Источник:
Tokarzewsky Szymon. Zbieg. Wspomnienia z Sybiru. – Warszawa, 1913. [Токаржевский Ш. Побег: воспоминания о Сибири. – Варшава, 1913. – На польском языке].
Шимон Токаржевский
ПОБЕГ
Воспоминания о Сибири
Варшава, 1913
Страница 5 из 5
* * *
Честнейший иркутский священник, ксёндз Кшиштоф Швермицкий в этом случае, единственный раз в жизни, позволил себе не сдержать слова: он всё-таки не забыл о «безымянном, предположительном нашем земляке, поселенце».
В ближайшее воскресенье, после 26 ноября, торжественно отправив молебен в нашем католическом костёле, ксёндз Кшиштоф встал у подножья алтаря и призвал присутствующих к общей молитве:
«За путников, которые среди всяческих тягот и опасностей, одинокие, всеми покинутые, влекомы стремлением к цели своего пути…
Аве Мария.
За тех, имена которых никогда не будут вписаны в наш Мартиролог.
Аве Мария».
…………………………………
Кроме Михаила Грушецкого и меня из остальных присутствующих в костёле никто не представлял, кого имел ввиду ксёндз Сзвермицкий, призывая нас к такой молитве…
Тем не менее, молившиеся от всего сердца горячо благодарили его.
ИСТОРИЯ ЧЁРНОГО ЛИСА
«Глубокоуважаемый Пан и Земляк!
Вы уже неоднократно выказывали искреннюю заботу о сыне моём Юзефе…
………………………………
Поскольку понимаете наше и наших положение…
………………………………
Приходится и сейчас опять просить об опёке над Юзефом и вследствие вашего расположения, поддержать его своими советами, основанными на собственном опыте!...
………………………………
Он молодой, бойкий и часто неосторожный, немало навредил себе необдуманным поведением…
………………………………
Сейчас мне ещё больнее оттого, что всяческие усердные наши старания[32] пока остались безрезультатны…
………………………………
Письмо Юзефу со следующей почтой посылаю Пану, потому что не могу знать, не сменил ли Юзеф своего теперешнего местопребывания, однако я уверен, что его адрес Пану, тем не менее, известен…»
………………………………
………………………………
Так, дня 19 июля 1869г. писал ко мне из Дрездена мой знакомый и приятель Ксаверий Шленкер.
Его сын Юзеф действительно прошёл тяжёлый путь!...
Пытался сбежать из Сибири…
Но эта рисковая попытка бедняге не удалась…
Обнаруженный в Красноярске и уличённый в побеге, …потом отправленный в тюрьму, после долгих мытарств и мучительных допросов был сослан в Киренск…
Хотя согласно приговору Юзефу Шленкеру нельзя было отлучаться из Киренска – всё же он, лишь редким гостем, бывал в этой малой столице убогого округа.
Каким образом сумел Юзеф Шленкер добиться у местных властей свободы передвижения?
Не знаю. Никогда не спрашивал его об этом обстоятельстве.
Я мог лишь, на основании многолетних наблюдений, предположить, что золотой ключ настежь отворяет любые накрепко запертые двери…
Итак, Юзеф Шленкер бывал в продолжительных разъездах…
В целях, частично туристических, частично торговых, энергичный и предприимчивый, этот молодой человек бывал во всей Качуге, расположенной на берегу Лены, пока там проходили знаменитые весенние ярмарки, и из местностей, отдалённых на тысячи вёрст, тянулись сюда купцы, владельцы золотых приисков, и кочевники, словом, все те, кто хотел что-нибудь продать или купить, в общем: кто хотел провести какие-либо торговые операции.
Порой, в благоприятное для поездок время года, Юзеф Шленкер добирался аж до Якутска и даже дальше – по дороге, пролегающей вдоль гигантской, величественной и прекрасной реки Лены, которая при бурных волнах иногда похожа на море…
Во время своих поездок на льды в тундру, Юзеф Шленкер видел много такого, что неведомо Европейцам и может заинтересовать мыслящего и образованного человека…
А когда получил, наконец, позволение обитать в столице Восточной Сибири, своими рассказами он услаждал вечерние посиделки ссыльных…
Нередко какая-нибудь незначительная подробность вызывала у Юзефа череду воспоминаний и становилась объектом захватывающего рассказа!
………………………………
В посёлке, состоящем из нескольких якутских юрт, небольшой часовенки и поповского дома, – в посёлке, что тянулся далеко на север, на расстоянии всего лишь нескольких десятков вёрст от Океана, – случилось счастливое происшествие, причём редкое: в капкан одного из беднейших жителей посёлка попался чёрный лис.
Якуты, живущие в северной тундре, располагают очень скудным достатком, они – бедняки.
Занимаются рыболовством, охотой на морских котиков, на диких оленей, и на лис, мех которых для этих полярных жителей представляет наиценнейший дар Вселенной.
Шкуры лисов с серебристо-белым, длинным и густым мехом в этих северных краях заменяют деньги, каждая шкура стоит один рубль пятьдесят копеек.
Шкурками белых лисов якуты платят государственные налоги, – на местном наречии ясак.
Мех белых лисов действительно прекрасно подходит для лёгкой и тёплой одежды, как для местных жителей, так и для приезжих, которых в эти полярные края приводит либо жажда обогащения, либо научные изыскания…
Насколько в тундрах обычны и многочисленны белые, палевые и светло-серые лисы, настолько редок такой великолепный образец сибирской фауны, как лис с чудесным, длинным, мягким блестящим мехом, с голубоватым оттенком, тёмный, почти чёрный…
В чей капкан попадёт чёрный лис – тот среди якутов считается любимцем Фортуны, как у нас игрок, который получает главный приз на лотерее, или срывает банк в карточной игре…
Сто шкур белого лиса едва являются эквивалентом одной шкурки чёрного песца, конечно, на месте, в самой тундре…
Этот счастливый охотник, владелец драгоценной шкуры, то есть именно тот якут, о котором рассказывал нам Юзеф Шленкер, на лёгкой лодочке из берёзовой коры отправился в Якутск, чтобы продать своё сокровище.
Дорога была неблизкая, полторы тысячи вёрст по реке Лене, капризной и бурливой, но дорога не казалась слишком длинной одинокому путнику, объятому радостной надеждой…
В первых днях июня, вечером, около десятого часа, обладатель драгоценной шкуры счастливо прибыл к якутской пристани.
Соплеменник-перевозчик посоветовал ему убежище, где он мог провести ночь.
На Западе ещё светило солнце…
Над притоком Лены, Хатын-тус, царило оживление.
По городку кружило множество людей…
Наш якут, житель далёкой тундры, неустрашимый в схватке с разбушевавшимися стихиями, удивительно предприимчивый на своей территории, но до сих пор никогда не столкнувшийся с иноплеменными людьми, – в этом городском круговороте и хаосе полностью потерял голову…
Необычная одежда якута привлекала к нему внимание прохожих, и около него собралась толпа зевак – толпа, с которой сын северной тундры не мог столковаться, совершенно не зная русского языка.
И вдруг, просияв от счастья, он услышал, что один прохожий обращается к нему на его родном языке и, узнав о цели приезда в Якутск, причём – что цель это продажа чёрного курса[33], предложил ему остановиться у себя.
Этим гостеприимным хозяином, прибывшим из пустыни, оказался некий Григорий Ефимович, экс-каторжник.
Много лет прожив в якутской области, он научился местному языку, и после отбытия наказания осел в Якутске, чтобы в этом городе искать судьбу.
Григорий Ефимович ценность меха чёрного лиса знал, и при встрече с якутом сразу понял, что «удача» вот она, сама идёт к нему навстречу, хотя до сих пор он искал её непрестанно.
В трудовой, однообразной, крайне убогой жизни в своей северной тундре обладатель чёрного лиса никогда не встречался с обманом, коварством, хитростью…
Когда добродушный якут прибыл в свою юрту в северной тундре, он на лодке из берёзовой коры привёз чай, старое ружьё, табак и коробку каких-то приглянувшихся ему в городе мелочей, что и составляло часть оплаты за ценный мех. А тем временем Григорий Ефимович, которому так посчастливилось с этой необычайно выгодной торговой сделкой – пил; пил, как поётся в одной песенке, «с вечера до утра, с утра до вечера». Пил, так что после нескольких суток гулянки настолько задолжал в кабаке, что хозяин отказал ему в кредите, и более того, поскольку не мог получить долг иначе, забрал у должника единственную ценную вещь, что была при нём, – забрал в счёт долга, – шкуру чёрного лиса…
Григорий Ефимович ещё раз напился в кредит…
После чего повесился в сенях того самого кабака, в котором несколько дней тому так славно «погулял»…
Скоро по Якутску пошла весть о самоубийстве Григория Ефимовича и о драгоценном мехе, который у него был, и вскоре эта весть дошла до городских властей, так что представитель тех властей появился в кабаке и отобрал у его хозяина шкуру чёрного лиса на том основании, что: «состояние бывшего каторжника-поселенца Григория Ефимовича попадает под опёку начальства, пока не объявятся законные наследники умершего».
Рад – не рад, кабатчик должен был драгоценную шкурку отдать…
Тем временем, по прошествии «срока, предусмотренного законом», объявились наследники экс-каторжника Григория Ефимовича, требуя наследства, что было невозможно, потому что чиновник, что взял мех чёрного лиса под опёку, – проиграл его в карты.
Новый, уже четвёртый, обладатель, разбитной, предприимчивый, опытный человек, торгующий всем, что только можно продать, опасаясь неприятностей из-за этой чёрной лисьей шкурки, решил продать её при первой возможности.
Такая возможность появилась аж в Охотске…
Какой-то богатый английский турист на собственной яхте путешествовал по разным морям и, наконец, попал в Охотск. Познакомился с продавцом лиса и, подождав удобного случая, чёрную шкурку купил…
За сколько?
Неизвестно.
Хотя ни продавец, ни покупатель никого не посвящали в обстоятельства сделки, всё же продажная цена должна была быть очень высокой, поскольку продавец сразу же начал располагать значительными деньгами…
Понемногу в Охотске затерялся след этой драгоценной шкурки, которая стала объектом обмана охотника, убогого якута из северной тундры, но несла на себе все грехи махинаций её мимолётных обладателей…
* * *
Оптимист во всём, что касалось нашей Отчизны…
Оптимист во всём, что касалось результатов его намерений и работы…
Человек железного здоровья, непреклонной воли, несгибаемой энергии, что среди нас, Поляков, далеко не каждому присуще…
Несмотря на многие неудачи и разочарования, всегда глядевший в будущее со светлыми надеждами…
Таким был пан Петр Боравский, двукратный каторжанин с Нерчинских заводов, а потом мой коллега-поселенец в Сибири.
Освобождённый с каторги после амнистии 1868г., Петр Боравский не имел никаких материальных достатков, но надумал разбогатеть…
Я уверен, что в этом его желании всего меньше было корысти, поскольку у Петра Боравского и сердце было сочувственное к людским невзгодам, и рука открытая и щедрая…
В поисках свободы действий, Пётр Боравский подался на золотые прииски. Пробовал счастья в Первостретенском, в Успенском и, наконец, на Баргузинском приисках.
Но, несмотря на его порядочность (а, может, именно из-за того, что он был слишком порядочным?...), трудолюбие и оборотистость, не везло Петру Боровскому в его начинаниях.
Плоды непосильной горячечной работы, прибыли одного года исчезали в следующем.
И это повторялось неизменно, так что он потерял «кураж» и, после моего отъезда из Иркутска, один из оставшихся ещё там земляков, сообщил мне в Галич, что Петр Боравский иногда бывает в Сретенске, иногда в других местностях над Амуром и служит приказчиком Верхне-Амурской торговой компании.
Но в году 1870 слишком порядочный пан Петр ещё был полон светлейших надежд и, хотя в своём Первостретенском прииске на пути в Кяхту раз в пару месяцев получал почту, и за каждую платил по десять рублей, – всё же, помимо разных своих занятий, много получал журналов, много читал и когда находил в газете нечто привлекавшее его внимание, – сразу же посылал нам такие интересные номера в Иркутск, не скупясь в письмах на соображения, касательно посланных статей.
Таким образом, прислал он нам как-то Отечественные записки за август, сентябрь и октябрь 1869г.
Интересные статьи Максимова о Декабристах и Поляках, одновременно отбывавших каторгу в Нерчинске, мы прочитали с тем большим интересом, что в них Михаил Грушецкий и Гервазий Гзовский[34] нашли свои силуэты, обозначенные в очерках мимолётно, но доброжелательно…
Фельетоны Голоса Москвы, фельетоны Разбитые иллюзии о последних событиях в нашем крае[35], полные насмешек и издёвки, немало нас огорчили…
Чтобы настроиться на более весёлый лад, начали просматривать том английских Иллюстраций, которые внимательный пан Петр выписывал специально для Юзефа Шленкера. А этот номер он получил от англичанина Карла Михаила Гранта, который жил в Кяхте, как помощник и корреспондент некоей торговой компании, имевшей свою факторию в Китае.
Мы, не знавшие английского языка, ограничились просмотром рисунков – но Юзеф Шленкер, открыв том Иллюстрации, углубился в чтение и вдруг громко расхохотался:
– Помните, дорогие мои, – сказал он, успокоившись, – вы, конечно, помните, истинную историю о шкурке чёрного лиса – историю, которую я узнал в Якутске и как-то вам рассказал…
Так вот, вообразите себе, что тот турист, на собственной яхте, тот англичанин, который эту шкурку купил в Охотске, в этом журнале описывает всякие чудеса об охоте в северной якутской тундре, где ему повезло и он собственноручно застрелил чёрного лиса…
Конечно, своим рассказом он вызвал общий интерес, а счастливым результатом своей охоты возбудил зависть всех Немвродов Великобритании.
– Может, это какой-то другой турист? – возразила жена Михаила Грушецкого. – Может, это какой-то другой европейский Немврод, весть о котором ещё не дошла до столицы Восточной Сибири, до нас…
– Уверяю панну, что это был тот самый англичанин, о котором мне рассказывали в Якутске, – настаивал Юзеф Шленкер, – могу смело и уверенно так утверждать, потому что не только запомнил, но и записал себе на память его фамилию.
* * *
Таков был эпилог истории чёрного лиса, попавшего в капкан в северной якутской тундре…
ИЗ ЖИЗНИ ЛЕГИОНЕРА
Необычным путём развернулась жизнь Юзефа, родного сына епископа Адама Нарушевича, историка и поэта.
Отец Юзи Нарушевича умер, тому едва минуло семь лет.
Но до того ксёндз епископ решил всерьёз заняться воспитанием своего сына.
Первым шагом на этом пути было зачисление Юзи в кадетскую школу, которая тогда имелась в Варшаве.
Когда Суворов занял Варшаву, по его словам, он вывез оттуда в Петербург ученика кадетской школы Юзю Нарушевича.
Причём ближайшие родственники ничего не знали, что с ним сталось.
Горюющая мать не щадила ни трудов, ни стараний, равно и затрат, чтобы хоть что-нибудь узнать о своём единственном сыне. Но годы надежд, страданий и затрат оказались бесплодны.
Иногда пане Нарушевич присылали ложные и путаные вести.
И, наконец, пришло точное известие, что уже взрослый Юзя послан на Кавказ в чине кадета, в ряды русской армии, которая завоёвывала этот край, ещё в то время по большей части независимый, и свою независимость мужественно и отважно защищавший.
Получив такие вести, пани Нарушевич тут же отправилась в Петербург, где приложив массу энергии и силы добилась от царя увольнения единственного сына из действующей армии, воюющей на Кавказе.
Осчастливленная царской милостью, пани Нарушевич вернулась домой, где вместе с дочкой Анелей, в замужестве Тухановской, взволнованно и нетерпеливо ждала прибытия сына, которого почти не знала.
Не скоро, однако, Юзеф Нарушевич вернулся в родные края…
Проходили дни, недели, месяцы, и приносили панам Нарушевич и Тухановской только горечь сомнений и отчаяние полного неведения.
– Наверное, он погиб в какой-нибудь стычке с горцами… Теперь мы его уже не увидим на этом свете! – думали удручённые женщины, утратившие всякую надежду…
Но как-то раз, в разгар осени, поздним вечером, когда паны Нарушевич и Тухановская собирались на покой, на дворе раздался шум въезжающего возка, какие-то шумные перемещения, а потом ещё более тревожный стук во входную дверь и громкий, нетерпеливый гневный голос кричал по-русски:
– Откройте! Откройте сейчас же!
Этот приказ повторялся пару раз, всё более грубым, всё более нетерпеливым голосом, в сопровождении ударов саблей в старосветские дубовые двери, густо забитые гвоздями с широкими остроугольными шляпками. И всё же приказ этот выполнен был не сразу.
Перепуганные жильцы усадьбы сбежались в сени узнать, что происходит.
И только когда прибывший объявил, а, вернее, выкрикнул своё имя – ему отворили.
Молодцеватым, уверенным, гибким шагом хорошо вымуштрованного военного в сени вошёл высокий мужчина в киргизской бурке, впопыхах надвинутой на лоб, с волочащейся за ним саблей и огромной собакой у ноги.
Он принялся что-то говорить на повышенных тонах, непривычных для цивилизованных и хорошо воспитанных людей, но привычных для докладов или военных команд, причём с выражениями, незнакомыми в Литве.
– Господи! – подумала пани Нарушевич, от волнения просто не имевшая сил приветствовать новоприбывшего. – Неужели этот юнец в черкесской одежде, этот полудикий человек с заросшим хмурым лицом, говорящий на непонятном для нас языке, неужели это мой любимый Юзя?...
Да! Это в самом деле был он!...
Это был родной сын поэта и историка, епископа Адама Нарушевича, маленьким мальчиком вырванный из родного гнезда, – Юзеф Нарушевич.
* * *
Под влиянием матери и сестры, под воздействием всего окружения Юзеф Нарушевич вновь из дикаря превратился в цивилизованного молодого человека.
Одновременно пробудились в его сердце дремавшие до сих пор чувства мирного человека и любовь к Отчизне, и понимание своих обязательств по отношению к ней.
До сих пор, за сотни миль от родной земли, он сражался, воевал, неустрашимый, как лев…
Под общим флагом он воевал, не задумываясь, хотя бы о том, – ради чего воюет? Не отдавая себе отчёта о целях этих долголетних обоюдно подогреваемых войн…
В родном гнезде – прозрел…
И пожелал посвятить свою службу родному собственному делу…
Наполеон обещал освободить Польшу…
Юзеф Нарушевич решил довериться орлам «маленького корсиканца».
С благословения матери и сестры, с небольшим запасом одежды и денег, в сопровождении верного слуги Гарасима – Юзеф Нарушевич отправился из дому на войну.
Ему посчастливилось перейти границу и попасть под начальство генерала Хлопицкого…
Он участвовал в бою под Сомосьеррой, участвовал при штурме Сарагосы, принимал участие во многих боях и в компании 1812 года.
После отречения императора Наполеона, Юзеф Нарушевич решил вернуться домой, уже в чине капитана.
За неимением денег на хоть какое-нибудь средство передвижения, вынужден был пан капитан отправиться в путь пешком…
Он продал седло, которое сам себе добыл и хотел спрятать, как самое дорогое воспоминание о своём военном прошлом…
Гарасим нёс узелок с остатками белья и одежды…
И так, голодая и в крайней нужде, Юзеф Нарушевич и Гарасим добрались, наконец, до Кракова…
Когда эти два легионера вступили в Краков, под старым городом разразилась такая необычайная буря, что по улицам текли реки воды, которые с трудом преодолевали Нарушевич и его товарищ.
Промокшие до костей и почти терявшие сознание от усталости и голода, они постучались в усадьбу на Клепаже и хозяин усадьбы гостеприимно принял их под свой кров.
И не только пустил под свой кров, но помог согреться, приодел, сытно накормил, заранее предупредив, что никакой оплаты от них не примет, и что как самым дорогим и близким сердцу гостям предоставит на ночь свой собственный альков…
С момента, когда они вышли из дома, отправляясь на войну, ни капитан Нарушевич, ни его верный товарищ Гарасим и не мечтали о таком ночлеге, как в этой усадьбе на Клепаже!
Но каково же было изумление Юзефа Нарушевича, когда утром в своём маленьком мешочке для денег он нашёл десять дукатов золота!
Накануне вечером там было всего несколько мелких монет…
Так откуда же из этих грошиков вдруг сотворилось золото?
Кто его туда положил?...
Кто пожелал поддержать легионеров этой милостыней?...
Да! Именно милостыней!
Ибо эти дукаты были положены таким непривычным способом, – но тем не менее это была всё-таки милостыня, – но так деликатно предложенная.
Опрошенный хозяин заверил, и даже поклялся, что не он положил дукаты в мешочек пана капитана Нарушевича, что понятия не имел, кто бы мог это сделать… Однако, рассудив своим «глупым разумом», он считает, что эта помощь послана небом… Ведь недаром же в старопольской песне вразумительно сказано: «Там, где творится невозможное, – для Божьей милости невозможного нет».
Отсюда следует, считал хозяин усадьбы, что пан капитан помощью, посланной свыше, побрезговать не в праве, и даже обязан принять её с охотой и благодарностью.
Успокоив свои сомнения, Юзеф Нарушевич прислушался к такому совету, и эта истинно таинственная помощь, которая никогда так и не разъяснилась, позволила ему, избежав крайней нужды, пуститься в дорогу и вернуться в Литву…
* * *
Довольно большим состоянием, которое оставил после себя ксёндз епископ Адам Нарушевич, поделилась его сестрица, поминая всегда сыночка Юзефа.
Вернувшись в Литву, легионер не поминал о своём праве на наследство, но, оставшись без гроша, одолжил тысячу дукатов у одного из тех кузенов, что завладели состоянием епископа, а именно у Томаша Дубровского.
Располагая такой значительной суммой, капитан Юзеф Нарушевич прикупил фольварков у Доминиканских монахинь Новогродских. Хозяйство он вёл дельно, не щадя сил, но и от слуг, и от крестьян требовал не меньше, то есть много, очень много! Так много, что военная строгость, въевшаяся в него и к которой он привык, казалась крестьянам слишком тяжкой.
Крестьяне беспрестанно жаловались Доминиканским монахиням.
Доминиканки за них просили, заступались…
Только заступничество их было тщетно…
Никогда им не удавалось ни для кого выпросить у Нарушевича никаких поблажек…
Материальные обстоятельства после всех пережитых бурь житейских, теперь стали уж истинно «легионерские».
Со временем Нарушевич приобрёл имение Савиче в Новогрудском.
Это было значительное имение и, для того времени, умело управляемое и содержанное, оно пополнилось необычайно красивыми строениями.
Капитан Юзеф сам чертил планы, сам следил за доскональным и точным их исполнением, сам рисовал даже образцы мебели и образцы всякой утвари для общего обихода и для пользования служащих.
И надо признать, что все придумки капитана Юзефа Нарушевича были проникнуты художественным вкусом, которым одарила его сама природа.
Капитан Юзеф Нарушевич, легионер, женился на пани Аустотович, воспитаннице княжны, жены Доминика Радзивилла.
В Мицкевичах,
под Несвижем,
в 1887г. записал по рассказу
Терезы Булгак
PRO PATRIA
Это случилось в Усть-Каменогорске, за обрывом тамошней крепости.
Вчерашняя шумная буря сорвала и унесла часть моста, разрушила окружающий крепость частокол и палисады, то есть попросту высокие земляные валы.
Чтобы между двумя просветами успеть исправить эти аварии, заключённых послали на работы двумя часами раньше, чем предписывал регламент.
Мы таскали тачки, рубили и обтёсывали брёвна.
А как только собиралось достаточно количество материалов для ремонта моста, на работу посылали бандитов.
При реставрации палисад остались только мы, политические преступники, Поляки…
Когда дозорный позволил нам немного отдохнуть, солнце уже взошло из-под призрачной предрассветной мглы и поднялось на небосводе величественно и победно – отчего розовели и золотились снежные склоны Малого Алтая, синеющие боры, что росли на склонах гор, низкие дома Усть-Каменогорска, круглые луковицы церковных куполов, стройные, похожие на стрелы, минареты мечетей, деревянные строения крепости, убогие будки стражников – Иртыш, по которому в разных направлениях сновали маленькие рыбацкие лодки, названные душегубки.
Муэдзин, только что кончив петь езан, призывал верных мусульман к молитве…
С небесной синевы лились золотые отблески, от земли шёл аромат трав, взбодрённых вчерашним ливнем, – от древней пущи доносились таинственные дуновения и шёпоты…
Те ароматы, те проблески, те дуновения творили чудную гармоничную симфонию, которую как резкий и жёсткий диссонанс вдруг врывался треск колёс, скрипящих на плохо смазанных осях, бряцание кандалов и топот ног тяжело обутых людей…
На дороге, со стороны Сикисовки показалась партия арестантов, которую конвой казаков вёл к Усть-Каменогорской крепости. За партией тащилась пара кибиток, гружённых узлами и ящиками с пожитками арестантов.
Окинувши взглядом эти толпы людей, приговорённых к каторжным работам, сразу же можно было узнать между ними преступников.
Их выдавали набрякшие, словно опухшие, лица, выражение лихое и вызывающее, глумливые усмешки на мясистых и толстых губах, – шапки, одетые набекрень.
Они спускались с горы, шли бодро, бряцая кандалами, как бы желая привлечь внимание встречающихся на дороге жителей Усть-Каменогорска, а также и заключённых, что работали на дорожном ремонте…
В этой партии новопришедших наших коллег выделялись фигуры четырёх мужчин, щуплых, неуверенных, как бы стыдящихся своей арестантской униформы и кандалов, в которых вынуждены ходить…
– Хвала Иисусу Христу!
– Навеки веков, аминь! – ответили четыре голоса.
Показались четыре головы – головы этих выделяющихся среди других мужчин.
– Слава Богу, неклеймёные! Значит, не бандиты, а политические преступники, – повернулся к ним Адольф Грушецкий и крикнул им:
– Здравствуйте, братья! Бог с вами, за пару часов все перезнакомимся!
………………………………
Вечером мы узнали четырёх новых сотоварищей.
Это были портные из Варшавы: Казимир Барильский, Феликс Фиалковский, Констанций Калиновский и Ян Маршанд.
По приказу наместника Паскевича, князя Эриванского, перед высылкой всех велено было выпороть на плацу.
* * *
Душная, тяжёлая атмосфера парной июльской ночи витает над Усть-Каменогорском… Серп нового месяца мелькает из-за туч, освещая серебристо-зеленоватым светом туман, который быстро мчится над Иртышем, словно лёгкая зачарованная флотилия, которая стремится к таинственной далёкой цели…
Над надречными лугами носятся бесчисленные плеяды желтоватых огоньков. Они движутся… сближаются… образуют большие светлые пятна…
Огоньки то ползают низко, то поднимаются ввысь, то, движимые какой-то чародейской силой, образуют пламенистые колонны…
Ветер охватывает их, рушит, сперва слегка, потом всё сильнее сотрясает их… они склоняются… кивают… и, наконец, под этим натиском распыляются на миллиарды световых атомов, исчезающих так быстро, будто вдруг упали в бездонную пустоту…
В другое время, в других обстоятельствах, с великой охотой и полной отдачей любовался бы я на этот живописный электрический танец бледных огоньков…
Сейчас нет у меня охоты и рвения с восхищением наблюдать за красотами природных явлений…
Моё тело после многодневной работы на открытом поле, всё пропитано насквозь солнечным жаром, а душа моя сомлела от тоски…
Сижу на плоском, гранитном выступе, заменяющим скамью перед низким, вколоченном в землю домиком, который в номенклатуре строений Усть-Каменогорской крепости числится как Больница Св. Николая Чудотворца.
В этой больнице обычно пребывает Феликс Фиалковский, наш земляк, которого так недавно мы по-братски встречали в нашей группе изгнанников…
После болезни, которую местный Эскулап не может ни определить, ни назвать, ни тем более вылечить, – Феликс Фиалковский угасает…
Кроме плац-майора Гусева остальные военные чины Усть-Каменогорска с Поляками справедливы, в них даже чувствуется по отношению к нам, Полякам, даже некоторая приязнь…
По заступничеству офицера инженерных войск Якублевича и других, комендант Гусев позволил, чтобы мы по очереди дежурили в больнице около больного земляка.
Сегодня ночью – моя очередь.
В больничной избе под образом постоянно горит маленькая масляная лампа.
Глиняный горшочек, подвешенный на ржавых железных цепочках, издаёт противный запах прогорклого жира и сильно коптит, так что в воздухе носятся чёрные ниточки гари. Это всё лампа, которая мало светит, но много чадит.
Духота и мрак захватили во всю силу больничную избу.
На низких нарах лежат больные каторжане.
Многие во сне стонут от боли и перенесённых страданий…
Другие беспрестанно мечутся в горячке…
Разные обстоятельства, болезненные, обидные, из их бродяжного жития, глубоко врезались в мозг и этим людям, сморённым физическими болезнями, сейчас представляется, что они всё это вновь переживают в своих кошмарах.
– Бей… убей… режь… стукни просто в лоб!... Сквозь строй пустят нашего брата!... Сквозь строй…[36] Думаешь, ты скрылся? Ты, помесь жабы и ежа… Забодай тебя сибирская хвороба!...
Такие и тому подобные вскрики, прозвища, проклятья, иногда ночной порой эхом раздаются по больнице...
Кажется, больничная изба – это один из предбанников ада – будто бы в каждом её углу таится какое-то страшное видение…
Феликс Фиалковский угасает…
И всё-таки улыбается…
Может, в эту предсмертную пору его душа последний раз гостит в Варшаве, навещает в старом городе маленький домик, где в небольших комнатах на третьем этаже остались его родители и родственники…
И всё же он улыбается.
Я наклоняюсь к нарам, вглядываюсь в лицо умирающего, прилагаю все силы, чтобы не всхлипывать, но слёзы бурно рвутся у меня из груди…
По больничной избе, постукивая деревянной ногой, крадётся высокий старик в белом длинном полотняном кителе, с бородой и волосами, крашеными хной в рыжий цвет.
Это мусульманин, перс, русский экс-солдат.
В течение долгих лет он служил при военной медпомощи.
Он – постоянный дозорный при Усть-Каменогорской больнице.
Старый Алей знает лечебные свойства трав, такой богатой сибирской флоры, он умеет из трав приготовлять отвары, которые часто подкрепляют больных лучше, чем предписанные им лекарями препараты латинской кухни.
В отличие от других больничных служащих, Алей очень хорошо обходится с больными каторжанами, хотя говорит о них неохотно и с некоторым пренебрежением.
Зато политическим преступникам, Полякам и Россиянам, выказывает симпатию и относится к ним с большим уважением, причём в сто раз лучше заботится о них, чем о других.
Около нар Феликса, Алей поставил несколько сосенок, живительный запах которых освежает убийственный воздух больницы, а зелень приятно радует взор больного.
Алей стирает ему пот с лица, смачивает губы водой, потом сильно пожимает мне руку и выпроваживает из избы.
– Ваш брат уснул спокойно, теперь вы тоже вздремните, – говорит.
Уставший от работы, измученный болезненными впечатлениями, опускаюсь на гранитный блок.
Алей подносит мне ко рту кубок… Приглаживает мне волосы и заставляет попить.
Единым духом выпил я содержимое кубка: холодная, как лёд, вода, родниковая, заправленная каким-то освежающим, кисловатым соком…
* * *
Потом через несколько дней Феликс Фиалковский скончался…
На старом, уже закрытом, кладбище, где больше не хоронят, на склоне Малого Алтая, в синеватом древнем лесу, мы уложили его останки в гробу из не остроганных досок, который сами смастерили…
Стараниями вдовы майора Бартошевича, Елизаветы Ефремовны[37], на могиле Феликса установлена гранитная плита с надписью:
Здесь покоится
Феликс Фиалковский,
Поляк из Варшавы.
Он отдал Богу чистую свою душу
Pro Patria.
© М. Кушникова, перевод, 2007.
© М. Кушникова, В. Тогулев, предисловие, составление, 2007.
© А. Брагин, оформление интернет-сайта, 2007.