Источник:
Tokarzewsky Szymon. Z roku 1863 i lat nastepnych… – Warszawa, Lwow, {1912} [Токаржевский Ш. Из записок 1863 года и последующих лет. – Варшава- Львов {1912}. – На польском языке].
Стереотипное издание:
Tokarzewsky Szymon. Z roku 1863 i lat nastepnych… – Lwow, {1912} [Токаржевский Ш. Из записок 1863 года и последующих лет. – Львов {1912}. – На польском языке].
Шимон Токаржевский
ИЗ ЗАПИСОК 1863 ГОДА
и последующих лет
Варшава-Львов, 1912
Страница 2 из 5
* * *
Весь небосвод горел пурпуром, словно хотел вновь разжечь уже угасающий погожий день.
Пшемыслав Хожевский доезжал до Хуты.
Четвёрка породистых сивых уносила его в коляске.
Кучер Вицуш, молочный брат Поланувского помещика, а потому очень с ним фамильярный в обращении, весёлый и озорной паренёк, в ливрее с пелериной, густо шитой золотыми и серебряными позументами, обернулся с козел и, сдвинув набекрень свою красную конфедератскую шапочку с павлиньим пером, сказал:
– Коняшек подгоним и вскоре будем в Хуте, панич!
Он весело рассмеялся и, многозначительно подмигнув, добавил:
– А кто больше всего пану обрадуется, это я знаю лучше всех.
– Слишком ты уверен в домыслах, Вицуш! – усмехнулся Пшемыслав.
Хотя он тоже надеялся на сердечный приём и был уверен, что в Хуте есть некто, для кого он самый желанный и дорогой гость…
Со вчерашнего вечера золотые сны овевали его, а в душе он лелеял надежду на счастливейшее будущее…
Дворец в Хуте от подвалов до крыши был освещён a giorno[15].
Когда прибыл Хожевский, изнутри доносился оживлённый и весёлый говор.
Теперь уж и вправду съехались гости из всей околицы. Те, что были из далёких околиц, оставались здесь с прошлого вечера.
Хотя залы были необычайно просторны, всё же в них толпе было тесно.
Хожевский с трудом протиснулся через толпу, занятую только собой, – толпу, где никто никого не приветствовал, а его появление вообще никто не заметил.
Для Пшемыслава эта шумная толпа тоже как бы не существовала.
Он высматривал только Хелену…
Вчера они договорились, что она станет его ждать в одном из боковых малых кабинетов…
Она предложила это ему сама и торжественно обещала.
Однако же, ни в условленном месте, и нигде поблизости, да и вообще во всём этом сборище, Хелены не было…
Зато он сразу же встретил особу, которую менее всего хотел бы видеть, – панну Аду…
Задержавшись на минуту, она своим альтовым голосом процедила сквозь зубы какие-то банальности и поспешно отошла, оставив за собой сильный аромат магнолий, которым пропитаны были её волосы и дорогое шёлковое платье.
Если бы Хожевский встретил хозяина, он прямо спросил бы его о Хеле.
Но пан Кацпер, всегда благодушный любитель поболтать, в этот вечер был в дурном настроении.
Кружил по залам, хмурый, задумчивый, часто останавливался где-нибудь в уголке и жестикулировал, как бы в ответ каким-то своим мыслям, которые его беспокоили, или каким-то событиям, с которыми ему трудно было согласиться, угнетённый какой-то ловушкой, из которой ему не удавалось выбраться…
А общество было поглощено беседой, новостями, которые привезли несколько варшавских гостей, – но некоторые заметили, что хозяйка дома, обычно полностью во власти гостей, и постоянно пребывающая среди них, – в этот вечер появлялась редко и мелькала, как метеор, а панна Хелена, которая всегда помогала сестре в приёме гостей, сейчас вообще не вышла… И Александр Теренкочи тоже не показывается… И по светлым и нарядным салонам, словно невидимая зловредная птица, кружила молва:
– Что-то здесь происходит…
Несколько особо любопытствующих дам осаждали пана Кацпера:
– Неужели мы не увидим сегодня вашу прекрасную сестрицу?... Ни вашего кузена, пана Александра Теренкочи?
– Странные вопросы! Почему нет? – отвечал озабоченный простак, пытаясь как-то уйти от ответа.
……………………………………
Наконец, Пшемыслав её увидел.
В столовой, у главного стола, накрытого богаче всех остальных, сидела она, прекрасная, как всегда, но как же непохожа на ту Хелену, с которой он тут, в этом самом месте, вчера говорил, с которой вчера прощался, как же эта была не похожа на ту Хелу!
Длинные ресницы опущенных век наложили тени на её деликатные щёки, бледные, как лепестки белой камеи.
Уста её были решительно замкнуты, глубокая борозда наметилась на лбу между бровями.
Она была одета в светло-голубое платье из тяжёлого шёлка, слишком тяжёлого и неподобающего для такой юной девушки…
Вчера она собиралась украсить себя розами Gloire de France, которые Хожевский привёз ей из Поланувки.
Но украсила она себя не розами, а бриллиантами…
Их было на ней множество: колье и диадема, и браслеты… Так что словно лунное сияние окружало эту девичью фигурку, такую красивую, и в этом богатом уборе – такую холодную, печальную, молчаливую.
Около Хелы место занял Александр Теренкочи.
В своём дорогом живописном венгерском костюме, задиристо подкрученными усами, он оглядывал всех с видом победителя, который после долгой и упорной борьбы, наконец, достиг цели своих горячих надежд и желаний.
Теренкочи постоянно наклонялся к Хелене, притворно доверительным движением, и что-то ей говорил вполголоса…
Она отвечала наклоном головы, ни разу не подняв глаз.
Такое поведение обоих, эта печаль Хелены и необычайно сияющий вид Александра, просто бросались в глаза всему обществу, привлекало внимание всех, будоражило общее любопытство и вызывало комментарии и злословные предположения, которые кокетки и мужчины сообщали друг другу недомолвками, полуулыбками и выразительными взглядами.
– Что это? Что это всё значит? – думал Хожевский, издали наблюдая за любимой девушкой…
Страшное подозрение закралось в его сердце…
Он знал, что Александр Теренкочи давно пытался получить в жёны Хелену, видел все его попытки, равно и мощный напор пани Ады, который наталкивался на нежелание её сестры.
В то время, как Кацпер Теренкочи приобрёл Хуту и стал в ней жить, Пшемыслав Хожевский вернулся из Гриньона в свою Поланувку.
Невдолге между соседями завязались тесные тёплые отношения.
Помещик Хуты искренно полюбил молодого человека, который познакомил его с местными условиями, он сам не раз пользовался его ценными советами в разных агрономических вопросах. Панне Аде тоже нравился удивительно красивый, интеллигентный, образованный Пшемыслав Хожевский.
Она так приветливо приглашала его бывать в Хуте, что вскоре его визиты стали ежедневными, даже когда суровой зимой снега заметали все дороги, когда поместье Теренкочи, вблизи гор, оказывалось полностью изолировано от почты и всех средств связи.
Магнитом, что тянул владельца Поланувки в Хуту, была сестра Ады.
Хелена и Пшемыслав сразу же полюбили друг друга. Сестра Хелены на это чувство молодых смотрела весьма благосклонно, поскольку кроме приданного, Хела ни на что не могла рассчитывать. Разве что на щедрость и добрую волю шурина. Так что владелец Поланувки, учитывая его имущество и привлекательные черты ума и характера, был, конечно, хорошей партией.
Правда, формальной помолвки ещё не было.
Однако Пшемыслав и Хела поклялись друг другу пожениться, с полного согласия Кацпера и молчаливого позволения его жены Ады, так что они строили проекты счастливой совместной жизни в недалёком будущем.
Неожиданно в Хуте появился кровный родич владельца Хуты, Александр Теренкочи.
Пятидесятилетний эпикуреец, который на жизненном пиру долго вкушал всяческие утехи и был ими пресыщен – бывший сердцеед, благодаря женщинам совершенно потерявший голову, с первого взгляда на Хелу воспылал к ней любовью и при первом же приезде в Хуту попросил руку красивой девушки.
Эта просьба магната, владевшего несметными доходами, обрадовала и ослепила Аду.
С её помощью сестра оказалась обручённой вопреки собственному желанию и отнюдь не по своей воле.
Напрасно Ада соблазняла неопытную девушку, рисуя перед ней блистательную перспективу жить на арене большого света, среди сливок самого высокого общества европейских столиц.
– Мне не нужны ни светскость, ни богатство… Тихая жизнь в деревенском доме вполне достаточна для счастья… Пана Александра Теренкочи я не люблю и чувствую, что не могла бы пробудить в себе даже симпатии к нему, и никогда не смогу его полюбить, – так неизменно отвечала Хела на униженные просьбы влюблённого претендента и на соблазны сестры сопротивлялась долго и мужественно…
Наконец, согласилась…
– Какие аргументы победили её отпор?
– Чем склонили её дать согласие?
– Ведь не далее, чем вчера она ещё вся дрожала от тревоги перед помолвкой с Александром Теренкочи… – Ещё вчера перед завтраком она весьма выразительно дала ему понять, что его общество ей немило и нежеланно…
Так размышлял Пшемыслав, пытаясь распутать этот ребус, который казался уже не поддающимся разгадке и рушил самые дорогие его надежды, перечеркнув счастье всей его жизни…
Между тем, обед близился к концу. Гостей обносят десертом…
Лакеи наливают шампанское в фужеры гостям.
Пан Томаш Бадушинский, стареющий кавалер, известный ритор Киелецкой и Сандомирской земель, который на всех празднествах и семейных торжествах выступал с речами, подымается и подаёт знак рукой, что сейчас будет говорить.
Шум стихает, глаза собеседников поворачиваются к нему.
Пан Томаш, встав, выпрямился, высоко подняв голову, задумчиво оглядел гостей.
Следует несколько минут молчания, будто оратор пытается внутренне сосредоточиться.
Наконец, свою речь он начинает с исторических воспоминаний.
Говорит о братстве оружия, объединяющем венгров и поляков… напоминает, что Венгрия и Польша взаимно давали друг другу королей.
– Начинает с «высших Парнасов, от давно минувших лясов», интересно, к чему он ведёт? – шепнул соседу один из молодых шляхтичей у бокового стола.
– Не бойся! – отвечает сосед. – Пан Тадеуш Бадушинский всегда знает заранее, что намеревается сказать, и какова его конечная цель. От него и мы узнаем, только нужно набраться терпения, потому что словесный поток пана Томаша исчерпывается нескоро.
Так оно и было!
Пан Томаш начинает закругляться, как раз когда, наконец, замечает, что внимание слушателей ослабевает и рассеивается…
И тогда, более или менее удачным поворотом, он заканчивает воспоминания из истории Венгрии и Польши, поднимает вверх фужер с шампанским и изо всех сил своих сильных лёгких кричит:
– Пание и пановие! Предлагаю тост за взаимопонимание обручённых: панны Хелены Ижевской и пана Александра Теренкочи! Да здравствует!
– Да здравствует! – повторяют сколько-то голосов.
Тост вызывает прежде всего огромное удивление, почти никакого восхищения, разве что искреннюю зависть, а, может, и энтузиазм.
– Влюблена была в Хожевского, а помолвилась с этим старым Ловеласом, нет, в этой прекрасной девице чёрная душа! – шепчутся между собой молодые приятели Пшемыслава. Не скупятся они также на слова возмущения и презрения к Хелене, равно и на едкое злословие в адрес жениха.
– Продаётся за бриллианты, за парижские туалеты, за имения, которыми Теренкочи владеет в Галиции и в Венгрии… Этот отвратительный старик за своё золото покупает её, как рабыню в гарем.
Такие шёпотки кружат в обществе за столом.
Однако особа, в которую направлены все стрелы, сидит бледная, молчаливая, как жертва перед убийством.
На пожелания, которые она слышит в свой адрес, как бы по принуждению высказанные, отвечает очень тихо, опустив взор вниз.
Один только раз подняла она очи и тогда… встретились они со взором, пронзительно устремлённым в неё Пшемыславом…
Горячим румянцем покрылось её лицо под этим взглядом, пытающимся заглянуть в тайники и глубины её души…
Её прекрасные печальные, полные слёз глаза умоляли:
– Прости! Ах! Если бы ты знал всю правду.
Его суровый взгляд отвечал:
– Ты поступила подло!...
……………………………………
……………………………………
Молодой месяц высеребрил дорогу, которой Пшемыслав Хожевский возвращался из Хуты в свою Поланувку.
Тишина, которую нарушал лишь грохот колёс двуколки, царит на полях, среди которых широкой полосой тянется дорога…
Буря будоражит душу молодого человека, при воспоминании, что вчера Хела прижималась к его груди и говорила ему: «Люблю тебя, я буду твоей женой, а Александру решительно откажу…».
Так влюблённая девушка говорила вчера, а сегодня… а сегодня она помолвлена с тем, кому намеревалась решительно отказать.
Вицуш всё время беспокойно вертелся на козлах, то сдвигал со лба свою конфедератку с павлиньим пером, то надевал её набекрень, он откашливается, будто готовится сказать речь, и, наконец, оборачивается к Пшемыславу:
– Люди говорят, что бабы – сплетницы, а я пану говорю, что и мужики сплетнями тоже не брезгуют, и языки у них не короче бабьих. Дело было так: перед полночью в официантскую, где мы, кучера, ужинали, вошёл Ян, лакей, с такой новостью: вроде объявлено о помолвке барышни Хелы с тем родичем владельца Хуты, с этим, с Александром. Я тут же собрался дать Яну по морде, чтоб такие басни не разносил.
– К счастью, ты так не сделал, Вицуш, – ответил Пшемыслав. – Лакей Ян сказал правду.
– Пан никак шутит!
– Поверь, что нет.
– Раны Христовы! Так ведь паньенка Хела вроде уже раньше была невестой пана. Вся околица про это знает. Даже сам ксёндз пробст из Биелин знает.
– Мы и правда пообещали друг другу пожениться. Но панна Хелена сегодня со мной порвала.
– Вот так дела!... И что пан собирается делать?
– А ты что бы сделал, Вицуш, на моём месте?
– Что я бы сделал? А я бы сказал бы: из моего сердца, из моей души, из моих мыслей, из памяти моей изгоняю навеки, предательница!
– Ты мудрый парень, я так и сделаю, Вицуш, – усмехнулся Пшемыслав.
И тут же подумал:
«Прочь из моей памяти!…
О, ну разве этого приказа послушаются моя и твоя память!...».
* * *
– А!...
– Ясновельможный пан, падаю к ногам вашим! Ваш слуга, ясный пан. Я в Варшаву приехал по делам имения, а также за новостями, что творятся на свете.
Так сказал мужчина средних лет и среднего роста.
Держался он просто. Его выправка и движения выдавали бывшего военного.
Одетый, как путешествующий служащий, в разговоре и обхождении он пытался быть вежливым, низко кланялся, держал себя покорно. Переступал с ноги на ногу, быстро и многозначительно взглядывал на молодого человека, который стоял перед ним, пытаясь за улыбку скрыть недоумение и беспокойство.
Экс-военный продолжает свой монолог.
– Я привёз с собой образцы зерна и гороха. Может, ясный пан поглядит на них и посоветует какого-нибудь порядочного купца. Я уже к скольким обращался, но это всё мошенники, прохвосты, деляги! Такие цены давали, что и сказать стыдно!
Молодой человек, наконец, разобрался, в чём дело.
– Отлично, что мы встретились, – отвечает, – я могу помочь вам продать зерно, я вам дам адреса купцов, с которыми вы без всяких хитростей сторгуетесь, пошли!
С улицы Видок, где они встретились, поворачивают на Братскую, потом на Спитальную.
Входят в подворье двухэтажного каменного дома, около Варецкой площади.
В маленьком помещении из двух комнат, прихожей и кухни, на втором этаже застают несколько мужчин.
Там Опьенский, Йезиораньский, Жулинский, Мукланович, ксёндз Юзеф Стецкий.
И тут же, молодой, энергичный, жизнелюб, полный инициативы и отваги, студент Варшавской Главной Школы, с медицинского факультета, Зигмунт Ласковский[16].
Новоприбывший молодой человек, Пшемыслав Хожевский из Поланувки, знает их всех, он их приятель и содеятель, и тут же познакомил с ними мужчину, которого с собой привёл.
Это Валентий Левандовский[17], о намечающемся приезде которого из Парижа пришло сообщение в Центральный Комитет, так что в Варшаве его уже ждали, но Хожевский об этом ещё не знал.
И сейчас он говорит, как удивился, увидев пана профессора на улице, как раз перед домом, где размещается, а, вернее, скрывается типография Рух. Как пан профессор одним взглядом дал понять, что в варшавских кругах он – не профессор Батиньолльской школы, а занимает место официального чиновника по земледелию.
Валентий Левандовский объясняет, почему сейчас выступает именно в такой роли…
По вызову Центрального Комитета, прямо из Парижа, он прибыл в Варшаву и остановился в Немецком Отеле, на улице Долгой.
На следующий день после своего приезда, когда он направился на место сходки, указанное ему конспираторами, двое полицейских задержали его как лицо подозрительное, и проводили в участок на Новом Свете.
Пару часов Левандовский под арестом ждал комиссара.
Когда чиновник, наконец, появился, Левандовский был весь напряжён и глубоко возмущён.
Валентий представился комиссару, как эконом, работающий на хозяина, которого послали в Варшаву за образцами зерна и семян, показал безупречно легальный паспорт, выданный главой волости, недалеко от столицы.
Тем не менее, его провели под конвоем в участок на улице Медовой.
Комиссар этого участка предпринял тщательный обыск в Немецком Отеле в комнате, где Левандовский ночевал.
Кроме весьма скромного гардероба и маленьких мешочков с зерном, пшеницей и семенами клевера, ничего подозрительного не нашлось.
Таким образом, зерно и семена полностью подтвердили, что «подозреваемая особа» таковой не является, а, напротив, вполне достойная доверия и благонадёжная, и как таковая должна быть освобождена из-под ареста.
Затем между Валентием Левандовским и комиссаром участка на улице Медовой завязался следующий диалог.
Комиссар. Пан может идти и заниматься своими делами.
Валентий Левандовский. Низко кланяюсь и благодарю пана комиссара за милостивое позволение. Но прежде, чем уходить, прошу пана комиссара соблаговолить дать мне инструкцию, по каким улицам в Варшаве мне дозволено ходить?
Комиссар. Как так, по каким улицам?... Пан шутит?... Ну, по всем, надо полагать, по тем, с которыми связаны интересы и дела вашего шефа. Что за бессмысленный вопрос?
Валентий Левандовский. А я, прошу прощения, пан комиссар, с сегодняшнего утра стал настоящим трусом. Я, человек спокойный, ни во что не мешаюсь, приехал в город вчера, переспал в номере, ни с кем словом не перемолвился, утром выхожу на улицу… меня хватают господа полицейские, как злоумышленника ведут, тащат сюда, а я Божьим духом клянусь, так и не знаю, за что?
Комиссар. За что?... Но тот дом, в который пан вошёл, сильно скомпрометирован!
Валентий Левандовский. Тот дом, в который я вошёл, сильно скомпрометирован, прошу прощения, пан комиссар, а за что?
Комиссар. Это пана не касается!!
Валентий Левандовский. Конечно, это не моё дело! Тогда прошу покорно, пана комиссара, добродея, как мне можно было бы узнать, какие дома в Варшаве «скомпрометированные»?
Комиссар. Ну-ну! Хватит болтовни, иди, пан, своей дорогой.
Валентий Левандовский. Слушаюсь пана комиссара, добродея.
Кланяется, и не торопливо, а очень естественно, ничуть не напрягаясь, выходит.
Этот рассказ Левандовского среди собравшихся вызывает искреннее веселье и огромное удовлетворение, что ему так искусно удалось ускользнуть из рук полиции, и без препятствий выйти из такого по настоящему опасного происшествия.
В те времена (то есть в конце декабря 1862г.), немного можно было найти причин для юмора и смеха…
Кто в эту пору, прощаясь с приятелем сегодня, мог бы поручиться, что поприветствует его завтра?...
Кто мог бы предвидеть утром в ту пору, что вечером его не вынудят проститься со своей самой близкой роднёй… расстаться надолго, а, может быть, и навсегда?...
Но вот разговор этих людей, собравшихся в квартире на улице Спитальной, вновь стал серьёзным, и перешёл на дела, которые всех касались.
Каждый из участников этого собрания добавлял какие-нибудь соображения.
Либо какое-нибудь известие, кружащее по городу, или весть, что пришла из-за границы, или из далёких околиц, из Литвы или России, таинственными путями пробираясь в Варшаву.
Кто-то другой предлагал проект, который возник в каком-либо кружке и который надо было обсудить, взвесить, чтобы из разных мнений, вытекающих из дискуссий, сделать конкретный вывод «за» или «против» предложенного проекта.
Тесные комнатки, занятые горячей патриоткой и энергичной деятельницей, весьма набожной – для вида – женщиной, ведущей самое скудное хозяйство, были совсем необычным местом для собраний, и, тем не менее – территорией, которой эти деятели пользовались очень часто в разное время дня, и в поздние вечерние часы.
Эти собрания тем более нельзя было заподозрить, они не привлекали внимания полиции, что в том же самом доме жил лекарь, и к его жилищу вела та же самая лестница, а к этому лекарю постоянно и в любой час обращались люди разных кругов, возраста, вида…
…………………………………
…………………………………
К наиболее деятельным патриотам тех дней принадлежал владелец поместья Поланувка, Пшемыслав Хожевский.
Наслышанный и воспитанный рассказами отца Легионера, рассказами о всемирной эпопее Наполеона, он проникся верой, что достаточно хотеть, чтобы смочь добиться целей, превышающих человеческие возможности, и потому Пшемыслав с пламенным восторгом принимал участие в тогдашней политической круговерти нашего народа.
Материально независимый, весьма состоятельный, разумный, прыткий, быстро ориентирующийся, и притом совершенно неопытный, Пшемыслав Хожевский сразу же стал личностью очень полезной для дела, которое сейчас готовилось.
Когда любимая девушка ответила ему столь неожиданным предательством, и так жестоко, когда он навсегда отказался от всяческих надежд на личное счастье, тем охотнее все свои силы и всего себя он был готов отдать для служения обществу и в любую минуту посвятить этому всю свою жизнь.
…………………………………
Пятого января 1863г. Валентий Левандовский получил от Центрального Комитета назначение военного начальника в землях Подлеской и Любельской.
В этих землях уже существовала тайная организация.
Там уже был воеводой Бронислав Дескур, а одним из штатских начальников – ксёндз викарий Бжоско[18].
Там были назначены десятники и сотники. Миссия, которую Валентий Левандовский получил от Центрального Комитета, состояла в том, чтобы узнать, какой дух царит в этих землях, а, главное, каково настроение мелкопоместной шляхты, мещан, деревенского люда, а затем, согласно полученной инструкции, он должен был их подготовить к вооружённому восстанию, которое в проектах патриотов уже обрисовалось, но пока лишь в неопределённых контурах и в далёком будущем.
Рук, готовых в любой момент схватить обрез, было много… много…
Но обрезов не было…
Было лишь сколько-то понемногу собранных кос.
Но что значат косы против карабинов в наши дни?...
Тогда один из комиссаров Центрального Комитета заказал в Льеже пятнадцать тысяч карабинов. Дал задаток и обязательство, что остаток наличности бельгийская фабрика получит в Париже в течение 1863 года.
Тем временем, все, имевшие сбережения, охотно отдавали их на означенные потребности.
Кто деньгами не располагал, жертвовал драгоценные предметы.
Из замковых кладовых и закованных сундуков, привинченных к полу, извлекалось старинное столовое серебро, драгоценности, наборные пояса, старинные, шитые золотом, ткани…
Никто не жалел семейных памяток, хотя их берегли многие поколения.
В народный кошелёк приносили даже обручальные кольца.
А из денежных вкладов и продажи дорогих предметов собирались значительные суммы.
Правда, часть этих сумм пересылалась в Рим, как церковная десятина от польского народа, постоянно хранившего верность Апостольской Столице, – однако, ещё хватало денег на остаток наличностей за 15 тысяч карабинов, заказанных в Бельгии.
Фабрика обязалась карабины доставить до границ Королевства Польского.
Наличные деньги для фабрики повёз в Париж безмерно честный деятель и патриот, Францишек Годлевский.
Поступил, однако, донос, и французская полиция вошла в отель «Corneille», где задержался Фануш Годлевский, и где постоянно жили несколько поляков. При досмотре были отняты деньги, предназначенные для фабрики оружия, а что ещё хуже – у поляков реквизировали бумаги и документы, которые полиция передала в русское посольство, откуда их переправили соответствующим властям Варшавы.
Последствия этого обыска для поляков, живших в отеле «Corneille», оказались наипечальнейшие: множество людей было арестовано в Варшаве, а также полиция обнаружила типографию газеты «Рух».
«Рух» был органом Центрального Комитета, и между прочими новостями сообщала о пожертвованиях на патриотические цели.
Типография «Руха» помещалась на улице Видок, в доме, что сейчас обозначен номером 11.
…………………………………
…………………………………
…………………………………
…………………………………
…………………………………
…………………………………
Ночь 18 января 1863г.
В уединённой убогой усадебке в предместье Сиедлец, в избе на подворье сидят двое мужчин.
Один среднего роста, во цвете лет, со светлым и как обычно доброжелательным лицом, но в эту минуту очень озабоченный и хмурый.
Это давнишний офицер из Польских Легионов в венгерской кампании[19] – военный начальник земель Подлеской и Любельской, Валентий Левандовский.
При свете маленькой лампы он читает какую-то бумагу.
Её передал ему юнец, который в этой временной тайной «квартире» уже пару часов ожидает возвращения начальника из Венгрува и Соколова, куда тот отправился в целях, поверенных ему вместе с инструкцией.
Щуплый юноша, намного превосходящий свои годы, не только ростом, но и чувствами, бледен и, видно, весьма огорчён.
Несмотря на это, быстро и пристально вглядывается в обличье Левандовского.
Смотрит так, словно пытается догадаться, какое впечатление произвела на начальника переданная ему миссия.
Левандовский читает.
Подносит бумагу к свету.
Осматривает лист со всех сторон, словно не верит своим глазам.
Наконец, оборачивается к юнцу.
– Вы, часом, не курьер Народного Совета?
– Имею честь им быть, пан начальник, – отвечает юноша с глубоким поклоном.
– Известно ли вам содержание… содержание бумаги, что вы привезли?
Юноша с гордостью выпрямляется.
– Да, пан начальник, это призыв к вооружённому восстанию в день 22 января сего года.
– Не призыв! Приказ! – поправляет Левандовский и коротким, решительным тоном человека, привыкшего давать военные команды, говорит:
– Вижу на этой бумаге условные буквы и знаки. Вижу подписи: Зигмунта Падлевского[20], Оскара Авейды[21], Агатона Гиллера и других, которых я отлично знаю, – верю в то, что это не поддельный документ, однако…[22]
Он умолкает, не высказывая мысль, что беспокоит его рассудок, что для вооружённого восстания ещё не время! Не время!
– Маркграф Виелопольский внёс в проскрипционные списки двадцать тысяч самой деятельной, самой интеллигентной молодёжи… Все планы и намерения организации перечёркнуты…. учитывая всё это… начальник! Неужели можно терпеть дальше?
Так сказал курьер, который вручил Левандовскому послание Народного Собрания.
Горячий румянец появляется на бледном щуплом лице юноши, его чёрные глаза сверкают, как молнии.
– Я не сдамся! – говорит юнец с полной верой в силы народа. – Европа нам поможет!
– Европа?... – как эхо вторит Левандовский. – Хм! Ну! Да! Может быть… увидим!
– А пока – нет иного пути… Приказ – это приказ!...
…………………………………
…………………………………
…………………………………
…………………………………
© М. Кушникова, перевод, 2007.
© М. Кушникова, В. Тогулев, предисловие, составление, 2007.
© А. Брагин, оформление интернет-сайта, 2007.