Источник:
Tokarzewsky Szymon. Katorznicy. Obrazki syberyjskie. – Warszawa, {1912}. [Токаржевский Ш. Каторжники: сибирские зарисоки. – Варшава, {1912}. – На польском языке].
Шимон Токаржевский
КАТОРЖНИКИ
Сибирские зарисовки
Варшава, 1912
Страница 6 из 6
[ 1 ] [ 2 ] [ 3 ] [ 4 ] [ 5 ] [ 6 ]
НА СБОР…
– Кто идёт?
– Аустерлиц, Фридлянд, Ваграм.
– Внимание! Оружие к ноге! Легион! Становись в двойки! Вперёд, за мной!
– Vive l’empereur![42]
– Правой! Ровнее! Ровнее! Сукины дети, император смотрит!
Командует Себастьян Скарбек Мальчевский, легионер, кавалер Почётного Легиона, бывший подполковник 4-го стрелкового конного полка, бывшего Войска Польского, ныне поселенец.
Место действия: Сибирь, Омск, скромное жилище пани Натальи Кжижановской, вдовы Кароля Кжижановского, сосланного в карательный батальон.
Конвойные из сеней поворачивают налево в кухню. Мы, каторжане, – направо, в маленькое помещеньице, и, напирая, кричим:
– Лёгкой службы, милостивый полковник!
Скарбек Мальчевский порывисто поворачивается к нам:
– А! Кавалер де Токаржевский… Кавалер де Богуславский… А!… И прочие… Вы, пановие, откуда?
– Прямо из острога, имеем честь доложить.
– Располагайтесь, судари мои.
– Будет исполнено. Благодарствуем.
Садимся на лавку около печи.
Скарбек Мальчевский кружит по комнате, сопит, нервно ворошит седую бороду.
– Пан полковник чем-то расстроен?
– Попали в самую точку, пан кавалер! – вспыхнул старик. – У меня всего восемь рядовых и даже с этой лихой армией я не могу справиться!... Не понимают простейших команд! Клянусь честью!
Мальчевский всё больше раздражается.
Тем временем армия, состоящая из двух дочек пани Кжижановской и других братьев-поселенцев, «опустила носы на квинту» и весьма однозначно собирается объявить о желании дезертировать.
Мы выражаем полковнику возмущение и сочувствие.
Хозяйка дома заступается за восьмерых «рядовых» и от имени провинившихся просит прощения. Успокоившись, инструктор командует уже мягче.
– Оружие на плечо! В полоборот налево. В казармы! Марш!
Армия поднимает вверх палки, которые изображают оружие, и с учебного плаца быстренько исчезает и, что сил хватает, бьют в железный таз, долженствующий заменить барабан.
Потом появляется Андзя Кжижановская, и по-военному рапортует:
– Полдник готов. Имею честь доложить!
Переходим в соседнюю комнату.
Там уже ожидает группа братьев-изгнанников.
За скромным угощением беседа, начатая с городских новостей, сразу переходит к повествованию эпизодов из всемирной эпопеи Бонапарта…
Подобно бурному потоку, что течёт необычным путём, проходила жизнь Себастьяна Адама Скарбека Мальчевского.
Уроженец Земли Ленчицкой, в XVIII веке он ещё совсем юнцом вырвался из-под родительского крова под знамёна Наполеона. Львиной отвагой добился офицерского звания и высшей Ленты Почётного Легиона.
После манифеста Александра I капитан Мальчевский вступил в Войско Польское, в четвёртый стрелково-конный полк. В ноябрьском восстании получил повышение и чин подполковника.
В 1831 году, вывезенный в Сибирь, в Тобольскую губернию, потом двадцать лет пребывал в Барабинской степи.
Кто знает Барабу, между Иртышем и Обью, кто знает эту степь, где бесчисленные болота отравляют воздух, где находится гнездо сибирской заразы, где летом 37 градусов жары, а зимы неимоверно студёные, где земля бесплодна и, кроме пастбищных трав, никакая другая растительность там не приживается, словом, кто знает Барабу, тот должен изумиться, как мог четверть века прожить там европеец, культурный, немолодой, изнурённый долгой военной службой и разочарованный.
На скудном питании и в убогом жилище Скарбек Мальчевский летом работал как пастух скота, а зимой изготовлял спички. Летними вечерами, вдали от деревни, в степи, при лунном свете, перечитывал привезённые из Европы бумаги.
Это были описания битв, в которых он участвовал, это были дневниковые записки гениального вождя, это были воззвания к войскам любимого императора.
И из этих воспоминаний, из этих пожелтевших страниц старый вояка черпал непреодолимую закалку, ту силу, которая поддерживала его телом и духом в удивительной, всех изумляющей бодрости и форме.
В 1851 году подполковника Мальчевского переместили из Барабы в Омск, где он тоже пребывал на каторге. С первой минуты знакомства мы полюбили друг друга от всей души.
Партия приговорённых, к которой принадлежал и я, в 1864г. остановилась на долгий отдых в Омске. Нам позволили посетить подполковника Скарбека Мальчевского. И мы отправились к нему: Томаш Булгак и я, рецидивисты, давние знакомые легионера, и несколько новых братьев, желающих с ним познакомиться.
Подполковника мы застали в комнатке с самой убогой утварью.
Увидев нас, он был тронут безмерно.
– А там что слышно, – спросил он, – я имею ввиду обстоятельства там, в Отчизне?
– Видите нас тут, – сказал Томаш Булгак, – вот вам и ответ, Ваше Превосходительство, пан полковник.
Желая отвлечь мысли старика к иной теме, я сказал:
– Милому полковнику хотел бы сообщить такие новости: сейчас у нас в каждом доме имеется изображение или статуэтка Наполеона…
– Императора? – выкрикнул полковник. – Так ведь это естественно, что в каждом рыцарском, шляхетском доме…
– Что вы! То же самое и в домах простых горожан…
– И у буржуазии тоже? Это очень хорошо, это очень здорово! Почитание Императора, ясное дело, возрастает и будет ещё расти.
– О! Во всей Европе! Даже в Германии.
Легионер просиял. Разразился смехом:
– И у немцев, а? что скажете? Ведь император столько раз, и не на шутку, трепал шкуры немчишкам.
– А притом, в Германии самые тонкие умы слагают оды памяти Наполеона.
Например, прекрасные стихи Генриха Гейне «Два гренадёра». Мы знаем эти стихи на память. Можем хоть сейчас прочитать, если полковник позволит.
– Боже милый! Читайте же, читайте сейчас же, кавалер де Токаржевский… Только, будьте любезны, чтобы громко и с выражением, достойным титула.
В комнате с маленькими замёрзшими окнами уже опустились серые сумерки. Дрожа от нетерпения, Мальчевский садится напротив меня.
Начинаю:
Во Францию два гренадёра
Из русского плена брели,
И входят во вражьи квартиры,
Понуро глаза опустив…
– Замолчи! – крикнул Томаш Булгак. – Полковник Скарбек потерял сознание.
Мы все кинулись укладывать бедолагу, который безучастно лежал на полу, упав с лавки.
Мы уложили его на узкую, твёрдую, солдатскую кровать… Сорвали с него залатанную одежду и бельё.
Боже! Как это было страшно.
Тело легионера представляло единую массу синих шрамов, углублений после извлечённых пуль, шрамов от удара палаша, от укола копьём…
Из мешочка, который полковник носил на шее, выпала записка. Я поднял её. Жёлтая, потрёпанная бумага… Из мешочка выпадает другая, маленькая, на которой написано: «Земля из моей родной деревни. Положите эту землю в мой гроб, пусть возъединится с моим прахом».
Выпал также выцветший портретик со следами слёз на нём… Портретик Наполеона…
После долгого обморока он всё-таки очнулся.
Среди унылой, зловещей тишины с его уст срывались бессвязные слова, из которых можно было узнать, что одна и та же мысль царила в его мозгу, торопила биение сердца, учащала пульс:
– Играй атаку! Императорские орлы на бастионах распростёрли крылья… Побудку не на учения, а на атаку играй! Легион – за мной! Вперёд, мы должны идти только вперёд, побеждать и погибать. Может, наша пролитая кровь вымолит у Императора Жечь Посполиту[43]. Зачем я не отъехал оттуда сейчас же? Был бы около Императора… Тысячи, тысячи миль… Ничего… Если над моим гробом зазвучат фанфары, я успею добежать к тебе на помощь, Император!... Если сейчас не могу встать на перекличку, прости меня, дорогой Император!
Крикнул он это сильным, чистым голосом, вскочил с кровати, встал… и упал на пол бездыханный и без сознания, словно мёртвый…
Вызванный лекарь, не задумываясь, постановил:
– Весь организм старика чем-то пронзительно был впечатлён. Какой-то моральный удар сразил его. Подполковник Скарбек Мальчевский, думается, не сможет жить… не будет жить… это конец…
* * *
Диагноз лекаря оказался совершенно ошибочным. Подполковник Скарбек Мальчевский не умер. Более того, он поразительно быстро и полностью выздоровел.
ЧЕРЕЗ ТАЙГУ В МОНГОЛИЮ
– Шимон Себастьянович! Голубчик! Оставьте!
Так обратился ко мне Константин Михайлович Светилкин, положив сильную руку, огромную, как медвежья лапа, на лист моей счётной книги, над которой я склонился.
У Светилкина я работал после освобождения из омской крепости. Он владел водочным заводом в деревне Большой Участок, и был богатым купцом. Дарил меня полным доверием и уважением.
– Оставь, пан, работу, наработался на сегодня, хватит, – настаивал Светилкин, и когда я послушно отставил кассовую книгу, спросил:
– А нет ли у пана охоты отправиться в небольшую поездку?
На равнинах Сибири уже царила весна. Снег лежал только на самых высоких пиках гор. Из девственной, покрытой буйной зеленью, земли, тянулись вверх прекрасные цветы; воздух, тёплый и чистый, был проникнут солнечным сиянием и благоухал, а я по нескольку часов ежедневно сидел над счётными книгами в низкой душной комнате, пока свет и тепло не проникали скупо через створки окна. Потому, страшно обрадованный предложением Светилкина, я живо ответил:
– С удовольствием поеду, когда скажете, Константин Михайлович!
– Ладно! Тогда поедете через Минусинск к китайской границе за конями и чаем.
Я расхохотался:
– Через Минусинск к китайской границе? И это вы, Константин Михайлович, называете «маленькой поездкой»! Но это же путешествие, что называется! Не менее тысячи вёрст.
– С хвостиком, с длинным хвостиком… Ну и что? Поди из Польши до Омска ещё дальше, а, однако ж, пан прибыл благополучно. Даст Бог, поедете до Таштыпа и вернётесь оттуда без всяких приключений.
– И то правда! Поеду в Таштыб хоть сейчас.
Я выехал в первых днях июня вместе с моим учеником Сергеем, двенадцатилетним единственным сыном Светилкина, и с Мандаринкой, верным его слугой – человеком оборотистым и находчивым, который владел в совершенстве татарским и китайским языками, что в пути к китайской границе было немаловажно.
К югу от Минусинска расположены татарские селения. На расстоянии в несколько десятков вёрст одно от другого, тянутся они среди степей по левому берегу Енисея, среди буйных пастбищ.
Эти татары пасут табуны коней, они скотоводы и коневоды, владельцы многочисленных стад овец и скота, бывает, порой, очень богаты. Несмотря на это, многочисленные татарские семьи гнездятся в юртах, где темнота соседствует с духотой и дымом, где кроме сломанных циновок и кухонной утвари никаких других предметов обстановки не бывает.
В еде эти степняки тоже неприхотливы: полусырые конина и баранина, водка, именуемая арак, и ариаш, напиток из кобыльего молока – их любимые блюда. В этих татарских селениях мы останавливались охотно, поскольку находили там чистосердечное и бескорыстное гостеприимство.
Сто юрт, образующих самое красивое, состоятельное и последнее селение в этих татарских краях, находятся в долине, окружённой лесистыми холмами, или полосой зелени.
Мрак, чуть освещённый фиолетово-пурпурными отсветами солнечного заката, уже охватил долину, а медные блестки света ещё задержались над синеватыми вершинами лесов, что росли на пригорках, когда мы ехали по дороге над пропастью глубокого яра, и приблизились к этому селению. Здесь надо было задержаться надолго для выбора коней, которых татары должны были доставить на Большой Участок.
Мы остановились перед одной из юрт, у самого въезда в долину.
– Аным джох! – крикнул Мандаринко. На этот приветственный окрик из юрты вышел седой татарин.
Это был Ахмет, старшина селения, так называемый князь. Увидев нас, он поднёс руку ко лбу, к устам и к груди, причём причмокивал и приветствовал нас по-русски, высказывая большую радость, и пригласил в свою юрту.
Построение в виде высокого островерхого купола, покрытое звериными шкурами и древесной корой, внешне отличалось от других только большей величиной.
Но внутренняя обстановка показывала, что князь Ахмет не чужд был цивилизации и кое-что от неё перенял. В юрте, поделённой на две половины, высокая глиняная печь над топкой, выпускала дым наружу. Это была первая печь, которую мы видели в татарском селении. Зимой татары настилали на пол кроме обычных соломенных циновок цветные войлоки, и точно такие же висели на стенах, прикрывая все щели. Но прежде всего поражало их равнодушие к чистоте и личным удобствам.
Князь сразу же подал нам трубки, в знак братства. И пока мы курили и разговаривали, вся многочисленная семья Ахмета занималась приготовлением ужина, который вскоре подали; ужин состоял из разных блюд и шашлыка, то есть кусочков жеребятины, обжаренных на воткнутых в землю штырях, а также из баранины, тушёной с рисом, и из кумыса с ариашем.
Мой крепкий сон на мягких войлоках, сложенных высокой горкой гостеприимной дочкой Ахмета, прервали страшные крики, топот конского галопа и выстрелы.
Поражённый, я натянул на себя бурку, схватил пистолеты и с неотступным Сергеем Светилкиным выбежал на двор.
Светало…
Посреди двора, подобный крылатому аргамаку из баллады, мчится великолепный серый конь, уносящий какие-то две фигуры.
За ним летят такие же прекрасные кони, но в седле на каждом сидит только один человек.
Видно, за кем-то гонятся. Но за кем?
Всё селение в смятении. Старики, женщины, дети толпами выскакивают из юрт на улицу. Мандаринко, в простом неглиже, прибегает с пистолетом в руке и винтовкой через плечо.
– Что случилось, князь? – спрашиваю у Ахмета. – Что случилось?
– Гассан увёз буемби[44] моей юрты!
– Буемби вашей юрты, князь? – повторяет Мандаринко. – Что это такое?
– Моя наикрасивейшая дочка! – отвечает Ахмет.
– И «сорвал» этот цветок Гассан? Ну, значит, хорошо он поступил! Дельный парень! А вы, князь, в скорости справите свадьбу, – смеётся Мандаринко и, оборачиваясь ко мне:
– Пошли спать, пан!
У степняков-татар юноша добывает себе жену, похищая избранницу. Та чаще всего знает об этом заранее и согласна, а родственники официально будто бы ни о чём не имеют понятия. И после увоза девушки поднимают страшный шум. Отец или брат девицы, если отец слишком стар, заранее собирают себе дружину из приятелей. Садятся на коней и преследуют беглецов, что тоже оговорено и входит в предсвадебную программу, начинается битва, в которой рыцари двух партий получают наградные ленты. Возврат девицы в родную юрту, обильные возлияния ариаша и арака, торги за выкуп невесты, предложения конкурентов более богатого выкупа – конями, скотом, шкурами и домашней утварью, – это дальнейший ритуал предсвадебной трагикомедии.
Раны, полученные во время преследования (а нередко и серьёзные повреждения, как переломы рук и рёбер) оглядывает гойя, бабка-лекарка, которая в каждом татарском селении пользуется большим почётом и уважением. Как только «раненые» выздоровеют, начнётся свадебный церемониал.
Чтобы выбрать коней для Светилкина, нам нужно было попасть на отдалённые пастбища. Там мы провели долгое время.
А между тем, приготовления к свадьбе княжеской буемби закончились и мы получили от Ахмета приглашение участвовать в свадебных торжествах.
Начались они молением шамана «Белому Богу» о счастье для молодой пары.
Взывая к этому благожелательному Божеству, шаман выступает с закрытым лицом, в бараньем кожухе, вывернутом шерстью наружу, украшенном множеством разноцветных лоскутков.
На площади пылает яркий огонь; шаман вертится вокруг, шепчет таинственные заклинания и моления, причём всякий раз полными горстями бросает в пламя звёздчатые цветы крупной ромашки.
Это длится довольно долго. Наконец, шаман умолкает и исчезает. Огонь пылает ещё какое-то время, рассыпая рубиновые отблески… Искрится… Затухает… Покрывается мелким пеплом… И, наконец, окончательно гаснет.
Теперь шаман появляется снова, но совершенно преображённый. Прежний страшный его облик сменился на менее впечатляющий. На нём высокая шапка с мелкими серебряными колокольчиками; длинная белая складчатая рубаха мягко облегает его тело, в руке он держит палку выше собственного роста, обёрнутую шкурой, с серебряным звоночком на вершине.
Он вручает брачующимся свастики, как известные знаки милости Белого Бога, которые должны принести им счастье и всяческую удачу.
Вручением свастик кончается религиозная церемония, и начинаются вольные развлечения и величания.
Над горами разожжённого угля жарятся целиком жеребята, целые туши, целые четверти конины. В медных котлах кипит вода для чая, пенится кумыс в деревянных кубках. Молодые татарки в широких шёлковых шароварах и таких же ярких цветистых юбках, повязанных двумя лентами поверх колен, пробираются между собеседниками, наливая старшинам арак и ариаш.
А среди весёлых и нарядных групп крутится толпа совершенно голых детей: девчата и пареньки до двенадцати лет.
Вдруг слышится шум, слышится топот коней…
Беседующие умолкают и прежде, чем мы смогли сориентироваться, на дворе появляются несколько десятков всадников.
На маленьких, по большей части пегих, долгогривых лошадках, прямо сидят, будто пригвождённые к высоким сёдлам, всадники, четвёрками спускаются с холма. В островерхих бараньих шапках, одетые в короткие кожухи, чёрные, белые и пёстрые, вывернутые шерстью кверху. Через плечо у них подвешены сагайдаки; в руках они держат конские челюсти, насаженные на короткие палки. Перед ними едет татарин в зелёной бархатной шубе, обшитой куньим мехом и в такой же шапке. Всадники из первых рядов потрясают латунными побрякушками и бьют в медные блюда, а некоторые – в барабаны, либо, с помощью пищалок, издают резкие и пискливые звуки… И этой оглушающей кавалькаде вторит нечто, что должно бы считаться песней, а на самом деле напоминает вой.
Некоторые всадники в этом сумасшедшем беге поднимаются над сёдлами и конскими челюстями, прикреплёнными к палкам, скидывают с высоты ряда кедровых столбов какие-то глиняные страшилища, которые, падая, рассыпаются на мелкие осколки.
Потом ватага, безумным галопом три раза объехав долину, вдруг, будто падает в пропасть, так быстро исчезает она с наших глаз в овраге, укрытом растрёпанным кустарником.
В сумерки на холмах зажглись огромные костры из кедрового дерева, золотом и пурпуром расцветив весь небосвод над юртами и гостями. Это истинно чародейская иллюминация горела до восхода солнца...
* * *
– Гнедой захромал, надо осмотреть ему ногу. Мы с Василием остановимся, а вы идите себе шаг за шагом пешим ходом, чтобы мы могли вас догнать. Прогулка – неплохо от скуки. Наверное, пан меня понимает, потому что он довольно-таки неглупый пан, молодой человек.
Так сказал мне Мандаринко. Согласно его распоряжению, мы проходим часть дороги по зигзагообразному горному оврагу.
Аж за одним из многочисленных поворотов перед нами появилось какое-то селение, состоящее из нескольких домов, притулённых к горному склону и частично в котловане у подножия горы.
Сергей настаивал, чтобы мы тут подождали Мандаринко. Я согласился с его желанием, учитывая жару, тем более, что перед нами простиралась бесконечная незаселённая тайга.
У дороги стоял дом, окружённый высоким частоколом. Двери были наполовину открыты, словно гостеприимно приглашая…
Мы вошли.
– Прибыли мы издалека, – говорим, – и нам предстоит ещё долгая дорога. Хотелось бы тут отдохнуть, поесть. Позвольте…
– Нельзя! – буркнул человек, к которому мы обратились. Был это старец с седой бородой и с седыми прядями, свисающими около ушей. Одет в чёрный атласный халат, опоясанный длинным поясом, тканным из чёрного шёлка, белые чулки до колен, туфли без задников и в меховой шапке на голове.
– У нас свои запасы еды, – настаивали мы, не обескураженные отказом, – мы хотели бы только согреть воды в вашей кухне.
Старец отреагировал бурно:
– В день субботний нельзя зажигать огонь, а кто допускает такой грех, тот никогда не увидит рая и никогда не попробует ни кусочка рыбы Левиафан! Разве не знаешь про всё это, сын язычника? – кричал разгневанный старец.
На его крик в комнату забежал молодой рыжий великан, одетый точно также, как старик, с длинной рыжей бородой и такими же длинными прядями около ушей.
– Что происходит? – спрашивает он по-русски.
Старец умеряет пыл, я повторяю свою просьбу, подкрепляя обещание щедрой оплатой.
– Молчи, искуситель! И пусть бесы утащат тебя вглубь земли, в Таран, где подыхают такие, как ты, которые оскверняли святой день Сабата.
– Прочь отсюда, сын язычника! – вновь распаляется старец и грозит нам стиснутыми кулаками.
Выбегаю из этого дома, Сергей – за мной. Рыжий великан выходит за нами.
Внимательно оглядев наш тарантас, коней и всё оборудование повозки, спрашивает одного из возниц, причём любезно поворачивается к нам:
– Мой отец очень набожный…
– Набожный, согласен, – смеясь, прерываю его, – но ваш отец ещё и гневливый, невоспитанный и негостеприимный.
– Извините! Вообще мой отец и воспитанный, и гостеприимный, но сегодня у нас праздник, а нам, в день Сабата, не положено ни чужих принимать, ни готовить. Так что я вам посоветую: зажгите костёр в лесу поблизости и поешьте что-нибудь. После захода солнца Сабат кончается, а тогда мы сами с низким поклоном попросим вас к нам на ужин и на ночлег под нашим убогим кровом.
Совет был хорош, и мы им воспользовались.
На ярком огне вода быстро вскипала в котелке. Роскошествуем за горячим чаем. А рыжий великан следует за нами неотступно. Он очень прилично говорит по-русски, советует нам выпрячь коней и пустить их на пастбище, и вообще держит себя униженно и учтиво; и притом этот приятнейший на вид человек с несколько заспанным лицом почему-то напоминает мне хищную птицу.
Я вижу, что часть его дома построена на сваях, над глубоким оврагом, и в эту минуту вспоминаю некогда читанную ещё в студенческие времена страшную повесть, в которой описаны замки Раубриттеров. Путешествующие богачи, которые заночуют в таких разбойничьих гнёздах, вдруг через раскрытую половицу попадали из роскошных комнат с удобными постелями в скалистые подземелья, или в глубокие, залитые водой, ямы, а хозяин в это время грабил их имущество.
– Здесь мы не заночуем, – решаю твёрдо, – не заночуем! Если Мандаринко и захочет, я не соглашусь.
А Мандаринко как раз подошёл и принимает все предложения великана; рассыпается в благодарностях, обещает щедрую оплату, смеясь и беседуя, будто ему очень нравится перспектива такого ночлега, он бегает от повозки к повозке, оглядывает колёса и упряжь, не нуждаются ли в починке.
Рыжий великан заверяет, что в посёлке мы найдём очень искусных мастеров, которые по низкой цене могут выправить любую поломку, и добавляет:
– Пойду почитаю послеобеденную молитву и пришлю свою сестричку. Пусть побегают с молодым паничем.
Отходит.
Вдруг исчезает в тёмных сенях дома и кричит:
– Фромеле! Фромеле!
Тут же Мандаринко хватает Сергея в охапку, впихивает в тарантас, строго велит им не садиться, сам вскакивает с другой стороны, и рукой, и голосом коротко приказывает:
– Двигай!
Возница вскакивает на козлы, легко хватает вожжи, чмокает, и дико кричит:
– Ху-у-у! Хе-е-е! Лети! Уноси!
Отпускает коней на волю, пусть летят, как хотят. Те ржут, мнутся на месте, потом напрягаются и утаскивают тарантас так, что он аж стонет, и с развевающимися гривами уносят нас, как ураган…
Блеснула молния. Не обращая внимания, Мандаринко командует:
– Погоняй! Погоняй!
Ошеломлённый всем этим, сперва молчу, потом начинаю подозревать, не сошёл ли внезапно с ума Мандаринко, или, может, подвыпил.
Наконец, рискую спросить:
– Нагоним часы, которые потеряли при осмотре гнедого?
– Вот именно, правильно говоришь, пан. Сэкономили бы время, так попали бы к Ян-Саню «когда надо», что было бы очень плохо, и даже скверно, – громко смеётся Мандаринко, и шёпотом прямо в ухо твердит мне:
– Сабатники!
– Что это?
– Ать! Некогда разговоры разговаривать… Погоняй!
Теперь мы несёмся с ровной скоростью. Вдруг после крутого съезда выезжаем из мрачной горловины на вызолоченную солнцем дорогу.
– Слава Богу! Три свечки Николаю Чудотворцу поставлю! – кричит Мандаринко, набожно крестясь. – Солнце ещё высоко… Стой!
Возница соскакивает с козел и быстро справляется со своими делами… Каждый вытирает сеном бока, морды и ноги своих коней. Как только они немного отдышались, горстями даём им траву и овёс.
Мандаринко умело помогает возницам. Сергей вытащил из корзинки какие-то лакомства и питается, весело щебеча. Я оглядываю окружающий нас пейзаж. Я в восхищении, но слышу, тем не менее, отрывки разговора Мандаринко с возницами.
– … Никита, старый пьяница, зачем ты ему сказал, что везём женьшень?... Черти поганые, у них кони, как кабаны… И наши не хуже… Козья их мать! Если бы выехали из своих свинских хлевов, то только по-собачьи…
Что всё это значит, силюсь понять напрасно.
Среди сект, в ту эпоху, не поощряемых властью (например, раскольники, скопцы), своеобразием своих обычаев выделялись сабатники.
Их религия – удивительный сплав иудаизма и ислама. Как магометане, они верят в семь райских сфер с гуриями, а как иудеи – ждут пришествия Мессии, не едят пищу, запрещённую заповедями Моисея. Десять заповедей и святые книги Старого Завета им не знакомы. Одетые в белые рубахи, громко молятся по-русски. Носят староверскую еврейскую одежду и с виду близки к семитскому типу.
Они праздновали субботу так, что любой вид занятий в этот день считался величайшим преступлением, которое будет наказано вечными муками. Отсюда и название секты: сабатники. По сказаниям секты, или на самом деле, были они потомками евреев, сосланных в Сибирь в незапамятные времена. С годами эти поселенцы, униженные и преследуемые, понемногу утратили память о родном языке и обрядах. Так образовалась секта, довольно многочисленная, которая осела в тайге, достаточно далеко от людских селений и резиденции властей.
Сабатники имели репутацию грабителей и убийц. Мнимым гостеприимством заманивали путников в свои дома. Купцы с грузом мехов или чая, мужики, что везли зерно в Монголию, не раз исчезали без вести. Говорили, что они оказывались жертвами жадности и фанатизма этих сектантов, верящих, что убийство человека иной веры является обязанностью и заслугой перед Иеговой.
Кто видел, каковы были сабатники, тот старался проезжать через их селения только в субботу утром. Единственно в этот день не следовало бояться их нападения.
Все эти обстоятельства обсказал мне Мандаринко во время ночлега у костра. Он не мог рассказать об этом раньше, чтобы не напугать нашего мальца Светилкина.
– И во всю эту беду мы попали по моей вине. Лучше бы чёрт побрал гнедого!... А я, болван безмозглый, пустил вас вперёд, ни о чём не предупредил, а Никита ещё догадался, что мы везём женьшень[45]. Такая соблазнительная вещь! Увидите, они за нами погонятся!
– Будем защищаться, – сказал я с воинственным запалом.
– Нас всего семь, а их целая толпа, и наверняка вооружённая не хуже солдат.
– Тогда почему власти не посадят в тюрьму этих разбойников?
– Вот уж глупый вопрос! А кто докажет сабатникам, что именно они ограбили того или другого, кто погиб, например, по дороге из Минусинска к китайской границе? Эти бесы живьём никого не отпустят. Вредные молодцы – беда такой человек. Никто не смеет сопротивляться.
Сергей спит в тарантасе, завернувшись в войлок, кони легли на траву. Ночь привольно раскинула над землёй свой звёздный шатёр, луга излучают тепло, но от горных снежных вершин веет холодом.
Завёрнутые в бурки, с пистолетами в руках, сидим, ожидая опасности, которая то ли подкрадывается к нам ползком, то ли летит на ястребиных крыльях.
Царит глубокая тишина. Даже ветерок, который привольно веял днём, теперь уснул на цветах. Размышляю: если мне суждено погибнуть здесь, то как же, однако, далеко от Отчизны окажутся мои кости!
В это время хмурая поволока закрывает весь пейзаж, затемняя звёзды. Делается всё темнее и темнее. Наконец, дорога, деревья, луга сливаются в единый непроглядный мрак. Над нами висят тучи, как траурный навес, а там, в тех горах, которые мы оставили за собой, уже разразилась буря. Луна едва светит. Вспышки молний и взрывы грома следуют непрерывно, так что земля стонет и дрожит.
Мандаринко радостно потирает руки.
– Слава Богу! Сейчас уже опасность минула. Эти черти поганые, даже если бы пустились в погоню за нами, вернутся домой, потому что верят, что во время бури разгневанный Иегова всегда кого-нибудь прихватит с грешной земли. Ай-да молодцы! Сейчас напьёмся горилочки. Перед образом Святого Николая Чудотворца поставлю целых двенадцать свечек!
* * *
Подворье выложено гранитными плитами, а ворота, обвитые каким-то розовым растением, ведут в ограду, в которой цветут чудесные, огромные махровые маки, душистые пионы, фиолетовые ирисы и множество неизвестных мне растений, цветов и кустарников.
В средине ограды стоит дом с китайской фарфоровой крышей и крыльцом, которое опирается на стройные колонки, окрашенные красным лаком.
Это резиденция Янь-Саня, который основал в Монголии торговую фирму.
Нам сообщают, что Янь-Сань ожидает нас у себя. Входим.
У стен на разостланных жёлтых матах сидят несколько важных китайцев в шёлковых сапфирового цвета одеждах. Волосы у них зачёсаны со лба и заплетены в длинные чёрные косы. Курят короткие трубочки. Высокий помост под окном занимает молодая китаянка. Настоящая кукла! В цветистом шёлковом платье, широком шарфе, тесно охватывающим её талию, с лицом, накрашенным белой и розовой блестящей пастой, с накрашенными чёрными бровями, со сложным сооружением из волос. Перед ней на столике разложены художнические принадлежности: таблички ярких красок, золото в маленьких фарфоровых мисочках, тончайшие кисточки, которыми она очень ловко пользуется, рисуя на белой пластине рисового теста.
Присутствующие прикладывают ко лбу стиснутые кулаки и вопрошают:
– Хорошая погода во дворе? Вы уже поели вашу кашу?
– Хорошая погода! Поели! – отвечаем.
Такой обмен вопросов и ответов – обычный ритуал приветствий. Потом Янь-Сань говорит по-русски:
– Я счастлив видеть в моём скромном доме столь давнишних и достойных гостей: моего старого приятеля и сына моего удачливого и благоразумного друга Светилкина.
Что-то бормоча о взаимном счастье, вручаю писаное золотом, моею рукой, письмо от Светилкина и начинаю разговор о грузе женьшеня, который мы привезли. Хозяин прерывает меня глубокомысленной китайской поговоркой и величественным жестом руки:
– Кто слишком торопится, тот спотыкается. Сперва отдохните, а потом поговорим о наших торговых делах.
Указывает нам место на циновке. Китайцы подают нам из собственных уст вынутые трубочки.
– Настали дни великой жары, жар льётся с небес, как росистый дождь, – начинает разговор Янь-Сань и продолжает в том же духе. В это время пареньки, похожие на гномов, перед каждым из нас… [завершающий фрагмент главы в книге отсутствует][46].
© М. Кушникова, перевод, 2007.
© М. Кушникова, В. Тогулев, предисловие, составление, 2007.
© А. Брагин, оформление интернет-сайта, 2007.