Источник:
Tokarzewsky Szymon. W ucieczce. Opowiadania wygnanka. – Warszawa, Lwow, {b.r.}. [Токаржевский Ш. В скитаниях: воспоминания изгнанника. – Варшава, Львов, {год изд. не указ.}. – На польском языке].
Шимон Токаржевский
В СКИТАНИЯХ
Воспоминания изгнанника
Варшава – Львов
Страница 3 из 3
ВЕНЧАНИЕ В ТЮРЬМЕ
Высылка из Вильно участников заговора Конарского, для осуждённых к высылке в Сибирь, на срок, утверждённый самим царём, назначена была на 22 марта 1839г.
Как невесту Томаша Булгака, меня тоже арестовали; но в тюрьме я пребывала недолго, потому что при скрупулёзнейшей работе следственной комиссии ничто не доказывало и даже не возникало никакого подозрения, что я действительно участвовала в каком-то заговоре.
По выходу из тюрьмы, с помощью моей дорогой матушки, я занялась приготовлением в дорогу, ибо я решила сопровождать Томаша в изгнание, – уже как его жена.
Виленский губернатор, князь Долгорукий, согласился, чтобы “Томаш Булгак перед выездом в Сибирь, повенчался со своей невестой, Терезой Вербицкой”, но с тем условием, что: “венчание состоится в тюрьме и тотчас же”.
Несмотря на это “тотчас же”, назначенный срок падал на Страстную неделю и потому требовалось получить особое разрешение церкви на венчание, в частности, от властей костёла.
Секретарь римско-католической консистории, Гикольд, к которому мы обратились с просьбой приказать ускорить неизбежные формальности, с большой горячностью, даже с энтузиазмом, помог нам в этом деле, столь важном для меня, поскольку решалась моя судьба и даже всё моё будущее.
Гикольда я поблагодарила, что он так облегчил течение дел. Он и сопровождал меня и мою мать к епископу, заранее предупредив, что епископ, наверняка, будет чинить препятствия в выдаче разрешения и станет отрицать действительность брака с осуждённым в Сибирь, ибо его Пасторская милость считает это своей обязанностью – однако всё же нет никакой уверенности, что он в разрешении откажет. Так что я следовала за Гикольдом с сильно бьющимся сердцем, и стала у двери апартаментов Виленского епископа.
Им был ксёндз Андрей Клагевич, который до 1831г. служил профессором теологии в Виленском Университете. Ближе узнав его, я убедилась, что ксёндз Клагевич был и щепетильным священнослужителем, и добрым Поляком, ибо он ценил жертвы, принесённые во имя Отчизны, хотя не скрывал, что не разделяет надежд и пыла молодёжи… Книжечка «Катехизис о почитании царя», которую ошибочно приписывали ксёндзу Клагевичу, создала ему репутацию отступника от общенародного дела.
Итак, несмотря на успокаивающие заверения Гикольда, смущённая и дрожащая, стояла я перед тем, от кого зависело решение моей участи.
Епископ принял нас довольно благожелательно. Только один раз обратился к моей матушке, хорошо ли она подумала, какая судьба ожидает её дочь, если та выйдет замуж за человека, осуждённого на поселение в Сибирь.
Матушка ответила, что её дочь, будучи впервые помолвлена, сейчас лишь исполняет данное слово, и в том видит своё счастье, так что она, матушка, не имеет права мне запретить этот шаг, раз уж сама дала согласие на помолвку.
Епископ обернулся ко мне:
– Вы, высокочтимая панна, понимаете, как сложится ваша жизнь в изгнании, в далёких краях, вдали от своих, и наверняка в нужде?
– Я буду счастлива разделить участь моего мужа, всё, что ему придётся перенести, то и я перенести сумею, – ответила я.
– Так вам это, высокочтимая панна, кажется сейчас, когда вы, как я вижу, взволнованы и влюблены. Но когда горячая любовь остынет, вы можете пожалеть о теперешнем шаге, от которого впоследствии уже нельзя отречься. Бракосочетания по горячей любви доставляют нам немало бракоразводных дел.
– Я хорошо знаю своего жениха, – отвечаю, – и уверена, что никогда не пожалею о браке с ним.
Ксёндз-епископ покивал головой, а добропорядочный Гикольд переминался с ноги на ногу от нетерпения.
Епископ опять обратился к маме:
– Имеется ли у высокочтимой пани свидетельства соответствующих пробстов, что оба брачующихся – свободны?
– У меня нет таких свидетельств, но я обязуюсь доставить таковые Вашей Пасторской Милости.
– И ручаешься, высокочтимая пани, что между ними нет никаких родственных связей?
– Ручаюсь и могу привести нужные доказательства.
– Ну, тогда напиши, пан, – обратился он к Гикольду, – освобождение от церковных предписаний на имя ксёндза Менье, пробста костёла святого Яна, а тем временем расскажи ему обо всём, и пусть сразу же ответит этим паннам.
– Можешь ли, панна, принять сейчас святое причастие?
– Могу, я – натощак.
– Ну хорошо, венчание должно совершиться сейчас, потому что завтра Великий Четверг, сам Папа не мог бы дать разрешения, да я и так должен буду сообщить Святому Отцу и получить его согласие на это венчание, обусловленное особыми обстоятельствами… Высокочтимая панна не должна жить вместе с мужем аж до следующего Воскресенья.
– Ни в коем случае, – заверила матушка, – я не позволю ей остаться в тюремной камере. А завтра утром, может, даже этой ночью, он будет выслан.
Епископ склонил голову.
Я встала на колени, прося его благословения.
Он благословил меня и подал руку для целования, а потом ещё повторил свои советы и предостережения.
Во время последних слов епископа Гикольд, помня, что нет ни минуты лишнего времени, побежал в Консисторию по поводу освобождения церковных предписаний, и когда мы с матушкой спускались по ступеням епископского дома, он уже нёс епископу бумаги на подпись.
Благородный, бесценный Гикольд! Такое бескорыстие, такое горячее участие в затруднении незнакомой ему особы, какое же яркое свидетельство щедрости его души…
Ах! В то время вся наша молодёжь пылала патриотизмом и считала за высокую честь любую жертву во имя Отчизны и участие во всём, что с этим связано.
Такие чувства, тогда, как и сейчас[18], были проникнуты романтизмом… Но те, кто это отрицает, пусть заглянут в наше прошлое и пусть задумаются, чем был бы сегодня наш народ, если бы не имел Немцевичей, Бродзинских, Мицкевичей, Словацких, Красинских?... Если бы искры святой любви к Отчизне не разжигали в сердцах тогдашней молодёжи – Филареты, а в сердцах женщин – Танская?... – чем были бы мы?
Мы остались бы бессердечными, бездуховными скелетами народа. Нет! Даже и того меньше!... Мы были бы только прахом на кладбище истории…
С чувством несказанной радости и благодарности к Богу и людям, мы с матушкой пошли в костёл св. Яна.
Там меня уже ожидал ксёндз-декан Менье (который по случайно повторившимся обстоятельствам благословил меня на второй путь в Сибирь двадцатью пятью годами позднее в 1864г.). Он спрашивал меня недолго, и дал мне святое причастие, и сказал, что до пол-второго будет в костёле Базилианов, где помещалась тюрьма, и там нас повенчают.
Перед большим алтарём отправление святой мессы ещё не кончилось. После благословления я всей душой вознеслась к Богу в благодарственной молитве… Я будто поднялась над землёй… Мне казалось, что в сонме благословенных душ я сливаюсь с Предвечной Любовью, что одарила меня дражайшим сокровищем. Ибо: “кто устремится в погоне за роскошью, если познал Великого Бога на небе, и любит достойного мужа на земле?”.
Однако недолго длилось мгновение моего восторга, мгновение вознесения духа над землёй, с её страданиями и бедами. Час близился. Ещё надо было уладить официальные формальности, не теряя времени обойти русских чиновников.
Сперва мы направились к штатскому губернатору, которым был тогда Йержи князь Долгорукий, потом к генералу Кветницкому. Весть о предстоящем венчании молодой образованной особы с поселенцем, который отправляется в Сибирь, заинтересовала всех российских чиновников.
Я стала объектом общего любопытства. И губернатор, и комендант были со мною безмерно любезны.
Губернатор, князь Долгорукий, был высокий, красивый мужчина. А жена его – некрасивая, горбатая карлица.
Оба вышли ко мне и сказали несколько приятных, приязненных слов. Князь меня заверил, что все официальные формальности уже улажены, а генерал-губернатор поставлен в известность, что епископ выдал разрешение на венчание.
Нам надо было также спешить к генералу Кветницкому.
Этот добропорядочный старец встретил меня на пороге, радостно восклицая по-российски:
– Слава Богу! Всё уже улажено. Я только что из церкви, где, как сказал мне князь генерал-губернатор, состоится ваше венчание, и поручил мне выдать нужное распоряжение. Я уже послал приказ к плац-майору, чтобы в зале, где заседает следственная комиссия, устроили алтарь, и чтобы позволено было присутствовать заключённым и тем городским жителям, что придут с вами.
Я сердечно поблагодарила доброго генерала. Он взял в руки богато оправленный образ Святейшей Богоматери Остробрамской, сказал:
– Это ваш, католический, образ. Так позвольте же мне благословить вас этим образом, как дочь.
Растроганная до слёз, я склонила голову, он перекрестил меня и сказал несколько торжественных слов благословения.
Когда я уже была почти на выходе, в дверях показалась госпожа Кветницкая. Генерал представил меня жене словами, полными сочувствия.
Она же, сквозь зубы, процедила по-российски:
– Вы, барышня, приносите большую жертву!
– По моему убеждению, никакая это не жертва, – ответила я, и, поклонившись, поспешно сбежала со ступенек.
А ведь надо было ещё подумать о подвенечном платье и о подружках.
Я поехала к моим великодушным, дорогим Ходзковым.
Доминик Ходзко, женатый на Цезарине Ревенской, выполнял в Вильно обязанности переводчика в так называемой “цивильной палате”. Писал также для периодических изданий, но преимущественно переводы с французского и немецкого. Он был высоко интеллигентным человеком с добрейшим на свете характером.
Во всё время заключения Томаша, у Ходзков я всегда находила сердечное сочувствие и утешение.
Узнав про мои заботы о платье, Цезаринка Ходзкова предложила мне своё, свадебное, и венок из померанцевых цветов. Платье не очень хорошо сидело на мне и было коротковато, но это меня не беспокоило.
В качестве «дружки» предложил себя шестнадцатилетний Казик Черноцкий, брат моей приятельницы Идалии.
Так, всё уладив, я поехала одеваться…
Дорогая матушка, закрепляя на мне миртовый веночек, орошённый её слезами, тишком вложила в мои волосы кусочек сахара, завёрнутый в бумагу.
Ведь золота у нас не было…
Во всю мою жизнь я действительно знала лишь усладу любви, но никогда не знала достатка. И мы с Томашем тоже никогда не стремились к богатству.
Благодарение Богу! Материнское благословение сполна осуществилось над нами.
… В коридоре первого этажа (в монастыре Базилианов, превращённом сейчас, как и в 1823 году, в тюрьму) меня уже ожидали плац-майор Богданович, плац-адъютант Валентинович, а также офицеры полка, несущие службу в тюрьме.
Все поприветствовали меня самым уважительным поклоном. Только Валентинович позволил себе замечание: «Тяжело, однако, будет вам в Сибири. Здесь вы привыкли, чтобы работали на вас, а там вы должны будете обслуживать себя сами».
Я, конечно, не вдавалась ни в какие препирательства с господином адъютантом Валентиновичем.
Молча мы с матушкой поспешили на второй этаж в камеру, которую Томаш занимал вместе с Дроздовским.
Дроздовский был весьма достойным молодым человеком. На следствии он никого не выдал. В тюрьме у него открылась грыжа и его пожелтевшее лицо выдавало сильную боль.
Несмотря на это, он силился сохранять доброе настроение и был для Томаша очень милым товарищем… По-братски принимал сердечное участие в наших судьбах…
Вместе с другими заключёнными, он получил разрешение присутствовать на нашей свадьбе…
Во всех комнатах, некогда занятых следственной комиссией, а потом военным судом, было уже полно заключённых, офицеров и особ, приехавших из города.
Среди последних оказались также пани Шнядецкая, сноха Андрея, урождённая Сулистровская, святая женщина, в полном смысле этого слова, в смысле христианской помощи, которую она оказывала самым горячим патриотам, всегда готовым на любые жертвы.
Пани Шнядецкая, вместо матери, благословила Томаша на женитьбу, одарив его медальоном с реликвиями св. Казимира, поскольку незадолго до этого было открыто надгробие, в котором хранились останки покровителя Литвы и оттуда извлекли частицу кости…
В зале направо от входа, на огромном столе, у которого во время следствий заседали члены комиссии, – устроен был алтарь.
Перед алтарём в обрядовой одежде нас уже ожидал декан-ксёндз Менье. Томаш и я встали перед ним, чтобы получить благословение священника на счастье всей жизни.
Мы стояли на том самом месте, где я – один раз, а Томаш – многократно были допрошены и замучены Трубецким в сопровождении издевательских усмешек всяких Варсанофьевых, Анисьевых и многих других.
И именно тут стояли мы рядом, в триумфе нашей любви, окружённые сочувствием даже наших преследователей…
И ещё так получилось, что когда священник соединил наши руки епитрахилью, из-за туч, которые с утра затянули горизонт, рассыпая снег, солнце вдруг пронизало их пелену снопом своих лучей и окружило нас светлым ореолом…
После брачного обряда, родственники и близкие знакомые поспешили в камеру Томаша, куда разрешили войти и нескольким заключённым, уже осуждённым, и которых должны были вывести.
В маленькой камере поместиться удалось немногим. Часть присутствующих, преимущественно заключённые, встали на корточки и поздравляли новобрачных.
Группа заключённых, кроме упомянутого Дроздовского, состояла из Гильдебранда, Гутовского и Людвига Орды. Терлецкий и ксёндз Трынковский на нашем венчании не присутствовали; других, как Козакевич Станислав, Брынк Ержи, Былевский Ян, Новицкий Наполеон, уже вывезли прошлой ночью.
В эту эпоху городские власти имели обыкновение вывозить политических преступников в Сибирь по ночам. Мне об этом сказал генерал Кветницкий, предупредив, что задержит у себя все бумаги до утра, чтобы я могла попрощаться с мужем.
В семь вечера офицер из стражи выпроводил всех наших гостей… Только мне и матушке позволил остаться ещё на пару часов.
Всё же в девятом часу тот же молодой поручик вошёл снова и с выражением искреннего сожаления, с поклоном, полным уважения, сообщил, что должен просить нас с матушкой покинуть помещение тюрьмы.
Я и Томаш стояли в одном уголке камеры.
Сюда доходил лишь слабый свет сальной свечи, стоящей на столике около кровати Томаша, где сидели матушка и Дроздовский.
Тот же молодой поручик оказался очень понятливым… Он скромно отошёл к двери и там ожидал, пока мы выйдем, всячески подчёркивая, что не слышит нашего разговора…
Тем не менее, надо было расставаться…
Я покинула камеру мужа, опечаленная, не зная, сумею ли увидеть его и проститься с ним утром… И вообще, встретимся ли мы когда-нибудь в этой жизни, поскольку не знала, на какой срок и в какую сторону Сибири повезут Томаша.
Эти неопределённости всё более меня беспокоили, тем более, что силы мои, моральные и физические, уже были исчерпаны, а тюремное окружение, хмурое, страшное, где казалось, что стены пропитаны слезами, где отовсюду слышалось эхо вздохов, стонов отчаяния, – всё это порождало самые мрачные предчувствия.
Конечно же, напряжение всех моих духовных и физических сил в этот день, столь переполненный впечатлениями и трудами, должно было найти выход.
Я впадала в какое-то удивительное состояние умопомрачения и полного физического бессилия…
С помощью матушки я переоделась, и едва дотянувшись до кровати, рухнула на постель, и объял меня сон, тяжёлый, крепкий, в какой обычно впадает человек после великих потрясений и сильнейших моральных испытаний.
В этом сне мысли мои блуждали по пленительным краям, где прошлое и будущее, мечта и действительность, сплетались в фантастические образы…
И в этом суровом сне, который всё же подкреплял, я блуждала всю эту зимнюю ночь.
Наутро, с рассветом, мама стояла около моей кровати и энергично будила меня, тряся за плечи и восклицая:
– Вставай, вставай, детка! Может, твоего мужа уже вывозят!
Я оделась в один миг.
Из предместья Погулянки, где мы жили, мы возможно быстрее едем в тюрьму.
И всю дорогу нас мучает неизвестность, не опоздали ли?...
Доезжая до Базилианских ворот, замечаем на улице, покрытой снегом, свежие следы саней.
– Ах! Может, уже выехали!...
Этот удручающий вопрос мы с матушкой задаём себе молча…
Каждая из нас, глядя друг на друга, просто не смеет задать его вслух.
Наконец, доехали до тюремного здания.
Господи, спасибо! Они ещё не выехали!...
На площади ещё стоят запряжённые сани…
Входим в коридор…
Здесь прохаживаются готовые в дорогу жандармы.
Не помню, как добежала до камеры Томаша.
Он как раз паковал свой узелок…
Как только мы вошли, учтивый Дроздовский взял это на себя…
Мама зашивала распоротую подушку Томаша…
Как же мне глубоко засела в памяти эта тяжкая минута…
Мне кажется, я вижу милую мамину голову, склонённую над работой…
Уста её дрожат, стараясь подавить слёзы…
Не менее взволнован и Дроздовский…
Бледный свет зимнего утра, попадающий в комнату через зарешёченное окно, делает ещё более бледным его молодое, а уже так постаревшее лицо, пожелтевшее от болезни, и уже облысевший лоб…
Дроздовский с волнением подаёт мне образок, на котором начертал несколько сердечных слов.
Томаш вооружился мужеством и старается всех ободрить…
От его ясного лица я тоже черпаю силы, чтобы воздержаться от слёз, о чём он горячо меня просил…
Он разговаривает так спокойно, будто собрался в недолгий путь, откуда вскоре вернётся домой…
В это время родственники осуждённых всё прибывают и прибывают в тюрьму…
В коридорах собралось множество людей, печальных, взволнованных.
Среди них мать каноника Трынковского[19], и жена Терлецкого.
Они просили Томаша, чтобы в дороге он опекал их. Особенно это требовалось канонику Трынковскому, который в тюрьме впал в меланхолию.
Но вот пробило одиннадцать часов…
В коридоре показался тюремный дозорный…
Он передаёт приказ вывозить осуждённых.
Томаш заклинает меня не плакать…
Итак, подавляю рыдания, что бурно рвутся из моей груди…
Матушка обнимает и со слезами благословляет зятя, которого уже никогда не суждено было ей увидеть на этой земле.
Бедная мама! В эту минуту она предчувствовала, что и с дочерью тоже расстаётся навсегда…
Мы выходим из камеры, идём с Томашем об руку…
За нами следует полицмейстер и плац-майор…
Как же сократилась сейчас эта дорога!
Ещё вчера эти коридоры казались бесконечно, бесконечно длинными…
А сейчас мы прошли их удивительно быстро…
Мы уже на пороге…
Уже выходим на площадь…
Площадь полна людей…
Женщины особенно стараются приблизиться к нам…
Некоторые машут платками издали…
Послышался стон, громкий, полный отчаяния…
Только я, глядя на Томаша, не выронила ни слезинки…
Он крепко сжимает мои руки…
Потом… с оглушительным бряцанием колокольчиков заезжают четверо саней, запряжённых тройками.
В каждые сани садятся по двое жандарма и один заключённый.
Так отъезжают и ксёндз Людвиг Трынковский, Терлецкий и Людвиг Орда…
Наконец, дошла очередь Томаша…
Я должна отпустить его руку.
Кланяется мне Людвиг Орда… На одно мгновение поворачиваю голову, чтобы ответить, но я опоздала…
Ах! Его уже нет… Санки исчезли за воротами тюрьмы…
Тут же моя мнимая энергия сдала: я разразилась громкими рыданиями, которые долгим эхом звучали в толпе, переполняющей площадь тюрьмы, и улицы за Острой Брамой, до самых рогаток.
Почти без чувств, матушка усадила меня в сани, которые медленно продвигаются по запруженным людьми улицам, а за нами, как за погребальным кортежем, тянется толпа всхлипывающих женщин.
Многим мужчинам тоже не удавалось справиться со своим горем.
Тем не менее, никто, наверное, не проливал таких горьких слёз, какие текли из глаз моей матушки.
Меня поддерживала надежда на встречу с любимым моим Томашем…
У моей матери никаких надежд не было…».
…………………………………
…………………………………
Ту барышню, которая в день Великой Среды венчалась в тюрьме, в монастыре Базилианов, в Вильно, то есть Терезу, урождённую Вьежбицкую-Булгак, я узнал во время моей первой каторги в Омске…
Какие связи объединяли нас, экс-каторжников и изгнанников, с домом семьи Булгак, лучше всего прояснят строки одного из писем пани Терезы.
Это письмо я получил во время второго моего изгнания в 1874г., и звучит оно так:
«Дорогие наши братья!
С той поры, как в 1857г. распалось наше братское кольцо, никогда уже и нигде для нас не появилось никакое другое подобное.
Мы встречали земляков, товарищей по несчастью, приятелей, даже из родственников, но таких братьев по духу, в которых объединялось всё, что нам было дорого, какими были: ты, почивший пан Юзеф, почивший пан Ксаверий, Антоний Левицкий и Миечеслав, мы никогда уже не встретили…».
В Омске тоже пани Тереза рассказывала нам о своей судьбе. Рассказывала красочно, связно, правдиво, впрочем, привожу ниже её слова:
«Через несколько месяцев после свадьбы я решила отправиться в Сибирь, чтоб соединиться с мужем, чтобы делить с ним изгнание и его участь.
Я знала о правиле, что жена, добровольно последовавшая за мужем в изгнание, подлежит тем же самым законам, что касаются осуждённых, то есть она не может вернуться из добровольного изгнания, разве что при освобождении мужа через амнистию, или если муж умер.
Но это меня нисколько не останавливало.
Томаш был осуждён на выезд в «ближние местности Западной Сибири», но эти «ближние местности», как же далеки они были! Сколько сотен миль отделяло их от Литвы, от Вильно!...
Уж не говорю о трудностях, – неудобство такой дальней дороги через дикие места, при небольших деньгах, были очень велики.
Нелегко удалось мне отыскать Томаша – ох, нелегко, – после многих пустых сведений, после многих бесполезных поисков, наконец, я узнала, уже наверняка, что мой любимый муж пребывает в полудикой и пустынной местности, у подножья Алтая, в деревне Тисуль.
Какой же радостной была наша встреча!...
Одно объятие Томаша, отблеск счастья, просветливший его красивое обличье, как щедро вознаградили они меня за все трудности дороги и розысков, и за все, все неприятности, связанные с описанным выше.
В Тисуле мы жили, как колонисты в новооткрытых краях.
Мы посадили огород; Томаш получил кусочек земли для обработки.
И пока мой любимый полностью занят был работой на земле, я занималась домашним хозяйством. Готовила еду, стирала бельё, чинила нашу одежду. А поскольку наш домик, вернее, наша хата, была небольшой, тем более важно было содержать её в чистоте. И так, я начисто мыла полы, двери, окна…
При этих, таких простых, но очень нужных занятиях, время не казалось нам долгим – первый год изгнания прошёл быстро…
…………………………………
Потом Томаш нашёл работу при золотых приисках в Алтайских горах.
Вознаграждение, которое он получал, обеспечивало нам повседневно хлеб насущный…
Но как же тяжела была работа Томаша!
Он просыпался в третьем часу утра, а в долгие летние дни – ещё до рассвета, в два часа. Он наблюдал за работами, в жару, в дождь, в мрачные и холодные дни всё время он проводил под открытым небом.
А я обучала детей местных богачей.
Работа моя тоже была нелёгкой – она намного превышала обговоренные сроки и часы.
Протестовать против придирок я не могла, чтобы не потерять заработок, который позволял мне делать заначки “на чёрный день” и на случай обратной дороги в Литву.
……………………………………
Но шли годы за годами, надежда на возвращение нас постоянно обманывала…
И, наконец, манифест по поводу вступления на трон царя Александра II в 1857г. открыл нам закрытую доселе для нас дорогу поближе к родной земле».
……………………………………
Буря шестидесятых годов, нависшая над Короной и Литвой, вновь сорвала Томаша Булгака и опять занесла далеко, далеко… прочь… в Сибирь…
И, разумеется, верная жена опять последовала за любимым мужем…
Сперва они пребывали уже в известном им по первому изгнанию Томске, затем в Цивильске и, наконец, в Казани.
Из этого города я и получил от пани Терезы письмо от 29 декабря 1868 года.
«…Наш кружок изгнанников состоит из нас двоих, из гродненского жителя Бера, доктора Швидерского из Вильно, Мельхиора Ваньковича (его брата вы, наверное, знали в Иркутске).
В прошлом году мы на пару месяцев переместились в Цивильск, мерзкое местечко. Мы оба болели, оба без гроша, и это был один из самых печальных периодов нашей жизни, столь обильно насыщенной печальными – нет! это я неверно сказала – горестными моментами. Горя и страданий судьба для нас не пожалела, но ты лучше знаешь, дорогой брат, что точно также, как и ты, мы всё всегда переносили, “если не в веселье, то хотя бы не в отчаянии”…
Мы ведём здесь образ жизни весьма однообразный. Живём преимущественно внутренней жизнью. Много читаем, и ещё больше размышляем… Ибо поразмыслить есть над чем…
Современная наука смело поднимает знамя материализма и старается взбудоражить старый уклад всей Европы, подрывая его основы, то есть Христианство. Можно себе представить, что такое настроение умов очень легко может увести к беде, убивая в сердцах веру в бессмертие человеческой души, в Справедливость, мудрость и Наивысшее Милосердие…
Может, когда-нибудь мы вновь будем жить вместе, во взаимной приязни находя ту панацею, которая лечит все болезни, пока добрый Ангел Смерти не упокоит нас навеки, открыв нам вход в высшие, лучшие, счастливые миры…».
* * *
Обстоятельства больше никогда не сложились так, чтобы нам удалось «жить вместе». Булгаки, вследствие амнистии 1874г., получили свободу, а мне права были возвращены, равно и свобода, только после манифеста 1883г.
Причём виделись мы не так часто, как бы нам этого хотелось, но неоднократно.
Память о достоинствах Терезы Булгак живёт в моём сердце, она всегда теплится и никогда не угаснет…
Спешу пояснить, что эти достоинства Терезы были чисто нравственного свойства.
Нас, каторжников и изгнанников, она сводила вместе в своём доме, делилась с нами сокровищами своих знаний, крепила в нас надежду, утешала в моменты падения духа и в иных бесконечных печалях, которые каждый из нас был обречён переживать в Сибири.
Тереза Булгак была необычайно образованна, обладала редким даром красноречия, изумляющей памятью и удивительно мягкой, ласковой манерой обхождения. Её овевало очарование свойственных ей черт – очарование, которое открывало перед ней людские сердца.
…………………………………
«Прекрасен декабрь моей жизни», – после пятидесяти лет брака говорила она 15 апреля 1889г., и вот что она мне написала:
«Дорогой наш брат Шимон!
С несказанно тёплым чувством читали мы Твоё сердечное письмо, в котором Ты желал нам “золотой свадьбы”. Мы верим, что душой Ты был с нами, Ты, который единственный нам остался из многочисленных некогда и столь тесно связанных сердцем братьев-изгнанников…
…Мы с Томашем пережили эту юбилейную дату нашей свадьбы, которую Бог в своём безмерном милосердии позволил отметить, сверх всяких ожиданий, в родном гнезде Томаша[20], при относительно бодрых ещё силах, в окружении внуков, правнуков и добрых приятелей.
Среди них был пан Казимир Чарноцкий, который вёл меня к венчанию в 1839г.
Согласись, не всем удаётся соединить свои “золотые” годы с дружбой…
По просьбе присутствующих, я перечитала описание нашей свадьбы в тюрьме, описание, которое у тебя имеется, дорогой наш брат.
На том, для нас, юбиляров, закончилось торжество, полное самых радостных впечатлений…».[21]
В УСТЬ-КАМЕНОГОРСКЕ
–Ты говоришь, Юзик, что он приедет?
– Сегодня вечером непременно.
– Откуда ты знаешь?
– От пани Бартошевич. В Сургут к нему был отправлен гонец с просьбой, чтобы он нас проведал.
– Ты говорил с пани Бартошевич?
– Говорил.
– Где? Когда?
– Адольф Грушецкий и я укладывали гравий перед домом Якублевичей и Елизавета Ефремовна прибежала сообщить нам эту радостную новость.
– Благородная душа! Дорогой наш «северный цветок».[22] Бог, нам на радость, наказал ему здесь расцвести!
Так, возвращаясь с работ в казематы Усть-Каменогорска, приглушённым голосом разговаривали между собой мы, Поляки-каторжники: профессор Жоховский, Юзеф Богуславский, Бенедикт Косевич, Адольф Грушецкий и автор этих строк.
Уставшие после целого рабочего дня, с тяжёлыми кувалдами на плечах, волочились мы под надзором ефрейтора и четырёх конвойных с заряжёнными карабинами.
Стояла Великая Суббота по новому стилю. Сибирская весна, всё где-то задерживаясь, всё-таки медленно приближалась. В апреле деревья ещё были серые, скучные, без листьев, только за частоколом, окружающем крепость, на палисадах бледно зеленели тоненькие побеги травы.
Со стороны Запада весь небосклон золотился и рдел, как от отсвета преогромного пожара, отблески которого падали на околицы, на Иртыш и впадающую в него Ульбу, на Усть-Каменогорскую крепость и ближние местечки с тем же названием.
Даже наши двухцветные чудаковатые каторжные униформы казались вытканы из золота и пурпура.
Перед нами на дороге показался комендант крепости, малоросс Маценко.
Мы остановились. Солдаты салютовали оружием, ефрейтор стал во фрунт, Маценко дал приказ:
– В понедельник освободить Поляков от работы, у них другие пасхальные дни.
– Слушаюсь, Ваше Превосходительство! – ответил Алексей Руднев и салютовал своему начальнику.
А когда тот отвернулся и отошёл, мы тоже пошли поживее.
* * *
Когда на площади было ещё светло, в казематах уже царила полная темнота, которую слегка рассеивала свечка в фонаре, подвешенном к потолочной палке и постоянно колышущимся.
Несколько наших сотоварищей заключённых «бандитов», крутились около печей, выгребая ухватом железные горшки с заготовленной кашей, обильно политой каким-то тухлым жиром. На верёвках, растянутых под потолком, сохли лохмотья, которые в воскресенье выстирали себе «бандиты». Зловонная, удушающая атмосфера заполняла помещение. Легчайшее дуновение свежего воздуха не помогло бы, потому что двери были плотно закрыты и не менее плотно задраены форточки маленьких, зарешёченных, очень высоко размещённых оконцев.
В другом малом каземате, который содержался уж совсем неряшливо, нельзя было вздохнуть. Здесь громоздилась, вместе со старым инвалидом, который служил надзирателем, целая ватага каторжников, размещённых в этом отделе острога.
Инвалид Осип Степанович Белорусин, с первого знакомства благоволил нам и, по мере возможности, оказывал нам неоценимые услуги.
В обязанности дозорного входило и задраивание форточек, около которых собирались обычно каторжники в казематах.
В эту Великую Субботу мы упросили Осипа Степановича, чтобы форточки в нашем помещении он только прикрыл, так, чтобы, потянув за форточку, можно было открыть её вовнутрь.
Долго ругался дед, прежде чем решиться сделать то, что, на самом деле, в случае обнаружения, грозило бы ему обвинением в плохом исполнении обязанностей.
В конце концов, он поддался на наши просьбы, доверившись нашим обещаниям, что мы вовсе не собираемся сбежать, и не таим какое-либо намерение, которое доставило бы ему неприятности, а что отворим форточку, только чтобы проветрить помещение перед приездом ксёндза Юргелевича, который должен был прибыть в Усть-Каменогорск этой ночью, чтобы торжественно отправить для нас, Поляков, утреннюю службу в Воскресение Господне.
……………………………………
В сороковые и последующие годы ксёндз Юргелевич был неустрашимо деятельным душеспасителем для Поляков-изгнанников в Сибири. И во время самых суровых северных зим, и во время смертельной жары короткого сибирского лета, этот неуёмный священник находился в бесконечных странствиях. Если бы посчитать, сколько вёрст он прошёл пешком, сколько миль проехал на тарантасах, санях, верхом, или на оленях, в разных направлениях, получилась бы, несомненно, потрясающая, гигантская цифра.
С одного конца Сибири ксёндз Юргелевич передвигался в другой, и всегда был весел, лицо его неизменно светилось приятной улыбкой, ясной, как утро, он утешал угнетённых, а падающих духом крепил надеждой:
– Ты, брат, маешься, что не увидишь больше Отчизны, – а я тебе говорю: байки! Мы вернёмся туда, все вернёмся, а если не мы сами, то наши души вернутся на землю предков.
* * *
Неприличные анекдоты, ссоры и проклятья сразу же прекратились, в душном каземате воцарилась тишина.
Фонарь колыхался на ржавых цепочках… Лампадка чадила, скворчала и, наконец, угасла…
Осип Степаныч очнулся от дрёмы, зажёг свечки, которые ежевечерне ставил перед образами святых, на цыпочках подошёл ко мне и шепнул:
– Буран нежданно двигается с севера, Шимон Себастьянович, не открывайте форточки широко, а то я зябну.
Сказал, и вернулся в свой уголок, улёгся на своё ложе и, укутавшись кожухом, тут же уснул и захрапел.
……………………………………
С наблюдательного пункта, который я занял на узком подоконнике, мой взор в эту ясную весеннюю ночь мог оглядеть обширные окрестности.
Далеко, на тёмной синеве небосвода, чётко рисовались длинные снежные линии вершин Алтая.
У подножья гор теснились старые хвойные боры, окутанные серебристой мглой.
Дорога начиналась в долине и широкой полосой вилась между борами и Иртышем с Ульбой.
В Усть-Каменогорске фонари гасли один за другим, а также и в крепости, жилищах, где жило начальство.
Городок и крепость медленно засыпали. Вокруг царила тишина, которую прерывали только тяжёлые, медленные, размеренные шаги сторожей.
Как и предупредил Осип Степанович, буран действительно приближался с севера, сперва очень тихо, легонько колыхая своим дыханием вершины деревьев, и едва замутив гладкое зеркало вод Иртыша, в которых отражался толстощёкий лунный шар.
Но, неизвестно почему, бурану осторожность наскучила, и он принялся за свой разрушительный разгул.
Сперва послышался свист и рычание, как труба, зовущая к бою, и сразу же все деревья посгибались, как бы придавленные откуда-то сверху огромной тяжестью. Треск сломанных веток сливался с завывающим свистом ветра, с шумом Иртыша и Ульбы, волны коих плескались и, как стеклянные столбы, уносились ввысь, как будто их толкала какая-то подземная вулканическая сила.
С грохотом, огромные древние деревья падали, как карточные домики, валились строения. В крепости и в городке началось движение разбуженных ото сна испуганных людей.
Наша форточка сорвалась с навесов, и с лязгом упала на землю.
– Не приехал! – сказал я моим товарищам.
– И не приедет! – вздохнул профессор Жоховский.
– Однако, должен же был он где-то спрятаться от такого вихря, который всё рушит на пути. Ехать во время бурана – это рисковать жизнью.
* * *
Перед утром буран совсем успокоился. Его вой и рык притихли. Тучи, которые он нагнал со всех сторон света, остепенились, и, быстро гоняя и выталкивая друг друга, очистили чистое голубое небо.
По случаю торжественного праздника, нам, Полякам, позволено было выйти в палисад под конвоем только Осипа Степановича.
На дороге всё было пусто, также и на лугах, хотя обычно в праздничные дни там звенел говор веселящейся молодёжи.
Эта пустота, эта глушь навевали на нас тоску, беспокоили сердце…
……………………………………
Вдруг далеко, далеко… на Иртыше показалась маленькая чёрная точка.
Мы удручённо молчали.
Течением реки точка быстро приближалась к нам, а приближаясь, обретала конкретные формы маленькой лодки, рулевым гребцом и единственным пассажиром которой был мужчина в плаще с пелериной, в шапке, не похожей на те, какие носят местные жители.
– Ксёндз Юргелевич! – в один голос закричали мы.
Да! Это был он.
Он встал в лодке, которая подскакивала на волнах, как косточка, которую подбрасывали своевольные руки, или начинала вертеться кругами над пучинами, подхваченная взволнованными волнами Иртыша.
Он пытался приблизиться к берегу, но всякий раз вздыбленные волны отталкивали его к средине реки.
Нам казалось, что ещё минута, и эта утлая скорлупа развалится, что в любую минуту её поглотит пучина бунтующей реки.
Глядя на эту борьбу человека с разыгравшейся стихией, я чувствовал, что жизнь меня покидает…
Все мы упали на колени и молились…
– Господи, в твоих руках все королевства и земные силы, – спаси его!
……………………………………
В конце концов, он прибился к берегу и выскочил на лёд.
– Привет, братья! – кричал он. – Буран этой ночью разворотил дороги, и превратил в пропасти и ущелья! Так что я не нашёл перевозчика… Потому так поздно приехал.
– Ничего, для святой Мессы ещё достаточно времени.
Порывисто снял он с себя плащ, промокший от брызг иртышских волн, снял шляпу и, глубоко вдохнув чистый воздух, запел:
Настал, наконец, весёлый тот день,
Которого каждый из нас так ждал.
В этот день Христос из мёртвых восстал,
Аллилуйя! Аллилуйя!
Один из нас понёс ящичек с дарами, другие несли плащ и шапку, и, напевая старопольскую песню, с нашим любимым священником среди нас, пошли к сараю, где устроили временную часовенку.
В этот миг солнце выглянуло из-за облаков и золотыми блёстками осыпало достойную постать ксёндза Юргелевича…
По-над реками, над городом и крепостью реял радостный гимн Воскресения из Мёртвых. Он реял над холмами и остановился, лишь столкнувшись со снежными вершинами Алтая…
© М. Кушникова, перевод, 2007.
© М. Кушникова, В. Тогулев, предисловие, составление, 2007.
© А. Брагин, оформление интернет-сайта, 2007.