Источник:
Tokarzewsky Szymon. W ucieczce. Opowiadania wygnanka. – Warszawa, Lwow, {b.r.}. [Токаржевский Ш. В скитаниях: воспоминания изгнанника. – Варшава, Львов, {год изд. не указ.}. – На польском языке].
Шимон Токаржевский
В СКИТАНИЯХ
Воспоминания изгнанника
Варшава – Львов[1]
Страница 1 из 3
Героями этих повествований являются Поляки-каторжники и Поляки-поселенцы.
На фоне экзотической природы Сибири среди коренных жителей тех далёких краёв контрастно рисуются фигуры Поляков, таких чистых в своих помыслах, таких безмятежных, несмотря на многоликие беды, которые их одолевали, таких благородных в каждом порыве своих чувств.
Тот, кто писал эти страницы, Шимон Токаржевский, был участником конспирационных дел ксёндза Петра Щегиенного и тридцать семь лет своей жизни провёл в тюрьме, на каторге и на поселении.
В сороковых годах[2] был арестован во Львове, затем переведён в Варшавскую крепость и Модлин, после чего отбывал каторгу в Усть-Каменогорске и в Омске.
В шестидесятых годах был вновь арестован на Павиаке и опять попал в крепость, некоторое время пребывал в карательном учреждении в Кадаи в Нерчинском горном округе. Отбывал каторгу в Александровске над Амуром, жил в Иркутске – словом: как каторжник, а потом как поселенец, прошёл всю Сибирь от Урала до Благовещенска.
В этих принудительных путешествиях Шимон Токаржевский накопил много наблюдений, был свидетелем многих необычных происшествий или их непосредственных участником.
Эти избранные страницы из книги воспоминаний Шимона Токаржевского, несомненно, заинтересуют читателей, также, как ранее изданные его воспоминания и рассказы.
Издатели.
В БЕГАХ
В омской крепости среди двухсот шестидесяти четырёх каторжан разных народностей и племён, подвластных российскому скипетру, не учитывая и нас, политических преступников, было и огромное число бродяг.
Они в шутку говорили: «Чёрт сто пар лаптей сносил, пока со всех сторон сумел собрать нас в одну кучу».
Но среди этой ватаги совершенно разложившихся отбросов общества находились также люди неиспорченные, добрые, вызывающие сочувствие, которых только стечение несчастных обстоятельств повергло в омскую Геенну.
Нам, Полякам, особенно нравились наши сотоварищи-заключённые Кабардинцы. Мы жили с ними в одном каземате, по мере возможности пытаясь облегчать друг другу нашу тяжкую долю, ведь надо было долгие годы прожить в остроге. Особенно привлекательным нам казался один из кабардинцев, по имени Нурра-Шах-Нурра-Оглы.
Это был мужчина примерно двадцати двух лет, с благородными тонкими чертами бледного, сухощавого лица, оживлённого блеском чёрных прекрасных глаз.
Высокий, хорошего сложения, во всей его постати было что-то рыцарское.
…………………………………
Его родная усадьба находилась в той части Кавказа, что уже была подвластна Российской империи.
Несмотря на это, Нурра-Шах-Нурра-Оглы часто прокрадывался к вольным ещё горцам и вместе с ними нападал на посты и даже на обозы и маленькие крепости россиян. Во время одной такой вылазки, окружённый штыками, он попал в плен и был осуждён на бессрочные каторжные работы в омском остроге.
На удивление, довольно спокойно сносил он каторгу. Правда, держался на расстоянии от прочих сотоварищей, но притом со всеми был услужлив, предупредителен, охотно помогал тем, для которых назначенная работа оказывалась слишком изнурительной или непосильной.
Помогал он тем охотней, что был наделён истинно геркулесовой силой.
Эта его сила, а также отвага и всем импонирующее достоинство в обхождении снискали Нурре-Шах-Нурре-Оглы среди сотоварищей кличку «лев».
Обычно, кавказские горцы, пойманные с оружием в руках, зачислялись в общую категорию преступников, причём их метили на лбу и щеках.
Вследствие какой-то счастливой ошибки, Нурра-Шах-Нурра-Оглы клеймения избежал.
Потому бандиты в омском остроге называли его политиком[3].
Но этим, по их понятиям, унизительным прозвищем Нурру называли только втихую и только между собой, поскольку Кабардинец малейшую шутку в свой адрес считал смертельным оскорблением и загорался неуёмным гневом.
Мы, Поляки, и он почти одновременно прибыли в омскую крепость, и сразу же познакомились.
Условия для знакомства были тем более благоприятными, что Нурра-Шах-Нурра-Оглы некоторые время находился в омском госпитале и уже хорошо понимал, и вообще довольно неплохо говорил по-русски.
А связи наши ещё более укрепились, когда мы, Поляки, упросили плац-майора Кривцева, чтобы нас с Кабардинцами поместили в один каземат. Во время работ на открытом пространстве Кабардинец Нурра бывал особенно спокойно и даже весело настроен.
Но когда казематы вечером запирались, Нурра хмурился и свои вечерние намазы[4] совершал с глубокой набожностью, голосом, полным боли, гнева и печальной жалобы…
В этих молитвах, в этом голосе, чувствовались все порывы сердца и притеснённой воли, вся его индивидуальность, измученная унижением и неволей каторжной жизни, чувствовалось, какие адские муки терпит человек в бурном расцвете сил и молодости, человек с живым, буйным и поэтичным воображением, привычный к безграничной свободе, к бескрайним просторам, к великолепной природе, неустанным и героическим боям за независимость своей родной земли.
Логически рассуждая, осуждённые на бессрочные тяжкие работы, а особенно принадлежащие к категории преступников, подобных нам, Полякам, и нашему приятелю Кабардинцу, не могли рассчитывать на полную амнистию и на возвращение в Отчизну.
И всё же… всё же… Нурра-Шах-Нурра-Оглы-Лев эти надежды постоянно лелеял в своём сердце, пламенно, беззаветно, – не позволял им угасать.
На чём основаны были эти надежды?
Чем он их подкреплял?
Нурра-Шах-Нурра-Оглы никогда и никому не поверял, ни нам, ни приятелям, ни землякам своим – Кабардинцам.
* * *
Солнце, как пламенный шар, горело на бледно-голубом небосводе, и огневые стрелы безжалостно пронзают каторжан, одни из коих рубят деревья, другие тут же пилят их и складывают в сажени дров; осенью дрова привезут в Омск для нужд стоящих там войск и для заключённых, содержащихся в остроге.
Короткое, но чрезвычайно жаркое сибирское лето в этом году уже ознаменовалось многими неделями зноя, засухи, ни разу не прерванной хотя бы мимолётным дождём.
Воды Иртыша сильно понизились.
Местами обнажились серые скалистые насыпи, что показались из глубины величественной реки, которая обычно плавно несла свои волны, а сейчас выглядела, порой, так, словно неким проклятьем обречена на неподвижность и гибель.
Около леса, на придорожье, солнце совершенно выжгло буйные, обычно вьющиеся здесь заросли.
Только местами, обсыпанные мелкими розовыми цветами, поникшие кусты тамариска привычно сопротивлялись страшному солнечному жару.
Угнетающая душу печаль глядела из каждого уголка, той, несмотря на солнечный огонь, зелёной околицы, где, помимо нас, работающих каторжников и конвойных солдат, не видно было ни одной живой души: ни человека, ни птицы, ни одного животного. Все существа куда-то попрятались. Казалось, что там, за Иртышем, где горизонт неуловимо соприкасается с киргизской степью, – там и есть конец света…
Плац-майор омской крепости, Василий Григорьевич Кривцев, ненавидел вообще всех каторжных, подлежащих его надзору и опёке, особой же ненавистью пылал к политическим преступникам, Кабардинцам и Полякам.
– Ах! Вы бунтовщики, вы зачинщики, если бы я мог… я бы вас, я бы…
Так он твердил при каждой возможности. Однако, никогда вразумительно не говорил, что именно он бы с нами сделал, если бы только мог… Зато с истинно бесовской злобностью выискивал способы притеснять нас и издеваться над нами.
Одной из таких и взаправду нечеловеческой выдумкой Василия Григорьевича Кривцева был приказ, именно во время этого страшного зноя, вырубать деревья на уже почти оголённой рубке, где, помимо мачтовых сосен, оставалось едва лишь несколько штук покрупнее. И при этой обессиливающей жаре неизбежно работа должна была идти не споро.
Поминутно из обессиленных рук выпадали топоры, выскальзывали пилы…
Поминутно кто-то из нас стонал, когда перехватывало дыхание в груди от атмосферы, пропитанной ароматами вянущих растений и сильным живичным запахом, исходящим от бора хвойных деревьев…
Опираясь на карабины, дремали конвойные.
Дремал также, обычно суровый к каторжанам, дозорный Иван Матвеич.
А из работающей братии раз за разом вырывались проклятия:
– Чтоб тебя чума Бендерская пришибла!
– Чтоб тебя турецкая сабля проткнула насквозь!
– А чтоб ты собственной слюной насмерть подавился!
Все эти «пожелания» были адресованы плац-майору Василию Григорьевичу Кривцеву.
Каторжник Газин, который троих маленьких детей, не из-за какой-либо выгоды, а просто ради собственного удовольствия, зарезал, приблизился к нам, Полякам (мы работали в тесной группе, возможно ближе друг к другу), похлопал меня по плечу и доверительно шепнул:
– А что бы нам вот так всей ватагой пойти служить к генералу Кукушкину[5]… Что скажете, господа шляхта, а?
– Всей ватагой – нет… Если вам охота, Газин, воля ваша… Позовите и других за компанию… А перед нами другая и слишком долгая дорога! – отказались мы, усмехаясь.
Стоявший поблизости Нурра-Шах-Нурра-Оглы слышал этот мой разговор с Газиным…
Дрогнул, поглядел на свои ноги, скованные кандалами…
Затем глаза его быстро и внимательно оглядели всю околицу…
Газин насмешливо посмотрел на меня, сплюнул через зубы и отошёл, бурча:
– Поляки! Политики! Мерзавцы!
В это время Нурра-Шах-Нурра-Оглы-Лев рубил на поленья огромную поваленную сосну, рубил с какой-то нечеловеческой силой, и поразительной яростью и размахом, так что аж щепки взлетали в воздух, – и из колоссального дерева вскоре только они одни и остались.
Отдохнув минуту, Кабардинец выпрямил свою крепкую, юную, выносливую фигуру.
Подошёл ко мне и сказал:
– Сегодня я убегу!
– Нурра! – шепнул я ему в ответ, не переставая работать, чтобы приглушить звук голоса. – Ты что, ошалел?... Убежать в белый день, с открытого поля?... Это же безумие, подстрелят тебя, как воробья.
– Не подстрелят!... Все спят… убегу!
– Подожди, Нурра! Ночью посоветуемся все вместе… подумаем, что и как сделать, чтобы облегчить тебе побег, чтоб тебя не поймали… И денег тебе надо взять хоть немного на дорогу… Сжалься, брат, над собой и над нами… Подожди хоть пару дней… Хотя бы только до завтра.
Но все мои просьбы и убеждения оказались тщетны.
Проект побега, неумолимо задуманный Нуррой с момента вступления в омскую крепость, конечно, уже был им тщательно обдуман со всех сторон, а в тот день дозрел до окончательного решения, неоспоримого и неодолимого.
И когда Нурра-Шах-Нурра-Оглы-Лев понял, что обстоятельства сложились соответственно и благоприятно, он уже не хотел больше ждать, не хотел откладывать даже хоть на один час…
Он порывисто обнял меня и прижал к себе изо всей силы.
Короткий горячий поцелуй запечатлел у меня на лбу, и шепнул:
– Попрощайся с братьями за меня и от меня.
Потом я едва успел сориентироваться, как Нурра-Шах-Нурра-Оглы исчез среди пней срубленных сосен, молниеносно, словно не касаясь земли, улепётывая в лес…
– Кабардинец удрал! – заорал Газин. По убеждению бродяг, отбывающих срок в омском остроге, донос не был ни преступлением, ни позором, не причинял никаких угрызений совести доносчику, хотя бы даже притворных.
Так что за Газиным несколько голосов завопили:
– Кабардинец сбежал!
И тут Газин поднял кандалы, которые оставил Нурра, потрясал ими и смеялся во всё горло:
– Перекусил эти «мелкозвоны», как сайки. И топор взял с собой. Гляди, какой умный! Прямо адъютант царский… Этот в свете справится!
Конвойные очнулись от безмятежной дремоты.
Крики и бесовский хохот разбудили также и дозорного Ивана Матвеевича.
Парой слов ему объяснили, что случилось…
Он тут же скомандовал:
– Пали!
По команде Ивана Матвеевича залп карабинных выстрелов грохнул в сторону беглеца.
Тот упал.
Но сразу же поднялся и по прыткости его движений было видно, что ни одна пуля в него не попала. Конвойные зарядили карабины и выстрелили повторно.
Тоже бесполезно, слава Богу!
Расстояние между убегающим Нуррой и нами всё больше увеличивалось.
Мы, Поляки, шептались между собой:
–Лишь бы он только добежал до леса… Там уже и погоня, и пули будут не так опасны для него.
И вдруг от пашни в долгой полосе, отделяющей порубку от бора, заблестели миллиарды мелких цветовых точек!
Они увеличиваются с каждой секундой и вспыхнули, как огненный смерч…
Мы пытаемся понять и объяснить себе это явление – вот уж вся пашня и межа под лесом, ближе и дальше придорожья, превратились в пламенное море, пылающее огневым жаром.
Видно, хозяин этой пашни, по сибирскому обычаю, подпалил высохшую траву, чтобы на следующий год обеспечить себе буйный, щедрый запас сена.
Иван Матвеевич просто ошалел от радости… Хлопает себя ладонями по бёдрам и хохочет адским смехом:
– Спечётся! Сгорит до уголька этот «помощник дьявола», убежать, видишь, ему захотелось… Так вот же тебе, «чёртово отродье»!
– Ребята! Три залпа одним за другим, чтоб ему повезло в пути, – скомандовал.
…………………………………
…………………………………
Дозорный Иван Матвеевич написал своему начальству наипрекраснейший рапорт, что политический преступник Кабардинец Нурра-Шах-Нурра-Оглы по прозвищу Лев полностью сгорел на пашне под лесом.
…………………………………
…………………………………
Поскольку этот факт ничем нельзя было ни подтвердить, ни опровергнуть, – рапорт Ивана Матвеевича власти признали как свершившийся и вполне правдоподобный.
Но было ли так на самом деле?
Сумел ли Нурра-Шах-Нурра-Оглы пробраться через это огненное море?
Или сгинул в нём?
Сумел ли благополучно преодолеть столько опасностей, грозивших ему в побеге?
Смог ли добраться до своей любимой Отчизны?...
Этого мы не узнали никогда.
[Название главы отсутствует][6]
Никогда ни одна мелодия не впечатлила меня так, как скрежет напильника, которым кузнец перепилил мои кандалы!...
Происходило это на кузне инженерных войск в крепости в Омске.
Желкин, экс-конокрад, недавно уволенный из карательных батальонов солдат, великан и силач, который без малейших усилий завязывал железные прутья, как шёлковые шнурки, распиливал мои кандалы очень умело, легко и осторожно, чтоб не покалечить мою обнажённую ногу, что нередко случается при подобных операциях.
Кандалы осуждённых на принудительные работы состояли из четырёх железных, толщиной в дюйм, обручей, соединённых друг с другом такой же толщины прутьями.
Такими кандалами сковывают ноги каторжника перед поступлением в острог.
Снимают их, только если осуждённый умер во время наказания, или когда вследствие амнистии, или после отбытия наказания, покидал тюрьму.
Счастливым каторжникам, в день 26 ноября 1855 года покидающим Геенну Омскую, после семилетнего пребывания в ней, был – я.
Желкин не медлил, когда работал. Дело выполнял хорошо и – быстро. Перепиленные оковы с моих ног, бренча, пали на кирпичный пол кузни.
Кузнец их поднял… взвесил на руке… буркнул по их поводу цветистое проклятье и, сплюнув сквозь зубы, вручил кандалы ефрейтору, который меня сопровождал.
Потом, «руки в боки», обернул ко мне своё загорелое потное, полнокровное, дружелюбно улыбающееся в эту минуту лицо, и сказал:
– А теперь учитесь, пожалуйста, ходить, миленький Шимон Себастьянович.
– Что? Что я должен делать?
– Учиться ходить, говорю вам, – повторил он с усмешкой. – Ну и айда, маршируйте! Ра-аз, два-а!... Ра-аз! Два, три!
Не соображая, что делаю, и для чего слушаюсь команды Желкина, начинаю маршировать из глубины кузни к дверям.
Марширую неверными шагами, будто скольжу по льду, или по сильно вощёному полу танцую мазурку. Несмотря на мои усилия, мне трудно ходить прямо… невозможно держаться в равновесии.
У меня такое впечатление, будто земля колышется подо мной… Будто под моими ногами открывается пропасть… Будто я вдруг превратился в некую бестелесную сущность, лишённую веса…
Колени сгибаются подо мной, вытягиваю руки перед собой, ища какой-нибудь опоры, чтобы не упасть…
Ефрейтор Драженников кивает головой, задумчиво глядит на меня и кричит:
– Что, Семён Себастьянович… Ей-же! Ей! Что я вижу, вы…
Он, несомненно, намеревался сказать: вы пьяны, но Желкин участливо его прерывает:
– Шимон Себастьянович сегодня вышел из каторги на свободу, а воля… известное дело: ни к чему и горилка, человек и так, как пьяный.
Драженников поводит плечами.
– Ать! Сказал, что увидел!
Кузнец хмурым, недоброжелательным взглядом провожает ефрейтора, сплёвывает, а ко мне поворачивается с победным смешком:
– Ну что?... А?... Правда моя! Скоро вам потребуются мелкозвоны[7], не умеете ходить, двигать ногами не умеете.
– Научусь, правда, ходить и без мелкозвонов! – весело отвечаю я.
В кармане нахожу горсть мелкой медной монеты и хочу подарить её Желкину – но его сентенция о воле меня озадачила.
– Спасибо вам, Желкин, от души и от сердца вам спасибо, за то, что расковали мои кандалы, и за добрый совет.
Пожимаю рабочую, закопченную ладонь кузнеца и приглашаю его, чтобы он в ближайшее воскресенье меня посетил.
Добрый детина принимает приглашение очень приветливо и охотно. Расстаёмся с большой приязнью.
Выхожу из кузни…
За мной следует сильный протяжный баритон поющего Желкина:
Воля, ты, воля!
Зачем как дикая птица
От человека бежишь?...
Ой, воля! Милая воля!
…………………………………
В течение семи лет в омском остроге я жил как номер 154… В этот день ранним утром меня переименовали: я вновь стал человеком…
Мне хотелось в одиночестве насладиться этой своей метампсихозой[8].
Мне хотелось ещё раз пережить это ошеломительное впечатление, какое я испытал и запомнил, когда комендант омской крепости Алексей Фёдорович де Граве в своей канцелярии сообщил мне радостную вещь:
– Теперь вы свободны, господин Шимон Себастьянович. Желаю пану от всего сердца спокойной и свободной жизни, – сказал он, подав мне руку.
Мне хотелось, сняв кандалы, вжиться в правильную походку без свидетелей.
Потому, выйдя из кухни, вместо того, чтобы отправиться в Омск, как сперва надумал, я свернул в противоположную сторону, где царила полная тишина и полное безлюдие.
Погожий, морозный, короткий день северной осени близился к концу.
Ярко заходящее солнце зажгло миллиарды малюсеньких искорок, в кристалликах инея, покрывших ветви лесных деревьев, которые тянулись вдоль дороги, впечатляя своей таинственностью и величиной.
На замёрзшей поверхности Иртыша прозрачные куски льда мерцали и переливались всеми цветами радуги.
За другим берегом прекрасной реки тянулся огромный простор, однообразная плоскость, убелённая снежным покровом.
Это была степь, что тянулась на тысячу пятьсот вёрст непрерывной полосой, за которой в далёкой перспективе местами вились дымы из юрт кочующих киргизов, как лёгкие серые тучки.
Солнце поспешно добегало круг своего каждодневного пути… Лишь на прощание, послав на землю несколько меланхоличных взглядов, полностью скрылось за занавесом пурпурных встрёпанных, щедро окаймлённых золотом, облаков.
Воспламенённый горизонт угасал… На бледно-голубом небосводе лишь местами гасли красные и фиолетовые полосы…
Но, наконец, исчезли и они. Сумрак унылой своей серостью сперва добрался до степи и реки, вдоль леса и дороги, а потом дотянулся и к облакам.
С севера подул морозный ветер, и, легко посвистывая, сметал и укладывал в стожки снег, блестящий множеством атомов бриллиантовой пыли. Притом, немилосердно хлестал и сёк мои щёки, и насквозь продувал мою куртку из лезгинского сукна, которое было такое твёрдое, что волк сломал бы зубы об него.
Снег хрустел под моими шагами. Клубы пара отмечали каждый мой выдох. Ничего! Морозных северных порывов я не ощущал, а бежал, окрылённый какой-то безбрежной силой, радуясь свободе и надеждам. Ибо перейти с каторги на поселение было, по крайней мере, первым шагом к возвращению в Отчизну.
И я дал волю радостным мыслям, которые – как быстрый поток! – стремительно летели… летели…
Из этих путаных мыслей, развихрённых мечтаний, из этих беспорядочных видений, пробудили меня отголоски чего-то, что всколыхнуло царившую здесь пустынную тишину.
Вдруг послышался конский топот, шелест санных полозьев по мёрзлому снегу, и унылый, словно плачущий звон колокольчика и тут же на дороге показалась тройка рысаков, запряжённых в большие, загружённые узлами, сани.
По сибирскому обычаю, рысаки спускались с холма на бешеном скаку.
По напряжению рук, по тому, как склонилась назад грузная фигура ямщика, видно было, что этот здоровенный детина всё-таки трудно, с огромным усилием, сдерживает размах этих огневых коней.
Перед этим летящим, как ураган, экипажем, я отскочил в сторону. Ноги, привыкшие к тяжести кандалов, теперь отвыкли от энергичных, резких движений. Тут сказался и недостаток ловкости: головой вниз я скатился в ров, который отделял лес от дороги.
Так я потерял сознание.
…………………………………
Когда я пришёл в себя, то лежал в тех самых санях, что послужили причиной происшествия, в которое я попал. Два человека старательно пытались вывести меня из обморока: ямщик натирал мне виски снегом, и во время этой спасительной процедуры взывал ко всем адским силам и ругался с изобретательностью, выдающей большой опыт в этом жанре.
Окутанный мехами путник ложечкой вливал мне в рот какое-то сильное ароматическое сердечное средство и вполголоса причитал по-польски:
– Муки Христовы! Спасите! Все святые покровители польской короны, заступитесь за нас!
Эти слова подействовали на меня лучше всякого живительного лекарства. Бодро сорвался я с мягких подушек, на которые меня уложили, и, схватив за руки путника, вскричал:
– Дорогой земляк! Прости, пожалуйста, хлопоты и испуг, которые я невольно тебе причинил.
Не ответив ни слова, путник сжал меня братским, горячим долгим объятьем…
После первых шумных порывов радости, путник, как оказалось, весьма сердечный, очень обеспокоился моим здоровьем.
– Не хлопочи о моём благополучии, добрый брат, – весело ответил я на его взволнованные вопросы, – я вовсе не деликатный паничек, и никакой не франт, что вернулся с пьянки. При этом моём полёте в ров я не потерпел никаких повреждений, потому что снег только сверху покрыт твёрдой мёрзлой скорлупой, а под ней – истинно пуховая перина.
Чувствую, кости у меня целы, и связки не повреждены, а лёгкое головокружение и шум в ушах, которые я сейчас ещё испытываю, наверное, скоро пройдут. Подвезёшь меня, брат, до Омска?
– Ну конечно же, разумеется, что я тебя не отпущу! – ответил путник, садясь в сани, в которых я уселся весьма удобно.
Ямщик вскочил на козлы, хватил вожжи, легко натянул их, чмокнул и закричал:
– Ху-у-у! Ха-а-а!
Рысаки тронулись по дороге, которая при благоприятных условиях должна была привести нас в город.
Если в эту эпоху в Сибири пребывал Поляк, интеллигентный, образованный, шляхтич, то это был, несомненно, политический преступник – экс-солдат или экс-каторжник.
Поляк, попавший в Сибирь в поисках хлеба насущного, богатства или карьеры, был особым, очень редким явлением.
– По какому делу ты оказался тут, брат?...
Это был первый вопрос, который задавали друг другу Поляки при первом знакомстве.
С таким же вопросом обратился ко мне мой новый знакомый Вендриховский.
Я рассказал ему вкратце мою Одиссею, изобилующую бедами и происшествиями.
Когда я кончил рассказывать, мы как раз въехали в город.
* * *
Я уговорил Адама Вендриховского оставить свой багаж, сани, ямщика и рысаков на заезжем дворе, а сам отправился бы со мной к Булгакам, где именно в этот вечер должна побывать вся омская Polonia.
Только перед домом губернатора Западной Сибири, перед домом коменданта крепости и прочими государственными учреждениями горели масляные фонари.
А в остальном – труды и стоимость освещения Омска во время моего пребывания в этом городе были преимущественно лунные.
Итак, из мрака освещённого мы попали в мрак лишь посеребрённый блеском полнолуния, и шли мы по длинной улице, застроенной двумя рядами одноэтажных деревянных усадеб.
Плохонькие это были домишки, сильно тронутые временем, которые отводились для жилья Полякам, интеллигентным поселенцам, поскольку поблизости не было ни отелей, ни кабаков, ни ресторанов, и никаких заведений в этом роде, потому что они размещались в других, лучше застроенных и гуще заселённых районах Омска.
Жители этих усадебок все знали друг друга, если не лично, то, по крайней мере, с виду. Так что мужчина, незнакомый и в дорогих мехах, очень заинтересовал жителей улицы, которые возвращались домой из города.
Все оборачивались и оглядывали нас.
Некоторые приближались и следили, куда мы идём.
Наиболее смелые, или более любопытные, останавливали Вендриховского, и спрашивали напрямик:
– Вы не тутошний? Не омский?
– Нет.
– Так, может, вы томский?
– И не томский.
– Так вы, наверное, заморский человек, из-за Байкала?[9]
– И тоже нет.
– Ей-же ей! Так откуда вы к нам приехали?
– Из мира, – отвечал Вендриховский, правда, очень невразумительно, зато очень любезно, тем более, что спрашивали, в основном, женщины.
Домик, в котором жили Булгаки, находился в самом конце улицы, которая здесь именно расширялась в виде странной полукруглой площадочки.
Через щели окон сочился свет, оставляя на снегу золотистые мигающие пятна, фантастически разбросанные по белому ковру, усеянному мелкими бриллиантиками снега.
У входной двери не было звонка или даже дверной ручки, которую заменяла староверская деревянная калитка.
Мы сильно её толкнули…
Она стукнула и заскрипела, громко и протяжно, после чего в сенях раздался топот сапог, что служили Прасковье, прибежавшей из глубин дома. Ждали мы недолго. Прасковья отодвинула засов, двери отворила настежь, и, пуская нас в сени, слабо освещённые фонарём, который свисал с потолка, приветствовала нас весёлым окриком:
– Гляди-ка, должен был прийти только один, пришли двое, и этот второй незнакомый!
– Этот незнакомый вместе со снегом упал с облаков в Омск и пришёл поприветствовать Прасковью, – пошутил я.
Девушка окинула Вендриховского любопытным взглядом, и, громко смеясь, убежала вглубь двора, хлопнув дверью.
Мы входим в горницу. Уютная, светлая, тёплая атмосфера охватывает нас от самого порога. В большом очаге камина с железным колпаком бушует огонь из огромных сосновых поленьев, весело потрескивая, посылая на беленые стены комнаты подвижные пурпурные отблески и странные смещающиеся тени.
Посреди комнаты большой продолговатый стол, накрытый грубым белым полотном, на нём чайные приборы, посуда для скромного ужина и огромный тульский самовар, который ворчит и шипит.
В гостеприимном доме Булгаков в этот вечер собрались почти все братья-изгнанники, пребывающие сейчас в Омске.
Уселись около огня, слушая рассказы нашего Нестора: Себастьяна Адама Скарбека Мальчевского[10], подполковника четвёртого полка конных стрелков бывшего Войска Польского. Он воевал под победоносными знамёнами Наполеона и любил рассказывать о той мировой и так трагично закончившейся эпопее.
Рассказывал он выразительно, образно, красноречиво. Повествуя, старик сиял от счастья и воспоминаний.
Вспоминая про конец своей военной карьеры на родной своей земле, хмурился и тосковал…
Но – недолго!
О, нет! Хотя бы потому, что был оптимистом в высшей степени, неисправимым оптимистом от рождения, как, впрочем, и все мы, можно сказать, без исключения.
Тоску и печаль его сердца успокаивала надежда, как в известной песне:
Что не удалось сегодня,
Может назавтра сбыться…
Этой песней, обычно, заканчивал свои рассказы подполковник Себастьян Скарбек Мальчевский, и мы все пели её хором.
Весь наш кружок изгнанников и гостеприимные хозяева с искренней радостью встретили Адама Вендриховского.
Это был красивый, представительный мужчина с длинной светлой бородой и светлыми волосами, уже порядочно припорошенными сединой…
Его поведение, его движения, голос, всё – свидетельствовало, что это человек хорошо воспитанный и высоко образованный.
Изъяснялся он гладко, последовательно, интересно, по нашей просьбе рассказывая о своей биографии.
* * *
Благодаря стараниям богатых и влиятельных родственников, участники Союза Молодёжи братья Адам и Юлиуш Вендриховские за свою конспиративную деятельность были осуждены всего лишь на поселение в дальней части Сибири.
Им велено было бессрочно пребывать в Нижнеудинске, окружном городе в Восточной Сибири, а именно в Иркутской губернии.
Вообще-то, по сравнению с участью других политических преступников, братьям Вендриховским было не так уж плохо в Нижнеудинском, если где-нибудь на земном шаре вообще можно считать сносным бытование тех, кто вкушает горький хлеб изгнания и пребывает в постоянной тоске по родной земле, притом, что личная их свобода стеснена и ограничена различными запретами.
Во время бытования Вендриховских в Нижнеудинске, других Поляков там не было.
Не много, не мало, три тысячи жителей в Нижнеудинском состояли из войск и чиновников с семьями, людей с очень низким умственным развитием и вообще-то не слишком высоким нравственным уровнем.
Об утехах общественной жизни люди образованные и культурные здесь и мечтать не могли.
Вести из цивилизованного мира попадали сюда, часто с опозданием на целый год, через посредство купцов, владельцев рудников, уже действующих, или ещё только в стадии предпринимательства, с намерением начать эксплуатацию золотых, серебряных или железных приисков.
Горный Нижнеудинский округ обладал огромными минеральными богатствами, лишь малая часть которых была открыта, а большая – едва использовалась из-за плохого управления, неумения неспособных предпринимателей и из-за отсутствия рабочих рук.
Население Нижнеудинского округа составляли, в основном, кочующие поколения бурятов, которых ни за какие деньги не удалось бы сманить на постоянное местожительство, тем более на тяжёлую работу в рудниках.
Биргал тоже был редкостью, которую отыскивали тщательно и высоко ценили, – пока он не получил задаток и не подписал договор, отдающий его душой и телом в руки предпринимателя, на более или менее долгий срок, оговоренный в условиях.
В конце зимы агенты владельцев рудников начинали вербовать кандидатов в биргалы.
Сильные молодые парни из отдалённых окрестностей, деревень и богом забытых уголков прибывали в Нижнеудинск с целью узнать об условиях и подписать контракт.
При конторах найма всегда размещался кабак, где днями и ночами заливались балалайки, гулящие непристойные песни, танцы – там были и неисчерпаемые бочонки горилки и миски, полные еды.
Горилкой и едой вербовщики бесплатно потчевали кандидатов в биргалы, а те были ослеплены угощениями, беспримерной щедростью, уважением, заманчивыми обещаниями, которым никогда не суждено сбыться, да и выполнение их было нереально…
То ли посулы были прельстительны, то ли агенты владельцев золотых приисков или других рудников прилагали все усилия, чтобы изобразить своих хозяев-предпринимателей, как наинадёжнейших защитников рабочих, ибо потребность в рабочих руках была больше, чем их наличие, но неизвестно откуда явился российский купец Алиберт и начал эксплуатацию графита на горе, которую так и назвали: Гора Алиберта.
Его агенты и вербовщики, направо и налево, на север и на юг, с энергией, превосходящей все возможности в обычных условиях, даже в другой, весьма цивилизованной, среде, находили-таки работников для графитных месторождений.
Там нужны были, конечно, работники, но прежде всего – люди с известным умственным развитием, то есть такие, какие могли бы работать в самой администрации рудников графита на Горе Алиберта.
Конечно, нелегко было из Европы в Сибирь сманить интеллигентов, а также, кто знает?... может, ещё труднее было привлечь в Сибирь людей образованных и порядочных, а также способных к канцелярской работе.
Таких можно было искать только среди политических преступников. И Поляки, без всяких усилий со своей стороны, сразу же привлекли внимание вербовщиков купца Алиберта.
Неоднократно Вендриховским удавалось своим внешним видом импонировать владельцам рудников в Нижнеудинске.
Неоднократно удавалось им оказывать местным жителям какие-нибудь важные услуги.
Честность Вендриховских, их открытость и порядочность, щепетильность в денежных делах, были известны повсюду и высоко ценились.
Так что какой-то из многочисленных агентов купца Алиберта обратился к ним: не хотели бы они поработать в канцеляриях новозаложенных графитовых рудников, как счётные работники и корреспонденты.
Вынужденная бездеятельность, монотонность и беспросветная жизнь среди чужих, в маленьком местечке смертельно надоела Вендриховским.
К тому же их денежные запасы, привезённые из дому, подходили к концу, так что они с радостью приняли предложение доходной работы, тем более, в среде, которая, по их представлениям и надеждам, состояла из людей, по своим понятиям и образованию более или менее близким к тем, с какими им приходилось общаться в своей Отчизне.
Алиберт выхлопотал в Петербурге для Адама и Юлиуша Вендриховских позволение перебраться на свои предприятия. Заверил начальство, что они не убегут, что по первому вызову властей явятся в указанное время и место, обязался назначить им высокое вознаграждение.
И братья Вендриховские охотно подписали условия с уполномоченным Алиберта, и совершенно осчастливленные таким оборотом дел, выехали из Нижнеудинска, оставив там самые лучшие воспоминания о себе, при весьма благосклонном и приязненном прощании с властями и местными жителями.
Все дороги, все замёрзшие реки, все артерии связи Нижнеудинска с рудниками Алиберта были забиты множеством саней, которые перевозили продукты: солонину, сухари, крупы, сушёную рыбу, муку, соль, масло, разного рода жиры и горилку.
Рудник графита находился на высоте двух тысяч метров.
Так что все виды транспорта, предназначенные для предприятия Алиберта, были заготовлены у подножья горы, и стояли в балаганах[11], специально для того построенных.
Пока снег не растаял и дороги по склонам горы не стали доступны для коней, продукты хранились в магазине, построенном на вершине Горы Алиберта. Такая доставка была затруднительна и затратна, что снизило львиную долю заработков у работников рудника и у администрации.
Вендриховские прибыли на Гору Алиберта сразу после открытия рудника.
Всё устроено было пока наскоро; всё было временно, не запланировано и задумано поспешно и непредусмотрительно.
Разместили их в клетушках, в маленьком домишке, построенном из неотёсанных брёвен, который трясся и колыхался при каждом порыве ветра.
Не было в этом помещении ни малейшей обстановки, даже для самых скромных потребностей.
Стол, табуреты, топчаны из нестроганных досок – вот и вся меблировка.
Но все недостатки возмещал чистый горный воздух и вид из окна на обрывистые склоны, поросшие хвойным лесом.
Братья Вендриховские приехали на рудники в марте.
И хотя с севера всё ещё веяли холодные ветры, хотя смеркалось рано, всё же уже чувствовалось, что природа просыпается и вырывается из оков зимы.
Деревья рьяно сбрасывали снег со своих мохнатых ветвей, которые зеленели всё ярче.
Огромный ледяной блок, который мешал войти братьям в их жилище, начинал трещать и понемногу таял в полуденные часы, когда солнце с высоты небесной синевы слало вниз свои лучистые поцелуи.
– После Нижнеудинской мертвечины, которая могла довести человека до безумия, как радует это беспрестанное движение, говор работающей толпы, эта жизнь, которая кипит вокруг, где, наверное, с первых дней творения до сих пор царила глухая пустота!
Так говорил брату молоденький Юлек Вендриховский, который безмерно радовался пребыванию на Горе Алиберта.
Вендриховским нисколько не надоедала работа, хотя они были ею буквально завалены.
Но именно такая занятость с короткими перерывами на отдых позволяла юношам забыть хоть ненадолго об их тяжкой личной судьбе, о тоске по своим, по Отчизне; а горный воздух укрепил их здоровье, их физические силы, а также поддержал их морально.
Лишь в одном они столкнулись с горьким разочарованием: в этой толпе людей они не обнаружили ни одной близкой души, ни одного пристойного товарища, с которым можно было бы обменяться впечатлениями, мыслями, взглядами, и провести время в праздничные дни и в часы короткого отдыха после работы.
Ближе всех к Вендриховским по своему образованию оказался Ларс Олден из Фаргаса в Финляндии.
Ларс Олден заложил рудник Алиберта. Отбирал и сортировал добытые образцы, сколки, таблички графита по их мягкости, для изготовления карандашей, для машинных смазок и для тиглей при расплавке золота и серебра.
Это была важная работа, требующая внимания, профессионализма, потому что ошибка в отборе образцов графита вела к большим потерям для владельца рудника.
Старый, опытный, мудрый финн вскоре справедливо оценил Вендриховских по их интеллектуальным и нравственным достоинствам, и именно их выбрал себе в помощники, раскрыл им тонкости своей профессии, хвалил за находчивость, за педантичную аккуратность в выполнении заданий, держал себя с ними приветливо, на равных, при каждой возможности выказывал им симпатию и уважение, но не был склонен к приятельским отношениям с ними. Они тоже не навязывались Олдену в друзья, учитывая своё положение.
Так что пришлось Вендриховским, как и до сих пор, довольствоваться обществом друг друга, и они постоянно отказывались от участия в крикливых и пьяных погулянках приказчиков, с которыми работали в конторе.
© М. Кушникова, перевод, 2007.
© М. Кушникова, В. Тогулев, предисловие, составление, 2007.
© А. Брагин, оформление интернет-сайта, 2007.