребывания на Большом Участке и моя доля там были вполне сносны. Я погрешил бы против истины, если бы пожаловался на то время…
ВОЗВРАЩЕНИЕ НА РОДИНУ
Громкий стук в дверь моей комнаты…
Срываюсь с места, пытаюсь понять:
– Что это, – думаю, – нападение бандитов?
Смотрю в окно, и вижу лишь хмурое небо.
Стучат всё сильнее.[197]
– Кто там? – спрашиваю.
Ответ:
– Письмо от Её Превосходительства госпожи де Граве.
Встаю с постели, отодвигаю засов, и входит солдат, который, приветствуя, вручает мне большой конверт.
У меня ёкает сердце. Читаю:
«Поздравляем с амнистией!
Анна Андреевна де Граве, Вера и
Надежда Максимилиановны».
Значит, амнистия состоялась!
Значит, я на самом деле свободен!...
Владелец винокуренного завода тут же обещал мне удвоить месячный оклад, если я останусь работать.
– Господи, Боже! Чтобы я остался в Сибири из-за денег! Чтобы я из-за денег не вернулся в свое Отечество, к своим родным! Я останусь на Большом Участке ровно столько, сколько потребуется для передачи счетов и учётных книг…
В Омске с искренним сожалением и грустью я попрощался с моими братьями по несчастью, и со всеми, кто в меру своих возможностей скрасили мою каторжную долю.
Пожимая мне руки, Попов сказал:[198]
– Бог с Вами, Шимон Себастьянович! Да будет его всемогущая рука над Вами, и приведёт Вас на Родину, но у Вас так горят глаза, что я боюсь, не попали бы Вы снова сюда! Боже сохрани! Боже, смилуйся!
Не сбылось! Доброе пожелание Михаила Михайловича не сохранило меня.
В 1864 году, осужденный на каторжные работы в Александровск-на-Амуре, с партией таких же, как я, осужденных, довелось снова проходить через Омск. Точно так, как когда-то, в 1849 году, нас опередила весть: «везут больших политических преступников!», и Попов из любопытства вышел поглядеть на арестантов.
Хотя я и был в арестантской одежде, – он сразу меня узнал. Всего семь лет прошло, как мы расстались…[199]
– Шимон Себастьянович! Зачем Вам это понадобилось! Вот чудеса! Как же эти поляки дорожат свободой своего Отечества! – крикнул он, закрывая ладонями глаза, из которых струились слезы.
В те пару дней, что у нас была передышка в Омске, сочувствующий мне купец каждодневно меня навещал. Приходил всегда, нагруженный гостинцами, и подарил мне складной дорожный нож. Этот нож путешествовал со мной по всей Сибири, и был в Сретенске, в Александровске-на-Амуре, во множестве других мест, и вместе со мной вернулся на Родину, надёжно спрятанный, как одна из самых дорогих мне памяток.
Я сбегал также в тюрьму проведать черкесов и Федьку. Вручил двадцатикопеечную монету ефрейтору у ворот острога, тот побежал к дежурному офицеру, и меня тут же впустили.
Это было в воскресенье после полудня, и вся каторга высыпала на площадь, разглядывая бывшего сотоварища, которому ведь полагалось быть свободным человеком!
Стряпки, то есть кухари, пригласили меня на жаркое с житным хлебом.
Жаркое я припас для черкесов и Федьки, и мы все ели из одной миски в крепостной кухне. Потом направились к нашему прежнему каземату, и все вместе обошли площадь.
Когда настало время прощаться, черкесы, эти неукротимые люди, которые ни штыка, ни пули не боятся, эти атлеты по своей силе, разразились громкими рыданиями, прощаясь со мной.
Федька плакал и всхлипывал, как ребенок.
Я обнял его и, прижав к себе голову юнца, шепнул:[200]
– Федька, Федька, поклянись мне, что никогда больше не убьёшь человека!...
И он, всхлипывая, ответил:
– Не убью, не убью, это тогда, веришь ли, браток, – батюшка так приказал… А они всегда так говорили, что кто не слушает батюшку, тот послушается кнута и сапога…
«Проклят, стократ проклят будь этот твой батюшка!», – подумал я.
Вложил я Федьке в сумку сколько-то денег и шепнул ему на ухо:[201]
– Спрячь их, браток, заклей в подстилке в сапоге, спрячь хорошенько, а то украдут. Амнистия твой срок уже сократила, будет и вторая, и третья, и снова твой срок сократится, оттерпишь каторгу, и скоро выйдешь на свободу, и будет у тебя «за что руки зацепить» – немножко денег, чтобы стать приличным человеком.
О! Федька, стал ли ты приличным человеком?... Сколько раз я думал о тебе даже на своей родине, даже среди своих родных…
Когда я уходил с площадки, кто-то из бандитов крикнул:[202]
– До свидания!
– До свидания, до свидания, – кричала мне вслед вся каторга, и эти голоса бандитов преследовали меня как хор проклятий на вечные муки. Это был для меня дурной знак… Через семь лет мне вновь пришлось жить с каторжанами.
Я выбежал из тюрьмы. На мосту какой-то нищий попросил у меня милостыню.[203]
Останавливаюсь, вынимаю кошелек… Приглядываюсь к нищему, и… глазам своим не верю… О, диво! Ведь этот нищий – это Васька… Да, этим нищим был плац-майор омской крепости! Василий Григорьевич Кривцов!
Первый мой импульс был отвернуться от этой гадины, и уйти. Но тут же вспыхнула мысль: неужели я хочу мстить, и кому? И я подал ему рубль.
Он поднял мутные и бездумные глаза и узнал меня. Снял шапку.[204]
– Что с Вами случилось, Василий Григорьевич? – спросил я.
– Бог наказал меня за светлой памяти Жоховского, за вас всех, простите!
Он хотел поцеловать мне руку. Я не позволил, и любезно заверил его, – что до нас, поляков, – мы стёрли из памяти все обиды и все несправедливости…
* * *
Отправили меня в ветреный край на завод.
В Москве, по пути, меня встретила овациями группа университетских студентов-поляков. Среди них был и Тадеуш Корзон, теперь знаменитый польский историк и один из наиболее выдающихся людей, каких я когда-либо встречал.[205]
* * *
Эти воспоминания о моей первой каторге я написал на Большом Участке близ Омска. По возвращении из второго девятнадцатилетнего каторжного срока (я вернулся 15 сентября 1883 года), я дополнил эти воспоминания деталями, которые припомнились сейчас.
Чего желал для своей Отчизны – желаю и теперь с не меньшей силой и не меньшим пылом сердца.
Что желаю себе самому, отражено в словах мазовецкого лирика, которые мне удалось отыскать:
Ничего не нужно, что может дать мне свет,
Спокойно розовеют последние мои зори,
И пусть конец унесёт меня, как легкий сон,
И ты, Матерь Богородица, предстань передо мной…
Конец воспоминаний о первом моём заключении и первой моей каторге, Шимон Токаржевский.[206]
© М. Кушникова, перевод, 2007.
© М. Кушникова, В. Тогулев, предисловие, составление, 2007.
© А. Брагин, оформление интернет-сайта, 2007.