Источник:
Tokarzewsky Szymon. Katorznicy. Obrazki syberyjskie. – Warszawa, {1912}. [Токаржевский Ш. Каторжники: сибирские зарисоки. – Варшава, {1912}. – На польском языке].
Шимон Токаржевский
КАТОРЖНИКИ
Сибирские зарисовки
Варшава, 1912
Страница 3 из 6
[ 1 ] [ 2 ] [ 3 ] [ 4 ] [ 5 ] [ 6 ]
ВИДЕНИЕ ИЛИ ДЕЙСТВИТЕЛЬНОСТЬ?
Ещё не было случая, чтобы кому-нибудь удавалось закончить какую-нибудь торговую сделку с китайцем Чим-Ханем, богатым Минусинским купцом. Уже со всех сторон были оговорены обоюдные интересы, уже зафиксированы двумя писарями, русским и китайцем, все пункты договорённости, уже не хватало всего лишь печати и подписи… Купец совершенно спокойно выходит… Проходит полчаса, проходит больше часа – китайца не видать…
Вдруг влетает взволнованный, с горящими глазами, и выразительными жестами, и на ломаном российском языке кричит:
– Мой высокоуважаемый гость и очень добрый друг, чужеземец-Поляк, ничего не знает? Ничего?... А вот пришло известие, что Тай-Пинги[15] уничтожили чайные плантации… О! уничтожили плантации во всей Поднебесной Империи. И все деньги Чим-Ханя убежали из его рук, как вода утекает сквозь пальцы… Чим-Хань теперь нищий… Должен жить в лодке, что плавает по Янцзы-Киангу… А чай вздорожал! Я уже не могу продать его по той цене, на которой остановились вчера!
Начинаются новые торги. После парочки дней споров, бесплодных разговоров и стонов Чим-Ханя составляется новый договор, возникают новые возражения, и слышатся вскрики:
– Уважаемый чужеземец! Мой приятель-Поляк! Знаешь?... Гонец специально привёз свежую новость: ваш пресветлейший царь договорился с нашим Богдыханом… Конечно, как водится между королями… Их дело! Но наш Богдыхан ни одного каравана в Россию не пустит… Чай намного, очень намного подорожал… Я уже не могу его продать по такой цене…
Наконец, после долгих виражей, заверен Чим-Ханем контракт о доставке чая, достаточно выгодный для моего хозяина Светилкина, и в конце декабря мы выезжаем из Минусинска.
Тройка прекрасных, резвых коней легко и быстро уносит наши обледеневшие сани. При сильном морозе, моей дороге сопутствовала великолепная погода. Чистый, ослепительно-белый снег. Широкая объезженная дорога блестела как полированное серебро. На придорожьях, на мягких снегах, читались, словно причудливые арабески, тропы крупного зверя и лёгких птичьих лапок. Солнечные закаты и ранние зори зажигали на бледно-голубом небе отблески сверкающих, золотистых изменчивых красок.
В деревнях, нередких и богатых, при часто используемой дороге, кормёжка и ночлеги были очень дёшевы. Далёкая дорога быстро и благополучно подходила к концу.
Как-то, когда, согласно намеченному маршруту, мы собирались на ночлег, солнце закатилось, и сразу же, освещённые лучами облака погасли. С севера набегали густые завалы тяжёлых клубящихся туч, оловянного света, что затянули горизонт со всех сторон. Потом из них начали сыпаться пушистые пласты снега, которые сразу сотворили на дороге высокие рвы и крутые склоны. Тихий шёпот ветра сменил резкий свист вихря. Нас охватила темень, сотканная из густой мглы и снегопада. Кони летели, как стрелы, снег, взвихренный их копытами, больно сыпал нам в лицо, и одновременно хлестали нас тяжёлыми заледенелыми комьями.
Возница тунгус повернулся ко мне и сказал:
– Мы сбились с пути! Не понимаю, когда и как это получилось?... Я хорошо знаю эти околицы, здесь при главной дороге нигде нет бора, а мы уже долго едем через бор. Заблудились мы, на веки веков, аминь!... И что теперь делать, господин?
– Ехать дальше, парень! Доверимся инстинкту коней. Всё равно они выведут нас до какого-нибудь людского жилья.
– А если понесут наугад, в тайгу, к глубоким рвам, к быстрым рекам, к тундре?
– Что пугаться раньше времени, дорогой мой Тагиж? Тундры и реки сейчас отвердели от льда крепче железа.
– Овраги и пропасти, хоть снегом и засыпаны, а всё равно глубокие.
– На то Воля Божья!
– Во веки веков, аминь!... Только… Ой! Господин, вижу я, худо нам!
– Перекрестись, мой Тагиж, и – вперёд!
Тунгус набожно перекрестился, чмокнул по-сибирски, закричал на коней: «Гу-гу! У! идите! Летите!», но весь этот переполох не помог, кони всё более замедляли бег, закручивая хвосты и гривы невообразимыми узлами и, как бы упираясь лбом в невидимый пень.
Впрочем, из бора нам всё-таки удалось выбраться в степь.
Буря распалялась всё грознее. Вихрь поднимал груды снега, которые вертелись в воздухе, как морские волны, а спадая внезапно, засыпали нас снежными завалами, что тут же превращались в твёрдую и тяжёлую скорлупу. Отважные кони грудью пробивались через этот снежный океан и постоянно на ощупь, то погружались в волны снега, то выскакивали из снежных намётов. Сани двигались всё медленнее, всё тяжелее… Вдруг дышло застряло в какой-то твёрдой преграде, которая притом сразу же отодвинулась… Рысаки рванули, что есть силы… Сани проскользили по чему-то твёрдому и остановились, как вкопанные. Кони начали брыкаться, радостно ржать, бряцать упряжью, топать копытами во что-то твёрдое.
Снег перестал засыпать нас. Очевидно, мы напали на какое-то строение, крыша и стены которого буря заледенила.
Когда мы с большим трудом сумели стрясти с себя ледяной покров, выбраться из саней и зажечь восковую свечку в фонаре, оказалось, что мы в балагане, который во время летнего сенокоса служил людям и коням. В этом большом сарае мы нашли большую печь, нары, а также ясли; рядом – вёдра из берёзовой коры и поленница мелко порубленного дерева.
Мы принялись хозяйничать, кони встали около ясель, полных овса и сена, которые мы выгрузили из саней вместе с запасами еды. В печи ярко горел и весело потрескивал огонь. В медном котелке и таком же ибрике таял чистейший снег для чая. При сильном огне и накрепко закрытых воротах, в сарае царила тёплая, уютная домашняя атмосфера.
– Видишь, Тагиж, – весело напомнил я вознице, который дремал в уголочке около печи, – видишь, Всевышний спас нас от погибели.
– Во веки веков, аминь! У меня сердце подскочило к горлу! – стонал тунгус.
– Что это ты, парень, зябнешь? Подожди! Сейчас заварим чай, напьёшься сладенького чая и с огнём[16]. А чай закусим жареной олениной и сайкой.
Но мысль о любимых яствах никакого впечатления на парня не произвела. Он стонал и постоянно, то шёпотом, то в голос, повторял:
– Сердце выскочило у меня до горла, во веки веков, аминь!
Вдруг он вскочил, вытянулся, как струна и испуганно крикнул:
– Идёт! Уже идёт по миру!
– Кто идёт? – удивлённо спросил я.
– Бабуля[17] в красной русской рубахе идёт. Буран ведёт её за руку… Господин! Запирай ворота, запирай, во веки веков, аминь!
Он рухнул на пол, разбрасывая руки и ноги, словно обороняясь от чьего-то нападения.
Бедолага! Видно, из-за недавно пережитых тяжёлых впечатлений, какие на нас свалились, он впал в нервное расстройство.
Я снял с него промокшую одежду, одел сухой азям[18] и торбасы[19]. Уложил на подстеленные оленьи шкуры. Отогретый и напоенный чаем с огнём, парень уснул крепким, бодрящим сном, но всё-таки бормоча молитвы, бессмысленно переплетающие заветы христианства, ярым почитателем которого он был, и легенды шаманизма, которому недавно поклонялся.
Тем временем ураган утих, снегопад прекратился, тучи уплыли далеко, на голубовато-серебристом небе местами, мигая, мелькали звёздочки. Запас дров у нас полностью закончился, последние щепки тлели на поленьях.
Тревога охватила меня, что с нами станется дальше? А особенно если Тагир расхворается всерьёз, как я сам управлюсь в этой пуще? Тагиров инстинкт кочевников привёл бы нас к людскому жилью. Ну! Что делать! Сам пойду в разведку.
Своё намерение я решил исполнить во что бы то ни стало.
Одел медвежью кухлянку[20], огромную медвежью шапку, такие же рукавицы, за пояс засунул пистолет, в руки взял железный прут; компас, кресало, губку, фонарь, немножко рому во флаконе. Связал коням ноги, чтоб не убежали, если что-то их напугает, потеплее укрыл мехом Тагира и, накрепко заперев ворота, отправился в путь.
* * *
Над околицей повисла прозрачная мгла аметистового цвета… При бледном свете нового месяца и звёзд вдали маячили чёрные силуэты строений, округлых у основания и с заострёнными верхушками.
– Наверное, юрты киргизов или татар, – подумал я, а по опыту мне было известно гостеприимство этих кочевников, так что, обрадованный, я живо подался к мнимым юртам, которые оказались – стогами сена…
Я был чуть ли не в отчаянии, такое это оказалось разочарование.
Старательно огороженные стоги сена говорили о близости людского селения.
– Кураж, сибирский Робинзон! – рассмеялся я и вполголоса замурлыкал какую-то песенку, веря в предположенный мной объект моих поисков, пошёл далее.
В степи царит тишина, прерываемая только хрустом снега под моими шагами.
Иду вперёд прямо перед собой довольно долго и, наконец, во мгле замечаю нечто, вроде мраморной колонны, усеянной рубинами и золотом. Колонна, широкая у основания, к верху делается всё легче и легче, так что её верхушка развевается в виде множества пёрышек…
Долго и внимательно вглядываюсь в эту колонну. И…
– Дым! Дым! – кричу, счастливый, не задумываясь, что этот сноп дыма может идти от печи какой-нибудь крестьянской заулки, или костра, разожжённого бродягами. Радость придаёт мне сил… Иду дальше…
Вдруг поднялся ветер. Как театральную декорацию, рассеял мглу передо мной и открыл пригорок с двумя строениями.
На втором плане дом… Из окон виден лунный свет… На первом плане – длинное высокое четырёхугольное помещение без окон со стенами из неотёсанных бревён. Большие ворота распахнуты настежь. Внутри в печи толстые поленья то вспыхивают, то гаснут, образуя фантастическое освещение, то ослепительно яркое, то погружающееся во мрак…
Я встал перед воротами, пытаясь сообразить, куда я попал. Куда и к кому привела меня добрая или злая участь?... Тихонько подвинулся в тень… Напрягаю зрение и вижу… Перед открытыми воротами на досках, поставленных на козлы, лежит нагая… ну, совершенно нагая женщина… молодая, высокая, свежая, с чудной фигурой, которую скульптор великолепно отобразил бы в мраморе. Светлые волосы длинными прядями спускаются до пола; женщину прикрывала, тесно облегая нагое тело, серебряная сетка, усеянная множеством мелких и крупных бриллиантов, которые искрились и переливались всеми цветами радуги. И в волосах женщины тоже блестели и играли бриллианты, когда в печи вдруг вспыхивало яркое пламя.
Что это?... Что это?...
Слышу тяжёлую поступь нескольких человек в обуви, подбитой грубыми гвоздями… Слышу гром и треск, будто кто-то бросил на каменный пол огромную глыбу льда… Слышу хриплый простонародный говор:
– Вот же тебе, чёрт поганый!
Другой голос:
– В тёплой избе на мягких коврах отлёживаются, сукины сыны, а ты, человек, сиди в ледниковом сарае и нюхай вонь!
Голос третий кого-то передразнивает:
– Две трефы… Три черви! Господа! Неверный счёт!
Голос четвёртый:
– За картами чай с огнём лакают. Вино сглотнули, а для нашего брата и горилки не найдётся.
Несколько голосов затягивают:
На вахту солдат стал,
Бедняге водки никто не дал…
Песня затихает, прерванная чавканьем «певцов».
… Что это?... Куда я попал?... Повсюду – угроза… Но эта угроза как бы источает необычайную силу, что меня приковала к воротам, и не позволяет отойти, оторвать взор, и велит смотреть… смотреть… смотреть… Несколько мужиков в кожухах и меховых шапках подходят к огню. Один из них отходит от остальных, приближается к лежащей на досках женщине, косматой лапой хватает её за нежное плечо… трясёт…
– Прошу ко мне, сердце!
Эти слова, смех и похотливые шутки, что вырываются из горла…
– Мерзость! Мерзость!... – всей силой заставляю себя не закричать… Убегаю…
* * *
Как, каким образом я попал в наш сарай, я никак не мог бы объяснить.
– Ой, господин! Во веки веков, аминь! Как же я волновался, чтобы буран не унёс господина… И не знал, что делать, где господина искать. Я так испугался, что сердце у меня выскочило в горло, – радостно приветствовал меня Тагир, уже совершенно здоровый и весёлый, как всегда. В печи вода кипела в котелке, кони накормлены и сани готовы в дорогу. День задался очень удачно.
Парень снова спросил:
– И где господин был? Откуда вернулся?
– Кабы я сам знал, – отвечал, – где был и откуда вернулся.
– Во веки веков, аминь! – кричит Тагир и удивлённо на меня смотрит.
Тут же понимаю, что, очевидно, по неизвестным мне причинам, передо мной возникло какое-то адское виденье, о котором я не мог рассказать суеверному Тагиру… Так что всё, что сказал, обратил в шутку.
Двинулись в путь. До Омска оставалось 150 вёрст, которые мы проехали без всяких происшествий.
С этой ночи воспоминание того, что было либо адским видением, либо действительностью, не покидало меня ни на минуту. Я никому ничего не говорил, боясь, что меня посчитают сумасшедшим. Я утратил юмор, аппетит, сон. Стал молчаливым, апатичным, раздражительным. Мой начальник Светилкин настаивал, чтобы я показался лекарю в Омске, что я, в конце концов, и сделал.
– Дорогой мой пан, – обратился я к милому мне доктору Борису, – я пришёл к вам за врачебным советом. Но обстоятельства, что вызвали мою болезнь, так необычны, что вы должны выслушать длинный рассказ!
– Я весь внимание и любопытство!
– А нас никто не подслушает?
Борис выпроводил прислужника в город, запер двери на ключ, усадил меня в удобное кресло, сам сел напротив меня и сказал:
– Слушаю, дорогой пан.
– Скажи мне, доктор, – начал я, – может ли привидение или какое-нибудь другое явление подобного рода, какая-нибудь галлюцинация так глубоко врезаться в душу человека, что он примет её за действительность?
– Это именно и случается в минуты большого возбуждения, сильного напряжения нервов.
Поскольку уже известно, что я увидел в этом таинственном строении в степи, и что так глубоко осело в моей памяти, я очень подробно всё рассказал и закончил вопросом:
– Итак, это было на самом деле видение?
– Это была сама действительность, – спокойно ответил Борис. – Позвольте сигару, пан? Пожалуйста. Сейчас я всё вам объясню. Да будет вам известно, что в наших краях случаются побеги, а часто и убийства. Потому невозможно на каждую весть об убийстве посылать следователя и лекаря, чтоб они ехали за сотни вёрст к месту преступления. Им не хватило бы ни сил, ни времени. Но, поскольку следствие и вскрытие должны быть проведены, а протокол написан, останки убитых и умерших не своей смертью складывают в специальные для того отведённые помещения. Чтобы трупы не разложились, их держат в ледниках. Когда набирается много останков, тогда съезжаются: следователь, врач и фельдшер. Перед вскрытием нанимают мужиков, чтобы вынести трупы из ледников, – им надо сперва отмерзнуть в тёплой избе. Очевидно, вы оказались свидетелем именно этого момента оттаивания перед вскрытием. Могу вам даже рассказать, кто была эта женщина. Она была убита за пределами Омска при загадочных обстоятельствах – некая известная местная красотка… Но, если я не ошибаюсь, пана красивые женщины ведь не интересуют?
– Местные – нет!
– Согласен! Но – к делу! Та серебряная сетка на останках Наташи – просто иней. Бриллианты – кристаллы льда. В том соседнем освещённом доме врач и фельдшер, которые коротали время перед вскрытием. В самом деле, очень мерзко! Итак, знай, мой уважаемый пан и дорогой приятель, что увиденное тобой в степи никакая не галлюцинация, а действительность, обычная у нас. Не исключено, что ещё кто-нибудь столкнётся с ней в своих странствиях…
ДРУГ ИЗГНАННИКОВ («ЕЖЕНЕДЕЛЬНИК» В СИБИРИ)
Что-то очень сильно тянет кольцо звонка у входных дверей.
Старый звонок отзывается хриплым звоном так тревожно, что наша служанка Параскева роняет из рук тарелку, которую собиралась поставить в шкаф, топчется на месте, и, вереща, убегает на кухню.
Михаил Грушецкий и я бежим взглянуть, кто так бурно рвётся к нам. Отворяем.
В мой дом, на улице Большой в Иркутске, поспешным шагом вбегает иркутский пробст, ксёндз Кшиштоф Шверницкий, и, очень рассерженный, говорит:
– Ничего нет на почте… Я сейчас прямо оттуда. А вы – получили письма и газеты?
– Откуда же, добродетель вы наш, если их нет на почте?...
– И то правда!... Но ведь сейчас костёльный праздник, завтра воскресение, а послезавтра концерт. По этой причине, видите ли, дорогие мои, почтальоны будут гулять где-нибудь по дорогам, пока во вторник не доберутся до Иркутска, и тысячей бредней станут оправдывать своё опоздание. Так считает почтмейстер.
– Так всё и будет, – соглашаемся мы, до глубины души огорчённые, что нас подводит надежда получить сегодня письма и нетерпеливо ожидаемые польские газеты.
Чем они были для нас, изгнанников, поймёт лишь тот, чьи мысли постоянно были прикованы к Отчизне, а судьба завела за тысячи миль от родной земли. Для меня, однако, и для многочисленной группы братьев-Поляков, самым близким по духу и убеждениям и самым желанным был Иллюстрированный Еженедельник.
Почему? Потому, что, несмотря на острую правку цензуры, Иллюстрированный Еженедельник в каждом номере рассказывал о Польше, притом таким образом, чтобы всё понятно было не только интеллигенции, но и любому простаку: он говорил гравюрами.
Во время моего повторного изгнания некий отброс от нашей общественности измыслил всяческую клевету на наше прошлое, и на самое близкое, и на то далёкое, которое уже принадлежит истории… Грязью и издёвкой осквернил его… Орлиным белым крылом, но покрытым кровью, глумился и выставлял на общее посмешище тех, кто был на перепутье и отпугивал их от нужного пути.
Поэтому Иллюстрированный Еженедельник на своих страницах помещал образы наших героев, наших родственников, известных во всём мире. Помещал гравюры, представляющие исторические эпизоды из той эпохи, когда Она[21] ещё носила корону, горностай, и была одета в пурпур и золото… Таким образом, Иллюстрированный Еженедельник полемизировал без всяких слов с так называемой «молодёжью», то есть с теми, кто в те времена были ещё младенцами…
Итак, поскольку вместе с нами этот журнал чтил народные святыни, шёл с нами в ногу, приближал к нам Отчизну, дом, ежедневные происшествия, он стал для нас милым и дорогим изданием… И вслед за политическими каторжанами-Поляками он путешествовал от Урала до Камчатки, в течение ряда лет, от одного края Сибири до другого. Те, кого освобождали из мест наказания, оставляли его своим последователям, а те в свою очередь оставляли следующим за ними, и так продолжалась непрерывная цепочка…
– Михаил, – говорю Грушецкому после ухода ксёндза, – ты, случайно, не желаешь выехать за город?[22]
– Допустим, что есть у меня такое желание, – ответил Грушецкий, – ну и что?
– Так ведь, дорогой мой, когда гора не идёт к Магомету, надо, чтобы Магомет пошёл к горе…
– Выражайся яснее, я не мастер разгадывать загадки…
– Это не загадка, а попросту я предлагаю выехать навстречу почтальонам.
– Согласен! Согласен! – с обычной своей живостью и решительностью вскрикнул Грушецкий.
– А ведь эти мародёры везут весь первый квартал Иллюстрированного Еженедельника, – вставила заинтригованная жена Грушецкого…
Наш выезд последовал так же быстро, как возник проект и решение.
Не назначаем точное время выезда. Гаврилко, знакомый извозчик, владелец хорошей лошади и удобной дрожки, шутливо заверяет, что хоть до матушки Москвы довезёт нас за три мига и в столь же короткий срок вернёт обратно. Галопом минуем немощёные, от летней жары затвердевшие улицы столицы Восточной Сибири, одноэтажные дома из кедрового дерева, скудные огороды, сад для гуляния, громко названный губернаторским. И вот весь Иркутск исчезает из виду, вроде серой декорации, заслонённой пыльным туманом, поднятым копытами коня и колёсами дрожки. Едем по берегу Ангары.
Великолепная река течёт величественно. В её кристально прозрачных водах отражаются облачки, позолоченные и подкрашенные пурпуром заходящего солнца. Отражаются также здания, царящие над Иркутском и околицей: белые монастыри, вершины колокольни и купола Красной церкви и с красными стенами и зелёным обрамлением окон, и другие церкви, украшенные столь же гармонично…
Вольные просторы, бескрайние горизонты в нас, изгнанниках, всегда будили мысли и настроения печальные и тоскливые, воспоминания прошлого, неисполнимые мечты о далёком завтра…
И наш кучер, всё время поворачивающий к нам конопатую голову и лицо, широко смеясь, пытается «зацепить» нас своими шутками, не чувствует ответного желания поговорить и умолк, как и мы.
В это время на Ангару ниспадают золотистые и пурпурные полосы в фантастическом расположении, всё бледнее и легче, всё прозрачнее…
Пылающее небо потихоньку гаснет. Ветер легко будоражит воды реки своим дыханием, поднимая искристые волны. Солнечный шар западает за Иркутск и Ангару. Это пора, когда опускаются сероватые сумерки и уступают дорогу безлунной чёрной ночи…
И, как это часто бывает после жаркого дня, небеса разверзлись ливнем, при вспышках молний и канонаде грома.
Гаврилко непрестанно крестился, причём спрашивал:
– Куда едем?
– Поворачивай в город! – командует Грушецкий.
Возница безмолвно исполняет приказ. Взмахивает кнутом. Рысак прытко срывается с места.
Слышим треск, проклятье, вперемежку с воззваниями ко всем святым чудотворцам… Потом Гаврилко оборачивается к нам и объявляет:
– Дышло совсем сдохло!
Очевидно, мы не двинемся дальше ни на шаг.
Невесёлый ночлег предстоит нам в чистом поле под громом и ливнем, да ещё в окрестностях Иркутска, хотя и без лесов, но всё же далеко не безопасных.
В столице Восточной Сибири при 30 тысячах населения имеется более трёхсот кабаков и свободных торговцев, продающих горячительные напитки, пользуясь общим уважением. Почтовым трактом, где нас захватила гроза, ночами по направлению к Европе движутся бродяги, беглые с каторги на Каре, из Нерчинска, из Усола и иных мест наказания. Встреча с ними сулит путникам весьма вероятную смерть…
Похоже на то, что нам может случиться именно такая встреча.
Сбоку, вдали от дороги, видно что-то вроде копен, из которых вспыхивает огонь. При свете кровавого зарева маячат какие-то фигуры, снуют непонятные тени… О! да их много, этих фигур и теней. Но на ярком фоне среди густой мглы тёмные силуэты вырисовываются слабо, так что невозможно узнать, кто они.
– Бродяги! Козья мать их! Я не трус, я под Севастополем был, я в перестрелках участвовал, в англичан стрелял, и не боялся. Но бродяги – это куда хуже! Я человек мыслящий… Иногда мне приходят на ум дельные мысли, – тихо причитает Гаврилко, и констатирует:
– Но сейчас я не знаю, что делать!
Мы, однако, уже сейчас представляем, что он сделал бы при встрече с бродягами. Сел бы на своего рысака и умчался бы в Иркутск. А в это время ливень превратился в мелкий дождик, а, вернее, в водяную пыль, которая всю ночь немилосердно нас хлещет.
От Иркутска и Ангары повеяло холодом, что предвещало приближение утра. Оно наступает лениво, но сразу же стряхивает с себя густую мглу, и дождевые тучи, рассеивает темноту, проясняет мрачные полутона, так что на земле и на реке наступает просветление.
О! как радостно мы встречаем это утро.
Огни в зарослях ракитника погасли… Издалека долетают какие-то шорохи, хлюпанье воды, размеренный топот. Гаврилко уже схватился за гриву рысака, готовый на него вскочить. До нас доносится хоровое пение:
На Кавказе храбро горца бил,
Меня, юнца, полевой суд судил,
Строго меня судили,
Но из армии не погнали,
Суд меня простил,
Милостивый суд!
С такой песней, мелодия которой всё же лучше, чем гром при ливне, по дороге марширует солдатский отряд. За ним тащится почтовая повозка. Один из почтальонов кричит:
– Гаврилко, обормот! Славный же из тебя кучер! У коляски дышло сломал, на дороге, гладкой, как стол.
– Ты собственный нос береги, не тыкай в чужой! – огрызается Гаврилко.
Офицер, который возвращается с какой-то карательной экспедиции, рассказывает, что ночью со своими людьми встал на бивуак среди кустарников. Приглашает нас в свою кибитку и благополучно довозит до Иркутска.
Застаём жену Грушецкого в слезах и в волнении. Увидев, что мы без изъянов в добром здравии и весёлом настроении, выпутались из этого приключения, успокаивается, хотя она, отчасти, сама тоже нас подтолкнула на это путешествие, всё же сочла нужным нас отчитать:
– Поистине! Стыдно, что приличные люди с головами, припорошенными сединами, так легкомысленно рискуют своим здоровьем и жизнью, ради того, чтобы несколькими часами раньше прочитать газеты и журналы. Это непростительно!
– Но ведь пани, однако же, нас прощает, – говорю со всей покорностью.
– Должна простить! – смеётся пани Грушецкая, и через минутку робко спрашивает:
– А Иллюстрированный Еженедельник получили?
– А как же! За весь квартал!
Добавляю: вместе со всеми теми, кто не могли вернуться на родину и этот журнал получали в Сибири.
Через десять лет после описанного происшествия пишу эти строки в Иркутске.
В моём воображении, как в калейдоскопе, мелькают гравюры, которые вошли в этот комплект, добытый с таким трудом.[23] Был там портрет Коперника, был Ян Собиеский, сажающий деревья в Вильно, был рисунок гениального Матейки, был Стефан Баторий со своим историографом Гейденштейном…
Вспоминая всё это, мне кажется, что я как бы слышу шум гусарских крыльев… Летят гусары, мчатся в атаку на Вену.
Мне кажется, будто я вижу блестящие драгоценные плюмажи на боярских шапках…
Служение! Служение! Служение!...
Всё минуло!
Действительностью были лишь следы слёз изгнанника на бумаге…
Галич, в Костромской губернии,
дня 1 июля 1881г.
НО КОГДА?... КОГДА?...
–Позволит?
– Не позволит?
– Позволит?
Этот вопрос каждый день многократно задавали друг другу каторжане омского острога весь ноябрь 1851г.
– Плац-майор Василий Григорьевич Кривцов, эта чёрная душа, нас, арестантов, не терпит. Чем может и сколько может, рад притеснить нас и испортить нам жизнь. Не позволит! – говорит каторжник Нецветаев.
Но никто его не слушал, все на него закричали:
– Не каркай, ты, гриф чёрный, не накликай беды!
– Смотри-ка на него! Какой пророк окаянный нашёлся!
– Чума Бендерская! Думаешь, ты с турецкой саблей имеешь дело!
– Чадило!
Град оскорблений посыпался на голову Нецветаева, который, видно, оказался плохим пророком, ибо, в конце концов, по острогу грянула весть:
– Плац-майор позволил!
По всем закоулкам слышались радостные крики:
– Позволил! Позволил театр!
И тогда в казематах зажужжало, как в улее. Начались перемигивания, крутня, суматоха, словом, начались приготовления к представлению, которое должно было состояться в омском остроге в день Нового года. Комедию и пантомиму для спектакля каторжники выбрали себе сами.
Писателя Федора Достоевского импровизированные актёры попросили, чтобы, когда надо, давал указания, как говорить театрально. Бэм, варшавянин, художник по росписи интерьеров, Юзик Богуславский и я взялись написать декорации, и как только арестанты сшили достаточное количество полотна, охотно схватились за кисточки и краски.
Костюмы для актёров выпросили в городе. Жена коменданта крепости, госпожа де Граве, предложила старый полковничий мундир и множество золотистых шнуров и аксельбантов.
Адъютант генерала Абросимова пожертвовал свою поношенную шапку. Наряды, нужные для женских ролей, арестанты насобирали в городе.
Пятнадцать самых интеллигентных и приличных заключённых составили актёрский коллектив, дельный, воодушевлённый искренним вдохновением и наилучшими намерениями.
На куртине цветным лаком мы изобразили деревья, ручеёк, солнечный закат. Всё это – под куполом голубовато-пурпурных небес выглядело очень эффектно.
Экс-канцелярист, нынешний каторжник Баклушин, приготовил пару афиш.
На большом листе бумаги, оклеенном изящной, серебристой каёмкой, среди таинственных разводов и выкрутас, стояла такая надпись:
АФИША
ДЛЯ
ИХ СВЕТЛОСТИ ГОСПОД
КАРАУЛЬНЫХ ОФИЦЕРОВ
А ТАКЖЕ ДЛЯ
ИХ СВЕТЛОСТИ ГОСПОД
ДЕЖУРНЫХ ОФИЦЕРОВ
РАВНО ДЛЯ
ИХ СВЕТЛОСТИ ГОСПОД
ОФИЦЕРОВ ИНЖЕНЕРНЫХ
И ДЛЯ
ОСОБ
ВЫСОКОБЛАГОРОДНОГО И ДВОРЯНСКОГО
ПРОИСХОЖДЕНИЯ
Далее следовали названия маленьких комедий и пантомим с музыкой и имена выступающих в них заключённых.
В этом месте не могу не подчеркнуть, что никак не могли добиться от Баклушина объяснения, кого именно имел он ввиду, когда писал последние строки афиши.
– Хотим знать, кто благородный и кто высокого происхождения…
– Так ведь тот, кто благородный, тот и есть высокого происхождения. И баста! – отвечал он, и мы всякий раз смеялись.
– Вот, что называется, документальное пояснение непонятной проблемы.
Наконец, наступил нетерпеливо ожидаемый и желанный день Нового года.
Сразу же после возвращения с молебна в церкви заключённые, что взяли на себя обязанность машинистов и помощников режиссёра, быстро собрались в помещении театра в самом большом каземате, освобождённом от всех находившихся в нём предметов.
Меньшая часть комнаты с дверями, выходящими в сени и в соседний каземат, была предназначена для сцены, а остальная часть составляла квадратный зрительный зал.
В первом ряду поставили принесённые из кухни лавки и кресла из офицерской канцелярии, предоставленные ефрейтором. Это было место для офицеров и «особ высокого происхождения», так, словно последние должны были своим присутствием узаконить театр в нашем остроге.
Просцениум заняли музыканты.
Было их девять: две скрипки и два гитариста; один играл на контрабасе, другой на барабане, а трое должны были подыгрывать на балалайках.
Зрительный зал, освещённый сальными свечами, тесно заполнил разноплеменной люд крепости: много было малороссов, черкесов, грузин, лезгинов, осетинов, сибиряков.
Первым появился единственный на омской каторге представитель Израиля, ювелир, осуждённый за деятельность фальшивомонетчика, клеймённый по лбу и щекам Исай Бумштейн. Не хватало только черниговского старовера. Этот старик на спектакле не появился вообще.
Здесь за лавками, предназначенными для сановников, было отведено место Федору Достоевскому и нам, полякам. Так нас хотели отблагодарить за то, что мы, люди образованные и принадлежавшие к высшим кругам, охотно помогали при подготовке представления.
В комнате было душно, тесно, как в селёдочной бочке, хотя каждый старался занять наименьшее место пространства. Наиболее буйные, дикие заключённые вели себя тихо, прислушиваясь к шелестам и шевелениям, долетавшим со сцены, притом, поглядывая на дверь, не идут ли знатные гости.
Наконец, они появились.
Пришёл караульный и дежурные офицеры, и адъютант генерала Абросимова (тот, что дал свою шапку). Пришло несколько военных инженеров и несколько урядников из канцелярий плац-майора и коменданта.
Их появление вызвало среди зрителей огромную сенсацию.
Заняли лавки и кресла.
Каторжник Почейкин, выполняющий функции капельмейстера, подаёт знак. Оркестр начинает.
Начинает с какой-то увертюры, которая не произвела никакого впечатления. Затем, после короткой паузы, народные песни и мотивы народных танцев играют с блеском и увлечённостью, которые передаются слушателям, захватывают аудиторию, вызывают восхищение и одобрение всех. Ибо для разноплеменных зрителей, которые не понимали русских слов комедии, понятны были мелодии, полные бравуры и озорства.
Тот, другой, переспрашивает, тот, другой, в такт кивает головой, и из ублаготворённых сердец, вторя музыке, доносится подпевание чистым голосом. Пылают лица, улыбаются уста, глаза блестят, и не только у народа, но и у чиновников тоже.
– Ай да молодцы! Так, так, славно! Ещё раз! Ещё, ещё ра-а-аз, – кричат офицеры, а по их примеру и каторжники, не стесняясь никакими соображениями уважительности и субординации в присутствии начальства.
А когда усталые музыканты, наконец, перестали играть, весь острог от фундамента до верхушки крыши сотрясался от рукоплесканий и окриков:
– Так! Молодцы! Так! Так! Та-а-ак! Славно!
Учитывая полную готовность зрителей, поднялся занавес.
Представление начиналось комедией под названием: «Фирлатка и Мирошка», в которой роль добродетельного обывателя играл Баклушин. Он играл хорошо, правдиво! Как настоящий актёр. Никаких претензий ни к движениям, ни к дикции. Такой своей игрой он импонирует нам, интеллигентам, а остальным зрителям – своим костюмом и полковничьим мундиром со множеством золотистых шнуров и аксельбантов, адъютантской шапкой, к которой для пущей важности сбоку прикололи жёлтый атласный бант, а из кармана его мундира выглядывает красный шёлковый платок. Добропорядочная обывательница, жена Баклушина, любимец Поляков, Федька, который по вине своего отца, истинного преступника, невинно мается на каторге.
Свежий, красивый юнец, в парике из чёрного конского волоса, убранном по-женски, выглядит очень смешно.
Но ничего! Он всем нравится, получает аплодисменты:
– Федька! Помещица, так! Так! Здорово!
Федька одет в белое муслиновое платье с воланами, в белый чепец, завязанный под подбородком, и в большой меховой воротник. В руке держит зонтик, на который опирается, постукивая им по полу; держит также букет бумажных цветов и веер, которым временами обмахивается, раскрывает и закрывает его, наверное, чтобы придать себе больше уверенности.
© М. Кушникова, перевод, 2007.
© М. Кушникова, В. Тогулев, предисловие, составление, 2007.
© А. Брагин, оформление интернет-сайта, 2007.