Источник:
Tokarzewsky Szymon. Z roku 1863 i lat nastepnych… – Warszawa, Lwow, {1912} [Токаржевский Ш. Из записок 1863 года и последующих лет. – Варшава- Львов {1912}. – На польском языке].
Стереотипное издание:
Tokarzewsky Szymon. Z roku 1863 i lat nastepnych… – Lwow, {1912} [Токаржевский Ш. Из записок 1863 года и последующих лет. – Львов {1912}. – На польском языке].
Шимон Токаржевский
ИЗ ЗАПИСОК 1863 ГОДА
и последующих лет
Варшава-Львов, 1912
Страница 3 из 5
* * *
…………………………………
…………………………………
…………………………………
…Биала… Ласкажев… Семятыче… Станин… Сточек…
Этот короткий список[23] пробегает мысленно Пшемыслав Хожевский…
Всё это он пробегает мысленно и всё, что может припомнить, кажется ему, не могло быть правдой, не могло быть на самом деле, это лишь фантасмагорические видения…
Но это была правда, настоящая действительность, и казацкая пуля настигла начальника, и начальник, Валентий Левандовский, убит.[24]
От начала восстания они всё время были рядом… плечом к плечу…
И того тоже нет…
А он, Пшемыслав Хожевский, он-то сам где сейчас?
Долго, долго, не может собраться с мыслями…
Наконец, понял…
Он под Сточеком…
Была битва…
Наши лихо оборонялись…
Амуниции мало…
Его ткнули штыком в бок и прострелили правую руку…
Начальник, наверное, убит…
Все бросились врассыпную…
А он остался на поле битвы…
Лежит на земле, покрытой всяким мусором…
Холод пронизывает его разгорячённое тело, бок ранен навылет, прострелена рука, голова кружится.
Он – один…
Ах! нет! не один…
Господи Боже! Около него лежит юноша… лежит с раскинутыми руками… недвижимый, застывший.
Наверное, это труп…
Мысли в голове путаются невпопад…
Он теряет силы и сознание, вместе с кровью, которая льётся из ран…
…………………………………
Хотя после битвы победоносные полки промаршировали до Сиедлец, в Сточеке царит паника.
Как только стемнело, в домах погас свет, а двери, ворота и окна заперты и задвинуты засовы.
Ни шороха, ни голоса, ничего не нарушает царящую вокруг тишину, даже собаки заперты в своих будках…
Звёздная ночь освещает околицы…
Из-за угла одного из самых убогих хозяйств на краю города выходит мужчина в крестьянской одежде.
Он высокий, плечистый, держится стройно.
Движения его легки и порывисты – выдают молодость, энергию, силу.
Минуту внимательно вглядывается вдаль, будто колеблется, или о чём-то задумался.
Наконец, решился и шепнул:
– С Богом!
И уже без колебания, не глядя в ту сторону, где тени касаются придорожных пихт, направляется к той ниве, где несколько часов назад произошла битва.
Ступает очень осторожно, и сам с собой рассуждает:
– Совы уже уселись в гнёзда, жаворонки распелись… Весна наступила быстрее, чем всегда. Это и хорошо, и не очень… Когда ночи долгие, на дворе непогода, сильный ветер сечёт, как розги, – тогда легче прятаться. Хоть бы его найти, а найти я должен, только кто бы сказал, где он прячется?... Если б это в наших Швиентокжыских горах, – забот бы не было, скрывайся, хоть целый год… А на здешней плоской сковородке… Укрой его ты, Господи!...
Молодой крестьянин, рассуждая так про себя, идёт всё быстрее, и, приближаясь к цели, всё замедляет ход…
Внимательно всматривается вдаль…
Потом устремляет красивые синие глаза к звёздному небу и смиренно, умилённо шепчет:
– Наисвятейшая дева, ты видишь всю землю через столько золотых окошек, и над всей нашей землёй царствуешь. Помоги мне найти его!
Вдали маячат какие-то неподвижные, высокие, прямые фигуры…
– Наверняка Москва поставила пикеты… Ну, ничего!... – думает парень.
Прислоняется к ели… крепко обнимает её толстый ствол…
Контуры человека и контуры дерева слились в одно целое.
Среди лохматых еловых ветвей парень стоит неподвижно и пристально всматривается вдаль.
Всматривается долго… долго… и, несмотря на опасность, усмехается и сам себе выговаривает:
– Дурак же ты, Вицек! Никакие это не пикеты, а молодые тополя…
После боя легко раненых увезли с собой. Тяжело раненых, умирающих и убитых оставили на поле брани…[25]
…………………………………
Среди застывших трупов на поле боя остался жив только Пшемыслав Хожевский.
Потеря крови совсем его обессилела.
Раны, без ухода, воспалились, и жгли, как раскалённое железо.
Он то совсем терял сознание, то обретал понимание всего, что его окружало, и где он находится.
И с каждой минутой укреплялась в нём уверенность, что он должен умереть на этом поле, что для него уже нет спасения.
А спасение уже поспешно приближалось…
Вицуш с огорчением и не без слёз смотрел на останки своих товарищей по оружию, – но прежде всего высматривал среди останков своего молочного брата Пшемыслава Хожевского.
И он-таки его нашёл.
Правда, тот был без сознания, недвижимый, тяжело раненый – но жив…
– Я тебя спасу, бедняга, спасу я тебя! – да поможет мне Наисвятейшая Дева и все Святые! – причитал Вицуш.
И тут же осудил свою слабость…
– Спасать панича надо, а не хныкать, растяпа! – так он, по своему обыкновению, ругает и подстёгивает сам себя.
Собирается с мыслями, выстраивает план с действиями; сперва-наперво надо панича унести с поля боя, спрятать в надёжном месте, а потом быстро привести дохтора.
Только бы забрать отсюда этого беднягу и унести от трупов подальше, ах! скорей бы унести. Однако легче решить, чем сделать…
Нужна геркулесова сила, чтобы поднять с земли тело высокого мужчины, тело недвижимое, раненое, кровоточащее.
У Вицуша силы хватало. Он поднимает Пшемыслава, его правую руку привязывает к себе к шее.
Потом осторожно обнимает его и, как нянька несёт дитя, уносит к маленькой хате на краю Сточека, к той убогой хатке, где после пыла битвы нашёл укрытие он сам и где уже предупредил, что «панич» скоро прибудет, так что его там ждут…
Несмотря на тяжесть, которую он несёт, несмотря на опасность, что одним неосторожным движением может причинить боль Пшемыславу и вызвать кровотечение из ран, Вицуш ступает уверенным и быстрым шагом, и снова ведёт с собой монолог, понукая поспешать:
– Давай, парень! Не мешкай! Марш! Вот уже утренняя звезда светит на небе, а другие уже погасли… Недолго и дня дождаться… Ночка тёмная хороша для тех, кто с подружкой прячется… В белый день нас бы сейчас увидели и сцапали бы… Рука Бога Наивысшего, сохрани!
Счастливый, он принёс Пшемыслава в хату, осторожно положил на солому, которую заранее приготовил в каморке. Обмыл запёкшуюся кровь с его тела, но как обращаться с ранами, не знал…
…………………………………
И Пшемыслав Хожевский в тёмной, душной каморке несколько дней боролся со смертью, с видениями, которые ещё усугубляли его физические страдания и исчерпывали силы, не менее, чем раны, полученные в бою.
Но на счастье в околице появился молодой врач из Варшавы, который хотел примкнуть к партии своего родича, ксёндза Навроцкого[26].
Молодой врач задержался в околице дольше, чем намеревался, потому что повсюду в шляхетских домах и в мужицких хатах укрывались раненые и больные повстанцы, которым нужна была помощь и уход.
Пшемыслава, которого знал по товарищеским кружкам и организации, врач бинтовал с истинно братской осторожностью и заботой, хотя состояние раненого сразу посчитал безнадёжным.
……………………………………
……………………………………
……………………………………
……………………………………
* * *
Осенью 1863г. Краков был непривычно оживлён.
Все квартиры в городе были заняты, и жилищ ещё не хватало.
Удивительно было, что вдруг в старом Кракове столько шума и гомона.
И не только на Рынке, не только на Флорианской и Гродзкой улицах и переулках, но и на обычно тихих, отдалённых от центра улочках и предместьях.
Этот людской наплыв состоял из заграничных гостей – невольных изгнанников.
Оказалось, что Европа, ни дипломатическим путём, ни оружием наше восстание не поддержала…
Оказалось, что все наши расчеты нас обманули…
Что наши мечты разлетелись, как стеклянная банка, швырнутая на мраморный блок
От угасших домашних очагов, из поместий, порушенных ураганом, шляхта выслала свои семьи под Вавель…
И те, которым в Конгрессном Королевстве грозила виселица, крепость и даже Сибирь, – тоже укрылись в Подвавельском городе…
Повстанцев, которые направились в Галицию и были пойманы с оружием в руках, местные власти посадили в одну из краковских тюрем с названием «Под Телеграфом».
Впоследствии, те личности, что играли в восстании виднейшую роль, попали в Оломунц, в Куфштейн и другие австрийские тюрьмы.
После грозы тех бурь, что пронеслись над Конгрессным Королевством и сейчас едва-едва притихли, на конгрессистов успокаивающе действовала атмосфера старой Подвавельской столицы, где на каждом шагу встречаются памятники средневековья или истории, памятники, дышащие королевским достоинством и бесценной красотой искусства, где на каждом шагу к польской душе обращаются голоса минувших веков, голоса прошлого, счастливого и сиятельного.
Об этом сиятельном прошлом напоминали и голоса живых…
Учёные и литераторы Кракова по просьбе поляков читали курсы лекций.
Зигмунт Савчинский рассказывал о землях давней польской Жечи Посполитой.
Кремер и Луциан Семенский перед своими слушателями рассказывали о живописных образах из нашей истории и литературы и, прежде всего, из «литературы эмигрантской», то есть той именно, которую нам по ту сторону Вислы, за границей, запрещено было видеть и даже знать, что она существует.
И во время этих страшных поражений, что выпали на нашу долю, в эту эпоху неуверенности, крушений, всяческих потерь, когда яростная ненависть сталкивалась с высочайшим геройством, – в этой эпохе общей прострации духа – хорошо и полезно было то, что хоть горстка польских людей, учёных и достойных, напоминала, что судьба неоднократно поднимала нас на высоты славы и могущества, а также низвергала в пропасти безнадёжности… Но даже в этих пропастях, даже у подножия руин и на пепелищах, даже на бурной польской почве всходили цветы надежды, которые собственными силами тянулись вверх, росли и распускались чудным цветом.
…………………………………
…………………………………
…………………………………
– Мой муж остался на месте в Хуте. У подножья гор Швиентокжыских, вблизи от лесов, что тянутся на много миль непрерывной полосой, настоящий патриот может помочь нашим тягловой силой и вообще оказывать немалые услуги… А я, из-за сестры, эти ужасные минуты, по желанию мужа, проживаю в Кракове…
Так оправдывала перед приятелями и знакомыми своё пребывание здесь пани Теренкочи.
При упоминании о муже в глазах у неё стояли слёзы, а выражение лица было самое озабоченное, что до слов «из-за сестры», они произносились с особым напором.
Два раза в неделю в квартире пани Ады по улице Св. Яна собиралось множество гостей.
Темой разговора были повседневные события, тема неисчерпаемая и невесёлая, потому что в несчастном нашем краю гром громыхает за громом, каждый день приносит весть о новом поражении, о новом обмане, новой неудаче, новом неожиданном злосчастии.
Вести из-за границы особо интересуют сестру пани Ады, Хелену Ижевскую. Ибо Хела до сих пор так и не вышла замуж за Александра Теренкочи. После помолвки, вместе с женихом, она уехала за границу.
А тут начались манифестации… Вспыхнуло восстание, и на просьбы жениха назначить время свадьбы, она отвечала:
– Когда в крае всё успокоится – пожалуйста, а до того – нет!
– Экзальтация, абсурд, – раздражалась пани Ада, к которой жених обращался за помощью, – пусть Хела откажется от такого скороспешного решения, она должна отказаться!
Но Хела – не отказалась!...
Она была несгибаема, хотя пани Ада переходила от возмущения до издёвки и даже до слёз и настойчивых просьб, и всё это повторялось неоднократно, скорей, ежедневно, без всякого повода, хотя пани Ада, чтобы переубедить сестру, использовала самые сильные аргументы и самые сильнодействующие фразы из своего арсенала…
Хелена отвечала преспокойно, сверхлюбезно, что своего решения не изменит, потому что оно вызвано мотивами, которые нельзя не признать обоснованными, важными и которые следует принять с уважением…
Хелена Ижевская уже не была тем беспечным ребёнком, как мотылёк порхающим над весенними цветами, мотылёк, который, «мечтая о розах, вкушает цикуту».
Её красота, но и разум, достигли полного развития.
Она сама пыталась пополнить своё образование, систематично и усердно.
Много читала, внимательно и с врождённой критичностью, принимала все новости, разборчиво отбрасывая те, что казались бесполезным балластом.
Охотнее всего бывала среди людей серьёзных и среди учёных.
Она прислушивалась к их диспутам, не раз вносила новый неожиданный оттенок, высказывала оригинальное и уместное суждение, хотя и несмело, но с трогательным прямодушием, которое открывало ей навстречу все сердца.
– Может быть, всё, что сейчас делает Хела, очень хорошо и похвально, не спорю, – кому что нравится, – Хела играет роль «синий чулок», и надо признать, что играет очень искусно, с большим тактом и имеет успех в свете, – однако, я бы желал представить, к чему это приведёт, а, главным образом, когда это кончится, наконец? И был бы тебе бесконечно благодарен, если бы ты соблаговолила привести какие-нибудь позитивные разъяснения в этих делах.
Так говорил Александр Теренкочи пани Аде через пару месяцев пребывания в Кракове.
Пани Ада очаровательно улыбнулась.
– У молодых девушек бывают разные фантазии, надо относиться к этому с пониманием и даже потакать им, учитывая, что замужняя женщина полностью подчиняет свои желания воле мужа…
Александр Теренкочи прервал её насмешливо и, иронически оглядывая всё обличье пани Ады, сказал:
– Я бы с тобой не согласился. Напротив, я согласен с поговоркой, что «мы правим миром, а женщины правят нами». Этот вопрос стар, как мир, и достаточно обговорен и исчерпан. Ладно, я оставлю её в покое, тем более я не столь умелый диалектик, чтобы в споре с тобой, Ада, получить решительный ответ… Возвращаюсь к вопросу, который живо меня касается: соблаговолит ли Хела, наконец, назначить точный, непреложный и окончательный срок нашей свадьбы. Будь добра, Ада, поговори с Хелой и попроси её об этом от моего имени.
– Конечно же, конечно, дорогой Ласло, я понимаю твоё беспокойство. Я уверена также, что на этот раз, как твой полномочный посол, я сумею облегчить, как ты желаешь, касающийся тебя вопрос. Тем не менее, всё-таки наберись терпения и не обижайся на Хелу, что она откладывает свадьбу… Всё же помолвка самое счастливое время в жизни женщины. Верь мне, дорогой Ласло. Я говорю по собственному опыту.
И она вздохнула, подняв свои красивые глаза, в которых показались слёзы.
– Не очень похвальной характеристикой наделяешь ты, пани, своего мужа, – живо ответил Александр, – гляди-ка! А я воображал, что ты совершенно счастлива в браке с моим кузеном.
– И ты не ошибся! Не ошибся! – с воодушевлением отвечала Ада. – Весь свет может подтвердить, что мы с Кацпером – согласная и счастливая пара.
– Ага! Хм! Хм! Хм!
– Что ты сказал, дорогой Ласло?
– Что сказал? Поистине, вслух я бы не смел этого сказать.
– Ты дразнишь моё любопытство.
– Сейчас узнаешь, только помни, Ада, что если афоризм Мольера не кажется тебе остроумным или вообще тебе не нравится, это не моя вина… Это лишь ответ на твой вопрос и признаюсь, что он как раз связан с обстоятельствами, которые касаются меня. Итак, один из героев Мольера из какой-то его комедии жалуется: «За каким чёртом я влез в эту кабалу и дал себя поймать в ловушку?».
И рассмеялся саркастически и раздражённо.
Пани Ада делает вид, что ничегошеньки не понимает в этом намёке, усмехается и говорит:
– Знаешь, поскольку ты так хочешь, дорогой Ласло, я уже сегодня vais plaider votre cause[27].
– Благодарность, что не угаснет даже с моей жизнью, заплатит тебе за это! – отвечает Теренкочи с глубоким поклоном, внутри же мечет молнии и грызёт удила.
Ибо отсрочки свадьбы дразнят и чрезвычайно гневают Александра… Что же получается! Он, известный и признанный всеми сердцеед самых избранных салонов разных столиц Европы, он, который, благодаря своему положению и богатству, – одна из самых желанных партий, превратился в игрушку молоденькой девчушки, которая, помимо красоты, не обладает ни одним из тех достоинств, которые ценятся в высшем свете.
Да, он гневается и терпит, но в гневе и терпении не столько уж любви, сколько раздразнённого азарта в игре…
Он, конечно же, порвал бы с этой барышней, которой ни с того, ни с сего пришло в голову разыгрывать из себя патриотку, да ещё учёную.
Порвал бы.
Да, но ведь все знают, что он просил руки Хелены Ижевской… Все знают, как страстно он был в неё влюблён, и что она сама отложила их свадьбу на неопределённый срок…
А тогда?
Если он порвёт с ней, свет станет болтать, что это не он, а она порвала с ним, и что он получил отказ…
И тогда его осмеют на всю жизнь…
В дальнейшем, уже достаточно поостыв к Хелене, Александр Теренкочи выступает в роли жениха, в роли, которая его мучит сейчас и держит на привязи в этой «мерзкой, скучной дыре», – он так называет Краков, в котором никогда не бывал более двух часов, и только проездом, а сейчас, сопровождая Хелу, вынужден выслушивать лекции, которые ему надоедают, и споры, в которых он не участвует, хотя и должен разыгрывать горячий интерес к делам, что, на самом деле, нисколько его не касаются.
………………………………
………………………………
В обширном салоне пани Теренкочи, как обычно, в дни приёмов, собралось многочисленное общество.
Все женщины одеты в чёрное. Ещё неотменён наказ, который после первых манифестаций 1861г. в тысячах экземплярах кочевал по всему краю и призывал в знак национального траура одеваться соответственно, но «женщины только в день своей свадьбы одевали бы светлые платья».
Цилиндры и фраки тоже пока оставались в загоне.
В Кракове мужчины носили кунтуши, венгерки, но только чёрные.
Молодой человек с рукой на повязке и с шрамом на лбу от удара саблей вызывает общий интерес у гостей пани Теренкочи.
Молодой человек был ранен в битве под Мальчицем, чудом уцелел, добрался до Галиции, потом до Кракова, где им занялись патриоты и где его заботливо лечили.
Лишь пару дней тому назад он начал приходить в себя после тяжёлых испытаний, пережитых во время восстания.
Молодой человек входил в отделение Чаховского и дня 4 марта 1863г. был в Гошчи, когда там собрались четыре повстанческих отделения.
Итак, он рассказывает:
– Шляхта съехала со всей околицы.
Во дворе у пана Щепановского поставили столы для старшин. У главного стола председательствовали:
Чаховский, диктатор Лангьевич и его адъютант панна Пустовойтова.
Дамы и барышни обслуживают гостей сами, обносят тарелками и наливают в рюмки «венгерское», которое ещё помнит «Шведа»…
В поместье поселились солдаты…
И здесь обслуживают и смотрят за порядком женщины.
Погода стоит прекрасная.
Всё блестит, радуется, в золотом солнечном мареве, отовсюду к небесам несётся радостное слово:
– Весна! Весна!
На деревьях уже начали распускаться листики…
От садов, из берёзовой рощи, доносится благоухание, и веет весенней живительной свежестью.
На поле, покрытое зелёными всходами пшеницы, внесли высокую трибуну.
Множество крестьян, собранных с Гошчи, в ярких, живописных краковских костюмах уставились на трибуну любопытным взглядом. Позвали их – а для чего?...
На трибуну вступает диктатор Лангьевич и…
…………………………………
…………………………………
…………………………………
И тут по всему дому раздаётся дребезжание звонка, сильное, нервное, многократное…
Молодой человек умолк…
Все обеспокоено глядят на дверь.
Вбегает Кацпер Теренкочи.
– Вот неожиданность! – говорит пани Ада, спеша поприветствовать мужа. – Как я счастлива! Вот так неожиданность! – повторяет она, хотя она нисколько не испытывает счастье, но всячески это разыгрывает.
Однако, она предчувствует, что произошло нечто необычное и неприятное, она читает это по лицу мужа.
В последнее время Кацпер Теренкочи полностью поседел, его лицо, некогда румяное, свежее и добродушное, стало хмурым и угрюмым.
Но таким, как сейчас, он не был никогда…
Его волосы и борода растрёпаны…
Одежда и обувь забрызганы грязью. Значит, в Краков он добирался в горячечной спешке…
Александр Теренкочи подходит к брату и, не поздоровавшись, спрашивает:
– Ты сбежал из дому, Кацпер? Тебе грозит арест?
– Пока нет, слава Богу, пока не было необходимости бежать из Хуты… Грозит ли мне арест? На меня ещё ничего не свалилось… Арестован…
В этом обществе нет ни одного человека, у кого за границей не осталось бы кого-нибудь из близких: отец, муж, брат, и потому все срываются с места. Пана Кацпера вмиг тесным кольцом окружают гости.
У всех на устах один вопрос:
– Кто арестован?...
– Он входил в отделение Валентия Левандовского, – взволнованно и бессвязно рассказывает Кацпер, – воевал под Сточеком…
Его ткнули штыком в бок и прострелили руку…
Привёл его работник из Стоцка, он у него лежал в каморке…
Ну, представьте себе, господа: в каморке даже не было окна…
Подлечил его там немножко какой-то порядочный лекаришко… Потом он скрывался, то по дворам, то у малопоместной шляхты…
– А как раны подзажили, и немножко пришёл в силы, хотел, бедняга, снова прокрасться в партию…
Ну… и тут его схватили…
– Но кого? Кого схватили?... Ради Бога, скажите, наконец…
– Пшемыслава Хожевского! – крикнул пан Кацпер. – Ещё не догадались?... Разве я не сказал? Это же мой «сомсед», самый близкий, самый порядочный и самый умный парень на свете, я же его любил, как сына, хотя между Поланувкой и Хутой отношения прерваны, Бог свидетель, не по моей вине, я всегда…
Пан Кацпер меняет тему, хотя и расстроен воспоминаниями, которые ему дороги…
Его увлажнившиеся глаза встретились с суровым, колючим взглядом жены… Он прерывает на средине начатую фразу, кашляет и продолжает:
– Согласитесь, господа, что каждый порядочный обыватель, который ещё на воле, несёт на себе святую обязанность принять участие в судьбе арестованного «сомседа». Думаю, никто не против. Если бы кто воспротивился, тот был бы последним подлецом и негодяем!
Вытащить Пшемыслава оттуда, куда он попал, и думать нечего… Лишь бы только помягче осудили, например, не на каторгу, а на поселение в Сибирь…
Надо похлопотать, заглянуть туда, сюда, и вообще…
Я со своей стороны всё сделаю – а попутно должен этим заняться дядюшка Пшемыслава пан Адам Хожевский… Родичу всегда удобнее выступать против властей, где посторонний может услышать: «При всём уважении, не вмешивайтесь в чужие дела! Не вбивайте клин, куда не следует!»…
И не только о Пшемыславе надо побеспокоиться, а об его Поланувке тоже – адвокат в Киельцах говорил мне, что её не конфискуют, потому что Пшемыслав не пойман с оружием в руках, а участие в восстании тоже документально не доказано…
Клянусь Богом, всё так, но Поланувка сейчас это только небо и земля… Через неё прошли партизаны, и регулярные войска притом стояли на бивуаке по несколько дней по лесам, выслеживая повстанцев!... Ежегодный урожай пропал, коней, всех, до последней коняги, забрали, скот и овцы порезали, строения спалили, поместье ограблено – словом, не за что бороться…
– Всё же жалко, приложив руки, всё можно восстановить, было бы кому заняться. Это именно и должен сделать дядюшка Пшемыся, пан Адам Хожевский, он должен во всё это вникнуть, ему нужно всё объяснить от А до Z, что и как предпринять.
Этот интерес и привёл меня в Краков. Прямо с вокзала я помчался к пану Адаму…
– И застал его? – спросила пани Ада, чувствуя, что появляется возможность избежать вмешательства мужа в дело, которое его не касается.
– Так вот же беда какая, я его как раз и не застал, – ответил Теренкочи, – какой-то человек, который разговаривал со мной через закрытую дверь, сказал, что «ясный пан отдыхает в Вене».
– Вот так, господа, Адам Хожевский выбрал самое удачное время для отдыха в Вене… Хотя на Дунае у него, наверное, какие-то свои дела, дядюшка Пшемыся – дельный мужик.
– Вызови его телеграфом – время дорого, дни Пшемыся сочтены, ему потребуются деньги на дорогу, его, как слышно, схватили без гроша в кармане. Я бы ему от души и сердца помог средствами, но я уверен, что от меня он помощи не примет.
– Преждевременные решения! Что, этот человек ниоткуда больше не узнает о своём Пшемысе, – размышляла разозлённая пани Ада, но с милой улыбкой предложила мужу после всех волнений и дорожных неудобств отдохнуть…
– Мне, отдыхать после волнений? О, моя душечка, – кричит пан Кацпер, – столько месяцев у меня уже было время свыкнуться с волнениями, причём в стиле grandioso[28]. И я вовсе не устал. Только прошу вас, уважаемые господа, в связи с необычными обстоятельствами, соблаговолите простить, что я осмелился предстать перед вами так, ну, в таком дорожном виде!
– Какие извинения? Что это? Кто в такие времена думает об одежде и этикете? A la guerre comme a la guerre![29] Мы рады видеть пана, и что пан не остаётся в стороне при всех этих переворотах, – заверяли женщины.
Глянув на мужа, который заявил, что умирает с голоду, пани Ада велит поспешить с ужином.
Гости переходят в столовую.
Рассказ Кацпера о Пшемыславе Хожевском, сочувствие и похвалы, на которые не скупились присутствующие в адрес арестованного владельца Поланувки, привели в ярость Александра Теренкочи.
– Что за глупец, этот Кацпер!... Чтобы целый час надоедать людям рассказами о каком-то хлыще! Притом в моём с Хеленой присутствии! – размышлял он и был бы весьма рад поскорей удалиться в своё жилище, где бы мог в одиночестве дать волю своей злобе, на ком-то или на чём-то сорвать свою ярость, а тут надо вести беседу и улыбаться!...
Он чувствует, что уйти перед ужином не удастся, тем более ещё более явно выставив на показ своё недовольство и дурное настроение.
Итак, – принимает приятное выражение лица, на устах появляется спокойная улыбка, он даже шутит, не упуская из виду пану Ижевскую, чтобы вовремя подать ей руку, проводить в столовую и сесть рядом с ней у стола.
Но Хелена сама подходит к нему и говорит:
– Пан Александр, останемся здесь, я хотела бы поговорить с вами наедине…
– Вот тебе и на! Что опять за новости, – думает Теренкочи, и неприятное удивление отражается на его лице.
Хелена улавливает этот оттеночек, и, нисколько не смущаясь, настойчиво повторяет:
– Мы должны поговорить наедине и доверительно о деле, значительном для нас обоих.
– Ты меня удивляешь, Хела! – ещё пытается шутить Александр, хотя на самом деле он объят тревогой перед чем-то неведомым и неприятным, – перед чем-то, что надвигается, чего он избежать не может и что, он это чувствует, затронет его весьма болезненно, и одновременно унизит…
Он следит за выражением лица Хелены, но не может понять, о чём именно может быть их «доверительная беседа наедине»?
Прекрасное личико паны Ижевской в эту минуту совершенно спокойно.
– Наверное, намеревается штурмовать мой бумажник, с делами пожертвований на патриотические цели? Заранее согласен!... Лишь бы при мне оказался взнос, который бы Хелу не только устроил, но и ослепил.
Теренкочи лихорадочно пытается разобраться в ситуации.
– На счастье, деньги у меня есть! Человек никогда не должен выходить из дому без значительной суммы, это элементарная и всё решающая осторожность! Ибо в наши времена никто никогда заранее не может представить, что и где с ним приключится.
Так размышляет Александр и удовлетворённо улыбается. Да, он человек богатый, который «всегда может выходить из дому со значительной суммой денег»…
Хелена сидит на диванчике в глуби комнаты, и указывает Теренкочи место напротив себя.
– Вы, пан Александр, конечно, заметили перемену, что произошла со мной после нашего возвращения из Парижа…
– О! – не выдерживает Теренкочи. – Я заметил эту перемену, и должен признать, что такую метаморфозу мы заметили вместе с паной Адой, и часто обсуждали, чем она вызвана…
– Влиянием общества поляков-эмигрантов 1831г. и тех, что были в 1840-х годах. В доме Йенджея Плихты[30] и его дочери пани Казимиры Деларош[31], которую я встретила во время нашего пребывания в Париже, я увидела там атмосферу, совершенно отличную от той, в которой жила до тех пор… Среди этих людей я поняла тщету и бессмысленность жизни, которую вела в Хуте, и на которую – прости, пан Александр, за откровенность, – на которую, как твоя жена… я была бы осуждена навсегда…
Далёкие, просторные горизонты, высокие цели и обязательства перед Отчизной и моим народом – вот что показали мне люди, которые сумели меня изменить.
Я взглянула на мир открытыми глазами, – и усиленно работала над собой, так что сегодня я могу сказать без ложной скромности, что вся моя внутренняя сущность нравственно преобразилась к лучшему.
Ты не можешь этому помешать, пан Александр… хотя… наверное, я нравилась тебе больше такой, какой я была, когда ты впервые меня увидел, какой я была давно, перед нашей поездкой в Париж.
В этот миг Хелена была чудесно хороша, будто некий нимб окружал её красивое обличье…
Александр глядел на неё с восхищением.
Он вспоминает все обиды, которые таил на неё, и дрожащим от волнения голосом говорит:
– В моём представлении ты всегда была совершенством… Я любил тебя такой, какой ты была давно. И люблю тебя, и уважаю такой, какая ты сейчас!
Хелена опустила глаза, колеблется, борется с собой, долго молчит.
– Пан Александр, – говорит она, – не имела я права слушать твои признания, не имела права обручиться с тобой, любя другого…
Единственное моё оправдание, что эта моя любовь к другому была тебе известна… Я её не скрывала.
Ты видел, кого я люблю…
– Ада уверяла меня, что это «девичья фантазия, что это пройдёт», очевидно, это была не фантазия, а настоящее сильное чувство, если, несмотря на разлуку, несмотря на мои усилия, это чувство до сих пор не угасло в моём сердце…
И я хотела, Бог видит! уже давно хотела признаться тебе, в том, что ты сегодня узнал… И я бы так сделала, если бы не мысль, что, если выйду за тебя замуж, пожертвую собой ради сестры.
– Для какой сестры? – прерывает Теренкочи.
– Для Ады…
– Для Ады? Для Ады? – повторяет он в изумлении. – Хела, что это всё значит?
Панна Ижевская ответила:
– Накануне нашей помолвки в Хуте, когда я ещё пребывала во сне, полном прекрасных мечтаний, меня вдруг разбудили шаги – кто-то вошёл в мою комнату.
Я тут же проснулась…
Это была Ада.
Она встала на колени около моей кровати и, всхлипывая, сказала, что Кацпер разорён. Что Хута заложена ниже истинной цены… Что её отберут за долги. Что ты, пан Александр, мог бы и хочешь спасти их в этом страшном положении, но только если… я соглашусь стать твоей женой…
С отчаянием в душе, но без колебаний, я выслушала Аду, согласилась отказаться от личного счастья, чтобы спасти от разорения сестру, которая воспитала меня, сироту, и Кацпера, который всегда был так добр ко мне…
Теренкочи слушал в задумчивости.
– Ни слова правды нет в том, что тебе говорила Ада… Просто придумала такой ход, чтобы я мог получить твою руку! Ах, как же это мерзко!
Хелена печально улыбнулась:
– Она просто хотела сделать меня счастливой, согласно её представлениям о счастье, которое возможно только при большом состоянии…
Она любит меня на свой лад… Я должна её простить… Хотя никогда не забуду, что перестрадала по её вине, а, главное, – что претерпел Пшемыслав Хожевский.
– Согласись, пан Александр, что слово, полученное вынужденно, через обман, не может меня связывать.
Она снимает с пальца перстенёк и говорит:
– Я возвращаю, пан Александр, символ помолвки. Я люблю Пшемыслава Хожевского… И ни на минуту не переставала его любить. Моё горячее желание обрести его уважение, которое я утратила без малейшей моей вины… Я обязана выйти замуж за Пшемыслава, разделить его судьбу и облегчить его печальную участь. Да! Это моя единственная на свете обязанность.
Завтра мы с Кацпером поедем в Королевство.
Давайте, попрощаемся без зла!
Пан не держит обиды на меня?
С искренней сердечностью и безмерной благодарностью протягивает она руку Александру, которую он схватил и поднёс к губам, покрывая горячими поцелуями…
Ещё сегодня, пару часов назад, он был бы рад разрыву с Хелой, считая её забавной игрушкой, которую мог бы получить за свои миллионы, но которая перестала ему нравиться.
Сейчас, узнав благородство характера этой прекрасной девушки, он уже считал её сокровищем…
И печаль, глубокая печаль одолела его, отчаяние охватило его при мысли, что это сокровище он теряет навсегда…
…………………………………
…………………………………
…………………………………
…………………………………
* * *
… – Я вот что барышне скажу: доктор всё думает и думает: не выдержит, мол, а я о другом: каждый солдат силой возьмёт, выдержит то, что ни один штатский не сможет выдержать, и барышня видит, хвала Всевышнему, всё вышло по-моему: панич благополучно выздоровел!
Так Вицуш закончил свой рассказ о «воячке» и о тех тяжёлых минутах, что они с паничем Пшемысем пережили.
Пана Ижевская слушает с большим интересом и волнением…
Оба ходят по Поланувскому саду, который, не жалея расходов, стараний и труда, посадил и обихаживал Пшемыслав Хожевский, с огромным художественным вкусом, а сейчас всё это превратилось лишь в следы уничтожения и разрухи… Повсюду – руины, руины…
Над окнами под карнизом остались несколько опустевших ласточкиных гнёзд.
Их крылатые архитекторы, которые сплели их трудолюбиво и в тайне от людей, уже отбыли в далёкие, тёплые и солнечные края.
Суровые зимние ветры изгнали их из гнёзд и Отчизны…
Но они вернутся… вернутся обязательно…
А владелец Поланувки, владелец этого сейчас столь разворошенного гнезда, где его род более пяти веков назад осел, хозяйствовал, работал, собирал плоды своих трудов, вернётся ли он когда-нибудь?
Сможет ли остановить разруху, что натворил ураган?...
Сумеет ли поднять своё гнездо из руин?
Но, может… может, это гнездо у него отберут?...
Может, он утратит его навсегда?...
Так размышляет панна Ижевская, выходя на крыльцо. С колонн свисают розы с ярко-красными листьями, как свежая кровь.
Помещичий дом построен на возвышенности, с крыльца видны несколько деревень, среди которых торчат высокие чёрные столбы.
Это трубы сожжённых хат…
Среди Поланувских нив, земли под паром, из почерневшего жнивья, местами всходят зеленеющие озимые…
Хелена не может больше держать слёз, которые её душат с той минуты, как начался печальный осмотр сада и поланувского поместья.
Она зарыдала.
Вицуш падает к её ногам и тоже плачет, но всё же утешает барышню:
– С Божьей милостью, всё изменится, всё обернётся к лучшему…
Она тоже на это надеется…
Но чтоб надежды превратились в действительность, надо действовать, причём действовать упорно.
Слёзы, жалобы, отчаяние, никогда и нигде никому не помогут.
Единственная сила, которая может вывести из упадка и творить чудеса – это действие…
Так думает панна Ижевская и утирает слёзы с глаз.
– Близятся сумерки, – говорит она, – надо возвращаться в Хуту, Вицуш.
© М. Кушникова, перевод, 2007.
© М. Кушникова, В. Тогулев, предисловие, составление, 2007.
© А. Брагин, оформление интернет-сайта, 2007.