Источник:
Tokarzewsky Szymon. Z roku 1863 i lat nastepnych… – Warszawa, Lwow, {1912} [Токаржевский Ш. Из записок 1863 года и последующих лет. – Варшава- Львов {1912}. – На польском языке].
Стереотипное издание:
Tokarzewsky Szymon. Z roku 1863 i lat nastepnych… – Lwow, {1912} [Токаржевский Ш. Из записок 1863 года и последующих лет. – Львов {1912}. – На польском языке].
Шимон Токаржевский
ИЗ ЗАПИСОК 1863 ГОДА
и последующих лет
Варшава-Львов, 1912
Страница 5 из 5
Часть вторая. В СИБИРИ
– Он кто тебе, муж, миленькая?... – спросила женщина в красном шёлковом платочке на голове, в платье из китайского голубого шёлка и в сборчатом перкалевом белом переднике.
Барышня, к которой она обратилась с этим вопросом, отрицательно покачала красивой головкой.
– Не муж… Так и зачем тогда едешь и печёшься о нём? И кто же он тебе всё-таки, миленькая?
– Мой жених.
– Жених… Ей-же ей! И когда же вы, бедолаги, поженитесь?
– Как только приедем в Иркутск. Там есть католический костёл и священник, который нас повенчает.
– Так ты едешь в Иркутск? Мученица ты Тебаида, помоги и помилуй их! Говоришь, в Иркутск, миленькая? А ты знаешь, что Иркутск, это аж в Восточной Сибири? А?... Нескоро же вы туда доберётесь… Если ещё… Сохрани Святой Николай Чудотворец… если ещё осиновка[34] не заступит вам дорогу.
– Коли я уж такой большой кусок пути одолела без всяких злоключений, надеюсь, что и в Иркутск Бог приведёт меня благополучно.
Так беседовали две женщины: дородная особа, одетая в китайский шёлк, хозяйка отеля «Под Золотым Карагушем»[35], Агриппина Романовна Тучинова и молоденькая красивая барышня в сером шерстяном платье и такой же накидке.
Молоденькая барышня – невеста Пшемыслава Хожевского: Хелена Ижевская.
В эту пору, когда тюрьмы были переполнены в Королевстве и в Вильно, очень часто лишь за Уралом в каком-нибудь крупном сибирском городе на тракте, по которому шли политические преступники, многие из них узнавали, станут ли отбывать каторгу на рудниках или в крепости? И какая именно местность в Западной или Восточной Сибири назначена им на поселение…
Пшемыславу Хожевскому посчастливилось, его осудили только на поселение.
На какой срок?
В приговоре сказано не было.
Об этом ему довелось узнать уже за пределами Европы.
От кого-то из тех, которые политических преступников допрашивали, обсуждали их вину и за эту вину судили, назначали за неё кару и объявляли приговоры, – от кого-то из таковых стало известно, что Пшемыславу Хожевскому назначено пожизненное поселение в Восточной Сибири при иркутском тракте в Рыбинской волости.
Как только Пшемыслава Хожевского вывезли, панна Хелена Ижевская тоже выехала из Варшавы, выехала в полной уверенности, что свою родную землю покидает навсегда.
Пшемыслав и Хелена надеялись, что губернатор Восточной Сибири позволит Хожевскому из Рыбинской волости приехать в Иркутск для заключения брака с его невестой.
А если уж такого позволения от губернатора получить не удастся, Пшемыслав и Хелена были уверены, что почтенный ксёндз Кшиштоф Швермицкий, пробст иркутского прихода[36], охотно приедет в Рыбинскую волость, чтобы соединить узами брака любящую пару из столь далёкого прихода.
До Москвы Хелу провожали сестра и шурин.
Дальше ей предстояло путешествовать самостоятельно.
До Омска она добралась, получив в Москве от знакомых письма вдове одного купца, женщине уважаемой и порядочной, которая в ту пору тоже собиралась в Иркутск и дальше по своим торговым делам.
Эту попутчицу пана Хелена Ижевская несколько дней и ожидала в Омске.
Отдых после трудностей столь долгого пути, который удручал не только физическими неудобствами, а в первую очередь шквалом впечатлений, беспокойства, что обрушились на неё, отдых пани Хелене был нужен для здоровья и для подкрепления духа.
После бури, что разразилась у нас в сороковых годах, в Омске осталось множество вынужденных наших «резидентов»: поляков-каторжников и поселенцев.
В 1864г. в Омске, наверняка, ещё сохранились барьеры и частоколы, которые соорудили мы, поляки-каторжники; конечно, ещё стояли придорожные столбы, обтёсанные и вколоченные нашими руками…
И не заросли ещё, наверное, стёжки-дорожки, которые мы прорубили в лесу для прогулок князя Горчакова, губернатора и генеральши Шрамм[37].
По Иртышу ещё сновали баржи, построенные нашими руками…
Не потускнела ещё, наверное, роспись, которою Бэм, Юзеф Богуславский и автор этих строк украсили квартиры омских чиновников…
После коронационного Манифеста 1857г. все эти перелётные птицы вернулись из своей принудительной зимовки в тёплые края: над Вислой, Неманом, Днепром…
Лишь ураган последней поры[38] снова пригнал в Омск немало пострадавших из Польши, Литвы, России…
Те, что в сороковых годах пребывали в Омске, оставили по себе добрую память – так что на их последователей жители Омска тоже смотрели с уважением и приязнью…
Но не следует считать, что доброжелательность омичей к шестидесятникам была, если можно так выразиться, «наследственной».
Я особо это подчёркиваю, поскольку многочисленные новые поляки-изгнанники в Омске были людьми образованными и почтенными; и сами по себе заслуживали всяческого уважения.
В этот контингент изгнанников попал и инженер Витольд Марчевский[39], звезда перворазрядная, что сияла на этом горизонте.
Около этого блистательного человека собрались молодые поляки, которые простыми солдатами вошли в батальоны, размещённые в омских казармах.
Хорошо образованный Витольд Марчевский добывал книги и газеты, которые приносил изгнанной молодёжи, приохочивая её к самообразованию.
А эта молодёжь, в свою очередь, по мере возможности, продолжала просвещать своих коллег-солдат крепостного батальона.
В этом батальоне, кроме поляков и горстки русской интеллигенции, служили люди из местных многочисленных племён, присоединённых к Российской Империи.
И когда Великий Князь Владимир Александрович гостил в Омске, конечно, был проведён смотр войск, квартирующих в этом городе.
Солдаты крепостного батальона отличались среди всех прочих.
Их безукоризненная муштра, их выправка, интеллигентность их лиц, столь редкая в ту пору среди простых солдат, всё это привлекло внимание Великого Князя.
– Сколько неграмотных в вашем батальоне, – спросил он у начальника.
– Ваше Царское Высочество, в моём батальоне вообще нет неграмотных, – последовал ответ.
Великий Князь обратился к стоящим во фрунте солдатам и начал спрашивать их по очереди:
– Где учился?
– В Главной Школе в Варшаве, Ваше Царское Высочество, – прозвучал ответ.
– А ты, – спросил Великий Князь следующего.
– В Ягеллонском университете в Кракове, Ваше Царское Высочество.
– А ты?
– В Центральной Школе в Париже, – Ваше Царское Высочество.
– А ты?
– В Варшавской Школе Изящных Искусств, Ваше Царское Высочество.
– Ты?
– В Сельскохозяйственной Академии, в Хохенхейме, – Ваше Царское Высочество.
Задав ещё сколько-то подобных вопросов и получив подобные же ответы, Великий Князь Владимир Александрович снова обратился к начальнику батальона и сказал:
– Ничего удивительного, что среди ваших солдат вообще нет неграмотных.
Многие поляки в омском крепостном батальоне дослужились до чина ефрейтора.
После Манифеста 1874г. они подали прошения о помиловании и возвращении на Родину. В ответ на их просьбу из Петербурга последовал приказ исключить этих поляков из войска и отправить в отдалённые местности Восточной Сибири в качестве политических поселенцев.
…………………………………
…………………………………
С 1850г. в Омске пребывал Адам Скарбек Мальчевский[40], Легионер, подполковник второго полка конных стрелков бывшего Войска Польского.
Этот старец зарабатывал на жизнь уроками французского языка.
После окончания тяжёлой работы «на хлеб» во время пребывания в Омске панны Хелены Ижевской, обычно в сумерки, пан подполковник Скарбек Мальчевский появлялся в отеле «Под золотым Карагушем».
– Я пришёл pour presenter mes hommages[41] нашей дорогой коллеге, – так приветствовал он всегда панну Хелену, для которой не находил довольно слов похвалы, сочувствия и симпатии.
По примеру подполковника Скарбека Мальчевского и другие изгнанники проведали панну Хелену.
В ту пору в комнате невесты Пшемыслава Хожевского ежевечерне собирались люди светлых, высоких помыслов, всесторонне образованные, обладающие возвышенной душой, душой несгибаемой, как сталь, и сердцами пламенными, постоянно переполненными горячим чувством чистого патриотизма, без какой-либо примеси эгоистических расчётов.
Общество этих людей, высота их стремлений, возвышенность взглядов и убеждений открывали пред глазами панны Хелены Ижевской всё более широкие и просторные горизонты.
Серость и мука жизни в Сибири, скучнейшая действительность не погасила в них светлых надежд на будущее.
И под влиянием этих изгнанников получилось так, что чем больше панна Ижевская сближалась с будущим, полным незнакомых угроз, тем меньше начинала она их бояться.
Отважно, с удовлетворением в душе, она шла навстречу судьбе, которую избрала для себя, вопреки воле старшей сестры…
* * *
– Разрешил!
Это слово понеслось по телеграфным проводам через Уральский хребет из Иркутска в Польшу над Вислой, к Сандомиру, чтобы потом добраться до Хуты, поместья семьи Теренкочи.
Это слово послала Хелена Ижевская, чтобы уведомить сестру и шурина, что губернатор Восточной Сибири, генерал Синельников, согласился отпустить Пшемыслава Хожевского на один день из пустынного селения Листочек, куда он был послан на поселение, в Иркутск, чтобы обвенчаться со своей невестой в тамошнем католическом костёле.
В то время всевластным губернатором Восточной Сибири был генерал Синельников, человек буйного темперамента, что ещё усугублялся и разгорался под влиянием обильных возлияний.
Это был деспот, навязывающий всем свою волю, вернее, своё самодурство, напористый и весьма жестокий, не только с подвластными ему чиновниками, но и с высшими, равными ему по рангу лицами, а также с купцами, словом, со всеми жителями этого огромного пространства, что находилось во власти иркутского губернатора.
Особую ненависть питал генерал Синельников к полякам.
– Вы, поляки, все – мятежники, все, без исключения, вы мерзавцы и негодяи.
Так говорил, обычно, в ярости, генерал Синельников о поляках, политических преступниках.
Такой способ отношения, основанный на вымыслах и клевете, в ту пору всевластия генерала Синельникова ощущали на себе слишком часто партии поляков, которые добирались до Забайкальского или Надамурского краёв, до разных мест наказания или до мест поселения, потому что и те, и другие на долгое время останавливались на отдых в Иркутске.
При таком отношении к полякам губернатора Синельникова, нелегко пришлось Хелене Ижевской выхлопотать для жениха позволение приехать в Иркутск.
К счастью, в столице Восточной Сибири, как, собственно, на всём земном шаре, помимо подобных извергов, находились и люди добрые, учтивые, в полном смысле этого слова, благородные и без предубеждений против других народностей.
В то время среди влиятельных и выдающихся лиц в Иркутске был редактор газеты «Сибирь»[42], сотрудник той же газеты, секретарь Восточно-Сибирского Отделения Географического Общества Уссольцев и генералы: Кукьель[43] и Соффианос[44].
(Поискав в памяти, можно бы найти и других достойных и честных людей).
Их стараниями и хлопотами, благодаря моральному давлению на Синельникова, Хелена Ижевская и Пшемыслав Хожевский смогли, наконец, одолев все трудности и препоны, осуществить свою мечту и брак их благословил ксёндз пробст Кшиштоф Швермицкий, а также группа польских поселенцев и сочувствующих россиян в иркутском католическом костёле перед алтарём, вырезанным поляком-изгнанником, варшавянином Игнацием Эйхмилером[45].
……………………………………
……………………………………
– Где одному не справиться, там, при обоюдном согласии и желании творить добро, двое всегда найдут выход…
Если один из вас ослабнет в борьбе с преградами и злосчастием, тотчас поможет ему второй. А вдвоём легче претерпеть тяжёлую судьбу, бороться, преодолеть и победить любые препятствия…
Неизбежно, дорогие мои, вам доведётся вступить в тяжёлую борьбу с враждебным окружением, между которым вам придётся жить, – такова ваша доля.
Я предвижу нелёгкую борьбу, но, однако же, надеюсь на Бога, что она закончится вашим триумфом и светлой победой во всех делах…
Так поздравил молодую пару новобрачных, Хелену и Пшемыслава Хожевских, достойный ксёндз Кшиштоф Швермицкий, а они, сразу после венчания и скромного угощения в приходе, уехали под конвоем в место, назначенное им для поселения.
…………………………………
Есть в Сибири множество больших, хорошо застроенных и обихоженных деревень, в которых живут крестьяне, работающие на земле, но и занимающиеся торговлей, состоятельные и не очень, в зависимости от отдалённости от главных трактов и коммуникаций.
Есть в Сибири много таких деревень, где жизнь поселенцев могла бы быть сносной.
Но деревня Листочек к последним никак не относилась!...
Листочек – поселение в пустынной глуши, на бесплодной песчаной земле.
Сколько-то хат, составляющих это селение, построены небрежно, очевидно, без всякого плана, без всякого учёта будущего, только для тех, кто их поставил, как временное убежище, а не как жилище на долгие годы, которое хозяева могли бы передать своим детям и потомкам.
В Листочке нужда, не скрывая, выглядывала отовсюду… Через дырявые крыши, покрытые мхом; через кривые оконца, где лишь местами виднелись стёкла, а в большинстве окон вместо стёкол служили неотёсанные дощечки или бычьи пузыри…
Нужда, грязь и запущенность выглядывали из каждой щели стен, небрежно сложенных из кривых и трещиноватых брёвен…
Никакая растительность не оживляла убогой наготы и неприглядности песчаного холма, окружённого тёмной гущей древнего леса, который тянулся на тысячи вёрст – огромный, таинственный, наверняка, с самого сотворения мира не посещённый человеком, который убоялся бы его гущи.
Таким был Листочек, к которому добирались молодожёны Хожевские.
…………………………………
…………………………………
Тарантас, везущий молодожёнов, мелькал между цепью невысоких взгорков, и вдруг опустился в глубокий овраг, обросший со всех сторон елями.
Колокольчики задорно звенели…
Тройка вспененных коней мчалась, потрясая бренчащей упряжью и густыми развевающимися гривами…
Ямщик обернулся с козел к путникам и, широко улыбаясь от уха до уха, сказал:
– Вам будут рады, господа.
– Кто будет нам рад? – спросила Хелена.
Сибиряк чмокнул на коней, – и, потрясая вожжами, ответил с хитрым смешком:
– Не могу знать, госпожа!
Во время долголетней своей службы ямщиком, Антропка Кириллович неоднократно возил в Листочек поляков и россиян, политических преступников, и собственными глазами насмотрелся, какой приём готовили им жители этого уединённого селения.
Сам же Антропка Кириллович считал, что политические преступники и обыкновенные бродяги – всё едино.
Для Антропки Кирилловича, как для сибиряка, россияне и поляки были равно инородцы, которых он ненавидел, презирал и которыми брезговал.
Так что пошутить с инородцами, пробудить у политических преступников надежду, призрачную надежду, которая не могла исполниться, которая была просто несовместима с действительностью, – казалось Антропке не только приятной забавой, но даже некоторым образом патриотическим долгом.
– Подождите! Будет вам роскошный приём! Радуйтесь, черти поганые! – злорадствовал в душе Антропка Кириллович, всё громче и задиристее своим пропитым, охрипшим голосом понукая коней бежать всё быстрее:
– Ху! Ху-у-у! Ха-а-а!
Пшемыслав Хожевский, который уже успел насквозь узнать и оценить жителей Листочка, пробыв долгое время меж ними, нахмурился перед наплывом невесёлых чувств и мыслей.
Исходя из того, что сам видел, Пшемыслав представил себе неприятности, на которые была обречена Хелена, и которых ей не избежать…
Эти опасения и тревоги были отнюдь не беспочвенны. Напротив, они были вполне оправданы.
Итак, Пшемыслав Хожевский страдал и был в раздрае сам с собой…
Самые горячие его желания исполнились, он достиг цели своих мечтаний, которые не так давно казались ему недосягаемыми и неисполнимыми.
Любимая девушка стала его женой.
Он по достоинству оценил возвышенность её характера, бескорыстие и благородство её самопожертвования и всё же жестоко страдал.
Ибо взамен за это самопожертвование он не мог предложить Хелене ничего, кроме своей любви…
Правда, любовь его была безграничной…
Но сможет ли она заменить Хелене всё то, от чего та отказалась?... Что потеряла на время неопределённое, возможно, навсегда?...
Сможет ли эта любовь своей силой превозмочь скуку и пасмурность дней в этом холодном, лишённом солнца крае?...
Сможет ли он сам стать для Хелы всем в этой пустынной глуши?...
Не затоскует ли она со временем среди существ, выросших за гранью цивилизации и привычной нам этики, – кроме имён и людского облика, у нас с ними – ничего общего…
А это жильё в маленькой, тесной, душной отвратительной халупе…
А отсутствие всяких удобств, хотя бы самых скромных, хотя бы самых ограниченных возможностей существования…
Полное отсутствие хотя бы малейшей помощи и выручки при постылых и трудных работах домашнего хозяйства…
А суровость и резкость местного климата…
А полное отсутствие связи с цивилизованным миром, с Отчизной, с роднёй и приятелями, которые остались на Родине!
О, Боже!...
Сколько печали, сколько оглупляющей работы, сколько бесплодных усилий, какое тяжёлое бремя ляжет сейчас на слабые Хелины плечи!...
И сможет ли она, такая прекрасная, цветущая, нежная, сможет ли она нести это безмерно тяжкое бремя?
Не согнётся ли, не сломается ли под ним?...
Как на дивчину крикнут: жена,
Считай, заживо погребена…
Господи, Боже! Нигде и никого так не касались эти слова поэта, как моей Хели…
Это она заживо погребена…
И это я, эгоист, похоронил мою милую красавицу-девицу…
Похоронил собственными руками…
Такими мыслями мучил себя Пшемыслав Хожевский…
Тем временем кони вывезли их опять на широкую дорогу…
Антропка Кириллович обернулся с козел к Хожевским.
Поднял вверх свою меховую странную шапку, и крикнул:
– Хур-ра-аа! Листочек! Приехали, Слава Богу!
* * *
Тарантас задержался перед халупой, которую старшина выделил Пшемыславу Хожевскому для жилья, когда того привезли в Листочек.
Это была развалюха, несколько лет назад покинутая каким-то несчастным, который перенёс свои беды и несчастья в другие околицы Сибири.
Хожевский с большим трудом собственными руками подлатал хибару снаружи и упорядочил внутри, чтобы принять свою молодую жену.
Выехав для венчания в Иркутск, он запер хатку и поручил опёку старшине, жильё которого находилось в ближайшем соседстве.
Пшемыслав бодро выскочил из тарантаса и со всем изяществом подал руку Хелене и повёл её в дом.
– Вот наша резиденция, – смеялся он не без иронии и не без горечи. – Здесь, в стороне от дороги, устроим удобный подъезд для гостей, которые захотят нас навестить… К югу будет фронтон нашего дома, с аллеей под окнами. Подпишет ли моя госпожа на этом плане своё aprobatur[46]?
– Охотно одобрю любой план, который ты составишь, мой любимый, – весело ответила Хелена.
– Но не без дискуссий?
– О! Что касается дискуссий, в этом я всегда тебе буду вторить. Любовь любит дискуссии!
Шутливый тон этого разговора, смех Хелены, беспечная непринуждённость её поведения действовали на Пшемыслава успокаивающе.
Но когда он остановился перед хатой, – остолбенел, поражённый и сражённый.
Входные двери, которые он так заботливо запер и закрыл на запор, был отворены настежь.
И не только они…
Раскрыты и содраны с навесов оказались двое дверей, которые из маленьких сеней вели в две комнаты, деля жильё наполовину…
В этих комнатках – ни следа порядка и оборудования, которое починил Пшемыслав Хожевский…
Исчезла вся обстановка, которую на вес золота скупал Пшемыслав и привозил из большой и богатой деревни за несколько десятков вёрст от Листочка…
По углам были набросаны кучи песка и всякого мусора…
А посредине лежали связки невыделанных беличьих шкурок, груды засохших веток и какие-то зловонные лохмотья…
Стёкла в окнах были выбиты все до одного…
Берёзки, которые Хожевский посадил около хаты, и которые принялись и начали было расти перед его отъездом – сейчас увядали, вырванные с корнем…
– Боже! Боже милосердный! Столько загубленного труда! Столько усилий пошло насмарку!... И кто этот бандит, этот шакал, который понаделал здесь такое опустошение?... Может, бродяги изничтожили мою работу?...
Ведь я никому здесь не причинил никакого зла… Они от меня видели только добро! – сокрушался отчаявшийся изгнанник.
В это время в избу ввалился плечистый малый в красной рубахе и кожаных штанах; он стоял босой, но в огромной меховой шапке и с серебряной серьгой в ухе.
Это и был старшина, Аббакум Иваныч.
– Старшина! – обратился к нему Пшемыслав. – Что случилось в моей хате, пока меня не было?
Детина пожал плечами, откинул шапку со лба и, хитро усмехаясь, низким носовым голосом ответил:
– Не могу знать!
– Как не можешь знать?... – гневно вспыхнул Пшемыслав. – Что за разговор? Кто вернёт мне затраты и ущерб? – Ведь вы, Аббакум Иваныч, обязались постеречь мою хату и всё, что в ней… Ведь я вам за это заплатил!
– Я тебе не слуга, чтобы ты мне приказывал и платил! – флегматично ответил Аббакум Иваныч. – Правда, дал ты мне немножко денег, но это была не плата, а подарок. А если я, старшина, государственный служащий, принял от тебя подарок, так это я тебе сделал большое уважение, потому что ты – поляк, политический преступник, так что тебя на свете как бы вроде и нет! Если бы я захотел, мог бы тебя из шкуры вытрясти!
– Нет, не мог бы, – отпарировал Пшемыслав, стараясь совладеть с гневом, который душил его. – Я, видишь ли, шляхтич.
– Знаю, знаю я! Ну-с! и что с того? И дворянскую шкуру тоже можно содрать, – грубовато смеялся Аббакум Иваныч.
Его маленькие, заплывшие жиром глаза пару раз оглядели избу, потом он повернулся к Хожевским спиной, сплюнул на стену сквозь зубы и, не спеша, удалился, громко стуча босыми пятками об пол…
– Храбрый малый, этот Аббакум Иваныч, даже дворянскую шкуру не побоялся бы слупить, – с грубоватым смехом пошутил ямщик. – Разве Антропка Кириллович вам не говорил, что в Листочке вам будут рады, господа? Что? А?...
– Хеля! Хеля! Во что я тебя втравил! Зачем я, несчастный, принял твою жертву?... Бог свидетель, я не знал… Я не мог даже представить…
– Прости! – кричал в полном отчаянии Хожевский.
Хела весело засмеялась, и с ясным спокойным лицом сказала:
– Ты не мог предположить, что нас ожидает в Листочке, – верю всей душой! В ответ могу лишь уверить тебя, что не питала никакой надежды, будто в Сибири мы будем жить в великолепном дворце, нарядно и удобно обставленном.
Не было у меня таких надежд, и потому я не очень удивлена тем, что мы здесь увидели, и я не очень разочарована… В Омске наслышалась достаточно всего, что пережили здесь изгнанники много лет назад, и всё, что их ожидало в Сибири…
Как-нибудь справимся, устроимся, по возможности, более сносно… Увидишь… ты только подожди немного…
А то, что ты называешь моей жертвой, – это всего лишь моя самая дорогая обязанность и высшее моё счастье…
Если бы это было иначе, я не поехала бы за тобой в Сибирь… И не была бы здесь в Листочке…
Кроме того, слово «жертва», касательно меня, прошу не произносить никогда… никогда! Я очень прошу тебя… нет, я приказываю! Понятно, мой господин муж?...
Так сказала Хелена. Говорила лёгким, беззаботным, весёлым тоном, который успокаивал взбудораженного Пшемыслава…
……………………………………
Разохоченный обильным угощением и обещанием щедрой оплаты, Антропка Кириллович помог поселенцам кое-как убрать и навести порядок в одной из комнат. Из тюка, который он вынес из тарантаса, появились нужные кухонные предметы для готовки, все чайные принадлежности, войлочные покрытия, которыми укрыли окна и двери.
Сами же тюки послужили сидениями и столами, пол устлали пушистой шкурой белого медведя, купленной в Иркутске.
Хелена быстро и ловко ходила по комнате, улыбаясь мужу, оборачиваясь к нему с каким-нибудь милым, сердечным словечком или шуткой.
– Ты доволен, Пшемысь, нашей молниеносно импровизированной столовой?
– Согласен со мной, что наши столы, покрытые салфетками снежной белизны, очень эффектны на фоне тёмных стен и цветастых бухарских ковров?
– А как наши свечи? Правда, они горят удивительно ярко?
– Видишь, мой дорогой, что эту хату в Листочке мы сможем превратить в красивейшую резиденцию.
– Вот увидишь!
– Только прежде всего нам надо работать, работать и работать!
Она повторяла это постоянно.
Пшемыслав склонился перед ней и долго стоял так, склонённый, а потом сказал:
Ясновельможная панна княжною была, а сейчас – служанка у бедняка…[47]
Хелена:
Жена встала на колени перед мужем и в тазу обмывала его ноги, ибо он вернулся с работы, как батрак…[48]
Пшемыслав:
А жена была молода и хороша, как ангелы небесные.[49]
– О! – воскликнула Хелена. – Пшемысь! У меня появилось возвышенное настроение, которое всегда приносят слова гениального поэта…
И – мой дорогой, пожалуйста, без комплиментов…
Все сладкие словечки, все любезности надо оставить за Уралом, в Европе, в нарядных салонах, где пребывают вечно скучающие праздные дамы и слуги, перенимающие скуку от хозяев.
Мы, в Сибири, должны решительно повторять иное:
Будь проклят, кто падает пред малейшим вихрем, сломленный, как поверженная колонна.[50]
……………………………………
……………………………………
……………………………………
……………………………………
* * *
Божья матерь! Был солдат тут –
С позументом красный ворот,
Бог бы дал! Бог бы дал!
Чтоб солдат меня любил!
Чтоб солдат меня любил!
Эти строфы старинной песни тихонько напевала маленькая, красивая девочка, два раза повторяя последние строки.
Маленькая девочка сидела в деревянном креслице, как раз ей по размеру, сидела под тенью старой разлапистой сосны.
Стояло погожее утро второй половины июля.
Погожее, не слишком жаркое, тихое утро…
Казалось, маленькую певунью никто не слышит, кроме птиц, гнездящихся на ветках деревьев, а ещё белых бабочек, кружащих над травой или усевшихся на высоких травинках и головках цветов.
Но – нет! из-за нескольких молодых берёзок, образующих как бы беседку, появилась фигурка мальчика, в полотняном кителе и соломенной шляпе на льняных, подстриженных по моде польских крестьян, волосах.
Мальчик был худощав, но крепкого сложения, с маленькими руками и ногами, с большими синими глазами, загорелая кожа говорила о том, что он подолгу бывает на солнце и свежем воздухе.
Было ему едва лет восемь – но выглядел он старше, хотя чувствовалось, что он физически крепок и много занимается гимнастикой, сейчас мальчик шёл тихим размеренным шагом, и выражение лица его было взрослое, задумчивое.
В руке он держал небольшую книжку, которую прижимал к груди.
– Бронця, – остановился он перед девочкой, – я читал «Вечера под липой». И не могу понять её смысла. Объясни мне…
Если бы ты пела, например, «Если бы кто рассказал мне…», я бы тоже вторил, и мы пели бы вместе.
Но то, что ты поёшь… о каком-то ещё солдате – правда, поверь, Бронця, это тебе не подобает.
Говорил он тоном наставительным, пытаясь подражать жестам и повадкам взрослых.
Однако, ни тон, ни жесты, ни смысл этого наставления не были оценены маленькой особой, к которой обращался мальчик.
Бронця мало что, а, скорее, ничего не поняла из его речи, подняла головку со светлыми косичками, и уже не пела, а кричала во весь голос:
Бог бы дал! Бог бы дал!
Чтоб солдат меня любил!
Слова песни слышались вдали невнятно, но детский крик прорезал тишину, царящую вокруг, и через открытые окна ворвался в домик, стоящий неподалёку, и из него вышла молодая красивая женщина.
Она подбежала к детям.
– Что тут происходит? – Почему Бронця так кричит? – спрашивает она мальчика.
Он отрицательно кивает головой.
– Не знаю, мамочка. Я говорил ей, чтоб не повторяла одну и ту же песню, ведь есть много других, и гораздо красивее, – ответил мальчик спокойно, и я предложил ей петь вместе… И она начала кричать. Вот как всё было, мамочка.
– Воспитанные девочки не должны кричать. Правда, мамочка?
– Разумеется, воспитанные девочки кричать не должны. Разве, если зовут на помощь в случае опасности. Я тоже хотела об этом сказать Бронце, повторить ещё раз, потому что она не раз от меня это слышала. Так что ты мне помог, Стасек.
Женщина усмехнулась, нежно оглядывая своих красивых детей:
– А сейчас я спешу приготовить всё, что нужно к столу, а то папочка скоро вернётся из леса на обед. Марш!
Стасек взял мать об руку и важно вышагивал рядом с ней, а Бронця обеими руками держалась за её платье и семенила следом.
Вскоре они исчезли в глуби домика…
В этой женщине, в расцвете сияющей красоты, нетрудно узнать Хелену Хожевскую, жену Пшемыслава.
В первое время после венчания и приезда в Листочек, страшные минуты пришлось пережить Хожевским в этой деревенской пустоши…
* * *
В период после восстания Катков написал и издал многотысячным тиражом брошюру, в которой представлял поляков как необузданный и дикий народ варваров, с кровавыми инстинктами и жестоким нравом.
По описанию Каткова, поляки особую ненависть питают к русским и сибирякам.
И, если представляется возможность, поляки убивают и издеваются над этими почтенными людьми (русскими и сибиряками), отрезают им носы и уши, выжигают глаза, отравляют воду в колодцах и реках, распространяют заразные болезни в городах и сёлах, через которые проходит их путь, или там, где остаются на поселении.
Эта брошюра, отправленная вглубь России, вдоль трактов, по которым поляки шли в Сибирь как политические преступники, а также, вброшенная в саму Сибирь, преследовала цель возможно злее очернить поляков среди масс, непросвещённых, но легковерных и неспособных критически воспринимать печатное слово, а потому безоговорочно веривших ему.
Надо признать, что средство господин Катков придумал дьявольски верное, и цель, к которой стремился, была достигнута в полной мере.
Система обманов тёмных масс удаётся почти всегда – а подводит редко.
Ни одно зерно не всходит так быстро и не расцветает так буйно, – как посев национальной, народной, кастовой и племенной ненависти.
Всё это испытали на себе и о том свидетельствуют поляки-изгнанники в Сибири.
Известно, что в сороковых и последующих годах в России и Сибири, и именно в Сибири, среди местных жителей поляков встречали почтительно и гостеприимно, с истинной сердечностью, а лишённых политических прав поляков встречали уважением, – зато после шестидесятых годов, то есть после упомянутой брошюры Каткова, отношение сибиряков к полякам изменилось совершенно, причём в самую худшую сторону.
Уважение сменило недоверие и презрение, почтительность превратилась в ненависть и издевательства.
Несчастное дело, так называемое «Забайкальское дело», лило воду на мельницу Каткова.
А расстрел в Иркутске поляков: Шарамовича, Котлярского и Рейнера, замешанных в «Забайкальском деле», подлил масла в огонь и утвердил сибиряков во мнении, что поляки на самом деле бандиты и убийцы.
Итак, панический страх охватил сибирских крестьян…
Ночью они тщательно запирали двери домов… Окна закрывали деревянными ставнями, с оружием в руках ожидая нашествия «варваров-поляков», которые, по рассказам читателей брошюры Каткова, намеревались поджечь всё село, поубивать всех жителей и ограбить имущество и состояние убитых ими.
Поляки-изгнанники и мечтать не смели о какой-либо помощи крестьян в деревнях, назначенных им для поселения. Напротив, они подвергались множеству неприятностей и постоянному преследованию.
Волость обязана была представить изгнанникам жильё.
Раньше сибирские мужики охотно принимали в свои дома польских поселенцев.
После брошюры Каткова, после «Забайкальского дела» ни один сибирский крестьянин ни за какую, даже самую щедрую, оплату не позволил бы «убийце поляку» переступить порог своего дома.
Поэтому польских поселенцев размещали в полуразваленных общественных зданиях: в покинутых старых банях, халупах, в которых когда-то жили прокажённые.
Из этих омерзительных нор, из этих развалин несчастные изгнанники прятались в землянках, которые сами для себя устраивали в безлюдных местах вне деревень.
Никак не назовёшь роскошной жизнь в домах, похожих на те, в которых у нас, обычно, хранят зимой картофель, бураки и прочие овощи, но, по крайней мере, так можно было жить в относительной чистоте и тишине, и даже в подобии свободы, вдали от пытливых глаз старшины и всей деревенской громады.
Сибирские крестьяне не хотели продавать полякам никакой провизии даже за самые высокие цены.
Теперь даже за самую щедрую оплату поляк не мог выпросить у крестьянина самой ничтожной, самой маленькой помощи.
– Сам выпутывайся, чёрт поганый, если такое понапридумывал, иди к брату своему, чёрту, пусть тебе поможет.
Такой издевательский хамский ответ ожидал поляка, обычно, при какой-нибудь его просьбе, высказанной самым дружелюбным тоном.
Поистине, теперь для поляка каторга оказывалась лучше, чем поселение.
Кто пережил эти времена, как поселенец, мог смело воскликнуть вслед за поэтом:
Ещё при жизни прошёл я через Ад, как Данте!...
Все перечисленные унижения, и даже более того, пережили в Листочке и Хожевские.
Несколько раз отремонтированный и заново обустроенный дом уничтожали их соседи.
Искать защиты Хожевским было негде…
К кому могли бы они обратиться?...
Единственной, причём высшей властью в Листочке был Аббакум Иваныч, старшина.
Но было уже многократно доказано, что именно он стоял во главе череды ненавистников и тех, кто уничтожал труд Хожевских.
Так что преследуемым и униженным оставалось только смирение и терпеливость.
Терпением и смирением должны были вооружиться они и в душах своих затаить неисчерпаемый источник этих добродетелей.
Но поддержкой служила им в равной мере ни на минуту не ослабевающая энергия, а также выносливость в тяжёлой физической работе, с которой ни один из них раньше не сталкивался, и к которой не был привычен.
Обладая достаточными денежными запасами, Хожевские должны были, тем не менее, как после кораблекрушения на необитаемом острове, сами добывать себе пропитания среди крестьян, которые превратились во врагов.
Пшемыслав ловил рыбу удочкой, зайцев и птиц ловил силками, ибо держать оружие поселенцам было запрещено.
Оба собирали лесную ягоду, вместе придумывали и готовили разные съедобные комбинации из набранных запасов.
Когда закончились свечи, которые они привезли с собой в Листочек, долгие зимние вечера сидели при лучине или коптюшках, которые Хелена изготовляла из рыбьего жира.
Северные ветры жестоко налетали на утлое убежище изгнанников, нагоняли вокруг снежные сугробы, которые, смерзаясь, образовали непроходимые загородки и напирали на двери хаты, так что поселенцы превращались в заключённых в собственном доме.
Бывало, что целую неделю единственной едой молодожёнов была сушёная рыба и копчёная дичь.
Водой им служил талый снег, который Пшемыслав сгребал с крыши через специально вырезанные отверстия.
Счастье, что при всех невзгодах и тяжёлой работе здоровье их оставалось отменным. Более того, физическая работа, по большей части на свежем воздухе, взбадривала их и закаляла силы…
Так, час за часом, днём за днём, пролетали чередой, как казалось изгнанникам, целые годы, будто бы стремительно быстро.
Поляки пользовались славой хороших учителей[51], которые в любом ученике умели пробудить желание учиться и стремление к знанию, а также благожелательное взаимопонимание с учителем.
Лекари-поляки, среди которых было много знаменитостей, заслужили славу бескорыстных и умелых целителей и за это им были благодарны сотни вылеченных пациентов.
Ксёндзы, массово высланные в Тунку[52], даже среди кочевых бурятов снискали уважение своей добропорядочностью и благочестием.
И тогда по всей Сибири повеял иной ветер, – большого сочувствия и приязни к полякам-поселенцам.
И это был настоящий их триумф…
В Листочке всё это произошло, может, одновременно, а, может, раньше, чем в иных местах, и проявлялось более явственно, чем где бы то ни было.
Это было вызвано добротой и учтивостью Хожевских и голубиной кротостью Хелены.
С самого начала, забыв обиды и несправедливость окружающих, эта семья сама обращалась к соседям с добрым словом, поздравлением, с предложением помочь советом или деньгами.
Предложения, надо сказать, не отвергались никогда.
А когда советы оказывались разумными, когда лекарства, которые поселенцы выделяли крестьянам из своей подручной аптечки, приносили больным облегчение, когда просьбы о деньгах Хожевские удовлетворяли сразу же и щедро, – то самые затвердевшие в ненависти сердца размягчались, и в них возникала симпатия и почтительность к недавно ещё ненавистным чужеземцам.
Теперь уже женщины и мужчины старались помочь изгнанникам при постройке новой хаты, при закладке огорода, при обработке земли, словом, при всех хозяйственных работах.
Каждый из соседей почитал за долг одолжить Пшемыславу двустволку, когда тот отправлялся на охоту, и даже сопутствовать ему.
Старшина Аббакум Иваныч так проникся симпатией к Хожевскому, что втайне позволял ему вылазки в Рыбное.
Да что, он сам всё организовывал и облегчал поездку.
Рыбное, на расстоянии ста вёрст от Листочка, находилось рядом с трактом.
Там изгнанники, этапом направляющиеся до означенных мест поселения в Восточной Сибири, задерживались обычно на долгую передышку.
Пшемыслав Хожевский к той поре уже имел пару прекрасных коней.
Нанял он ещё пару.
Их он высылал вперёд, чтоб не тратить время на попас, и в лёгкой таратайке, в одежде сибирского мужика, сдружился с возницей, который знал всякие боковые дорожки и густые рощи, где можно было спрятаться, во избежание небезопасных встреч, или проницательного взгляда урядника…
Обычно, перед сумерками, Пшемыслав Хожевский появлялся в Рыбном.
Появлялся как торговец продуктами, которые с собой привозил.
В облике торговца он легко проникал в избу, где ночевали осуждённые.
Со своей корзиной он кружил по избе.
Обращался к разным осуждённым, предлагал купить хлеб, жареное мясо, муку и другие продукты…
Так он завязывал беседу с осуждёнными поляками…
Дождавшись подходящей минуты, снимал шапку и позволял угрюмым скитальцам узнать себя.
И, порой, не раз, а очень часто Пшемыслав Хожевский смог помочь страшной и тяжкой беде…
Не раз мог он насытить голод, мучающий многих из убогих осуждённых. И смог он не раз приодеть многих, нуждающихся в одежде.
Он был так счастлив, что мог предоставить этим беднягам средства, которые облегчат их дальнейшую дорогу.
Это был главный мотив таинственных выездов Хожевского в Рыбное.
Другой целью было получение вестей из Отчизны, вестей, какие мог получить от тех, что покинули родной край позднее, чем он с Хеленой.
А партии, многочисленные партии, всё шли…
Шли иногда до Иркутска, или в Забайкальский край…
Шли в Надамурский или Приморский округ…
Шли в рудники… в крепости… на разные заводы.
Шли на поселения среди якутов.
Шли до Киренска… до Вилюйска…
Шли к Лене, к золотоносным месторождениям, разбросанным между притоками Олёкмы и Витима…
Будто некая неразрывная цепь, некий непреодолимый магнит, в течение ряда лет, заставляли партии из России и Польши особым принуждением направляться к Дальнему Северу и Дальнему Востоку.
Во время первых своих вылазок в Рыбное Хожевский почти среди каждой партии встречал родственников, приятелей, знакомых или товарищей по оружию…
До утра оставался он с ними в ночлежной избе, беседуя о прошлом… мечтая о лучшем будущем… о возвращении в Отчизну… о новой деятельности в ней…
Конвойные благосклонно глядели на известного сибирского торговца, который под предлогом, что хорошо зарабатывает, предлагал им щедрую оплату горилки.
С годами политические осуждённые были уже людьми других взглядов, нравственных и политических убеждений, совершенно отличных от тех, что вдохновляли Пшемыслава Хожевского, тем более отличались они от тех, что свойственны были сороковым и последующим годам.
Но так или иначе, это были люди страдавшие, осуждённые на кару, которые терпели за свои идеи и за желание осчастливить человечество, согласно своим убеждениям, – Хожевский постоянно приезжал в Рыбное и помогал нуждающимся – а таких были легионы, – помогал, чем только мог…
Ему даже пришлось получить разрешение на такие вылазки у станового пристава под видом того, что он уезжает в Рыбное с целью продажи продуктов, которые не удалось сбыть в Листочке.
Так проходили для Хожевских годы изгнания в обоюдных любви и согласии, а короткие споры, возникающие редко, ничуть не омрачали их согласия и единства.
В хозяйстве и земледельческих делах им постоянно помогало взаимопонимание.
В цивилизующих и гуманитарных начинаниях – также…
Листочек под влиянием Хожевских изменился до неузнаваемости.
Он превратился в большое село, состоящее из крепких, видных, просторных хат, из строений, размещённых по определённому плану, обнесённых старательно возделанными садочками и деревьями.
…………………………………
…………………………………
…………………………………
…………………………………
ВОЗВРАЩЕНИЕ
«Дорогие наши Тётенька Ада и Дяденька Кацпер!
Царь давал полякам разные амнистии, но Мамочке, Папочке, Бронце и мне амнистии не дал.
Папочка очень огорчался и не раз говорил:
– Неужели мы так и помрём и в прах рассыплемся в этом Листочке, в этой Сибири?
Мамочка всегда Папочку утешала:
– Подожди, Пшемысь, имей терпение, придёт и наш черёд!
И Папочка ждал.
(Терпеливо, или нет, этого я не знаю, потому что я не осмелился у Папочки спросить, но – ждал, а что ему ещё оставалось делать?)
Но Мамочка хоть никакой не пророк, но обещала Амнистию, и она пришла и для нас.
Как это получилось, я, дорогая Тётенька Ада и дорогой Дяденька Кацпер, расскажу, как сумею.
Вчера на нашем поле мы собирали урожай.
То есть наши соседи (парни из Листочка) секли овёс, Папочка и Давид Егорович (наш возница) складывали всё в снопы, которые уже были перевязаны, высохли, и готовы к перевозке в гумно (не помню, писал ли Тёте Аде и Дяде Кацперу, что недалеко от дома у нас есть гумно, но наши соседи зерно складывают в стерню).
Мы, то есть Бронця и я, играли.
Бронця собирала колосья в загонах, и была, вроде бы, Руфь, а Даня и Вовик, дети нашей кухарки Максимиллии Нефодичны – были наши слуги.
Но вы понимаете, дорогие Тётя и Дядя, что это было только «как будто бы».
Мамочка и Раша (это старший сын Нефодичны, Мамочка его обучает) принесли полдник для всех (хлеб, молоко, погружённые в тележку; Раша тянул тележку и это очень его забавляло, а Мамочка сзади тележку подталкивала).
И тут мы услышали колокольчик…
(Это такие бубенчики на упряжке).
Но те, что мы услышали, были страшно громкие.
И тут же на дороге показалась тройка рысаков, все в мыле, и тарантас. А в тарантасе сидел Павел Григорьевич.
(Это один важный чиновник, у него чин становой пристав).
Так вот, Павел Григорьевич сидел себе и махал своей шапкой, и ещё каким-то большим листом бумаги, и кричал во всё горло:
Поздравляю с амнистией!
…Папочка читал, читал, потом повернулся к пану приставу и сказал:
– Спасибо вам, Павел Григорьевич, за то, что привезли, позволили нам вернуться в Царство Польское.
(Потом Папочка мне объяснил, что Царство Польское означает Королевство Польское).
Так вот, царь позволил нам всем вернуться в любимую Отчизну, в нашу Поланувку.
Спасибо за это Господу Иисусу, Богоматери Ченстоховской и Остробрамской.
Как только соседи узнали, что мы уедем из Листочка, начали плакать и огорчаться.
Мы, дети, Бронця и я, тоже плакали, но потихоньку, от радости.
Но Данник, Вовик и Раша плакали вслух, от печали.
А Максимилла Нефодична тоже кричала, и даже бросилась на землю от огорчения.
Даже Павел Григорьевич сказал:
– Пожалуйста, господа, пойдёмте отсюда, а то у меня душа болит, когда я вижу, что плачут.
И мы пошли домой. Мамочка, Папочка, мы, то есть Бронця и я, и этот наш гость, который привёз нам амнистию.
На ужин у нас был жареный гусь, олений окорок, пельмени (такие пироги с мясом), варенье из облепихи (такие ягоды) и овощное блюдо со сметаной.
(Это блюдо мамочка сама готовила, потому что Максимилла Нефодична не умеет).
Потом был чай и чёрный кофе.
После ужина Павел Григорьевич сказал:
– Когда вы приехали, листовчане так вам докучали вначале, хотели вас насмерть напугать, а теперь сокрушаются, что вы уезжаете.
А Папочка сказал:
– Когда мы узнали друг друга, то подружились, а что нас хотели запугать – не их вина – а тех, кто их обманывает и подстрекает. Система Каткова, система клеветы до добра никогда не доводит.
Папочка потом объяснил мне, что клевета это неправда про кого-то, так я тоже вам, Тётенька и Дяденька, это объясняю.
А Павел Григорьевич кивал головой и сказал:
– Ваша правда, Пшемыслав Зигмунтович, система monsieur Каткова дьявольски действует! (он так и сказал: monsieur, наверное, умеет по-французски).
Павел Григорьевич ночевал у нас.
Наутро мы начали собираться в дорогу.
Наши дорогие соседи всё время несли нам подарки: тулупы, малахаи, пимы, разные меха, мешки с лебяжьим пухом.
И всё плакали и просили:
– Возьмите это, возьмите, дорогие, на вечную память от любящих вас листовчан.
Папочка говорит:
– У меня голова кругом идёт, как мы увезём все эти тюки, а принять надо, чтоб не обидеть наших приятелей.
Мамочка и Папочка раздарили соседям наши поля и хату, и всю обстановку.
Грустно мне, что мы покидаем Листочек, Даню, Вовика, Рашу, Максимиллу Нефодичну, всех здешних детей и всех соседей.
Но я вновь перескакиваю, это от радости, что мы едем в Польшу, что я узнаю Тётю Аду, Дяденьку Кацпера, Вицуша, соседей по Поланувке и саму Поланувку…
Тётечка Ада! Дядечка Кацпер! Наверное, и в Поланувке есть добрые люди и дети, с которыми мы с Бронькой сможем подружиться и полюбить их.
Есть, есть, я чувствую!
Бронця и я целуем ручки дорогой Тёте Аде и Дядюшке Кацперу.
Любящий племянник,
Сташек Хожевский,
Сибиряк».
И вернулись они в Отчизну…
Обрели во владение наследие своих предков…
Они трудились в нём, во имя бессмертных заветов, что не имели права угаснуть в сердце поляка, и никогда не забывали напоминания из Юлиуша:
Владейте собой, ибо вы – как люди, стоящие на пьедестале; и те, что придут, увидят вас.[53]
© М. Кушникова, перевод, 2007.
© М. Кушникова, В. Тогулев, предисловие, составление, 2007.
© А. Брагин, оформление интернет-сайта, 2007.