Источник:
Tokarzewsky Szymon. Zbieg. Wspomnienia z Sybiru. – Warszawa, 1913. [Токаржевский Ш. Побег: воспоминания о Сибири. – Варшава, 1913. – На польском языке].
Шимон Токаржевский
ПОБЕГ
Воспоминания о Сибири
Варшава, 1913
Страница 4 из 5
КНЯЗЬ ДЖЕММАЛ-ЕДДИН ИЗ ГЕР-ЗЕ-АУЛА
Кабардинец Раджеба Хассан-Гусейн, мой сотоварищ по каторге в омской крепости, несомненно, был выдающимся рассказчиком.
Пока слабо владел российским языком, он не проявлял своего таланта.
Однако очень легко, в течение одной зимы, научился говорить по-русски, и не только на бытовом языке! Удивительно быстро усвоил он выражения и обороты речи образованных и просвещённых людей, с которыми, хотя редко и мимолётно, однако встречался в инженерных кругах.
Раджеба Хассан-Гусейн обычно был молчалив и как бы погружён в глубокую задумчивость, будто не имел никакого отношения ко всему, что его окружало, но притом обладал необычной наблюдательностью, приметливостью, пылким сердцем и был личностью мечтательно-поэтичной и буйной.
Ему явно доставляло большое удовольствие, когда мы просили его, чтобы он нам рассказал о своей любимой Отчизне, в которую, как он говорил, душа его, с помощью таинственной силы, часто перемещалась…
Хотя он происходил из той части Кавказа, какая уже много лет была покорена Россией, – он всё же всем сердцем примыкал к независимым горцам и всю жизнь, пока его с оружием в руках не взяли в плен, раненого, он постоянно участвовал в партизанских боях с регулярными русскими войсками.
Весь Кавказ точно знал, что этот земляк на своём ветроногом коне не один раз пролетал через всю страну от края до края, задерживаясь там, где чаще шли бои.
Живописно и поэтически рассказывал Раджеба Хассан-Гусейн о дагестанских, соприкасающихся с небом, скалах, о боях воинственных горцев…
О тех тропах, таких крутых и змеящихся, что коням нужно закрывать глаза буркой, чтобы они не пугались при виде бездонных пропастей…
О тех гранитных горах, вершины которых оживают, когда вечерней порой в аулах едва мигают светильники, как звёзды, которые упали с неба на землю…
О тех безлюдных бездорожьях, где единым компасом служили звёзды и листики щавеля нередко служили единственной пищей…
О тех бездорожьях, которые надо было превозмочь, чтобы зайти с фланга, как часть регулярной русской армии, или чтобы окружить и напасть на какой-нибудь русский пост…
О тех маршах через пустыни, покрытые раскалённым песком, и увядшей травой, – пустыни, над которыми летают коршуны в поисках добычи…
О караулах и пикетах в скальных расщелинах, где гнездятся орлы, где не раз джуваны[24] от солнечного удара и от жажды теряли сознание и умирали, если какой-нибудь чопан[25] не приносил им вовремя немного козьего молока в кожаном мешке…
О мудрости и богатырских подвигах Шамиля…
О Керемз-ауле, естественной крепости в неприступных скалах, об этой резиденции Шамиля, над которой реял чёрный флаг, а выше два каменных огромных льва, держащие в лапах полумесяц, как будто стерегли крепость.
Поистине! В рассказанных кабардинцем Раджебой Хассаном-Гусейном деяниях могло содержаться множество фактов, достойных увековечивания на карте истории этих народов, которые храбро и пламенно обороняли свою независимость…
Автор мог бы извлечь из них бесчисленные темы для интереснейших повестей и поэм.
Но в омской крепости в моё время не было ни одного историка…
Был лишь один писатель, причём выдающийся, – Фёдор Достоевский.
Однако, Достоевский к кабардинцу Раджебе Хассану-Гусейну никакого интереса не испытывал, никогда с ним не разговаривал, его рассказов никогда не слышал, по вполне понятным причинам, возможно, и уважительным.
* * *
Воскресенье и всякие праздники, мы, Поляки, считали самыми невыносимыми днями в омской Геенне.
В праздники, в остроге нарушались все правила регламента, которые в обычные дни строго соблюдал каждый каторжник, с большей или меньше охотой.
В воскресные дни и в праздники строгость дозорных, инвалидов и караульного офицера обычно смягчалась, зоркость властей ослабевала, они делались более понятливыми, давали поблажки на то, что в обычные дни было бы недозволенно и сурово наказано.
– Не удивляйся, пан, таким нашим праздничным попустительствам, – сказал мне как-то некий офицер, из службистов крепости, с которым я встретился после моего освобождения, – если бы не такие попустительства, в праздники происходили бы всякие эксцессы, которые усмирить было бы невозможно, кроме как расстрелами. Безделье, обычно, – худой советник, особенно средь каторжного люда.
Должен признать, что этот офицер в известной степени был, несомненно, прав, поскольку, несмотря на наказание каторжан в тюрьмах, в человеке невозможно подавить его индивидуальность, всех его инстинктов, желаний, привычек и надежд…
Итак, в праздничные дни вся территория тюрьмы сотрясалась от злобных разговоров…
Каторжники снимали с себя тюремную форму, надевали парадную одежду и красные перкалевые рубахи, поясные ремни, обвешенные блестящими бляхами и разными брелоками, надевали большущие шапки, по молодёжному заломленными набекрень.
– Сейчас мы «гражданские, которые живут на воле», – хвастались разодетые арестанты, слоняясь из угла в угол по всему острогу.
По мере количества выпитой горилки, конечно, потребляемой тайно, росло их возбуждение и увеличивалась активность.
Они задирали и оскорбляли друг друга и каждого, кто случайно встречался им на пути, и вообще тех, кто им не нравился, вызывали на кулачный бой.
Понятно, что мы, Поляки, ещё старательнее, чем обычно, сторонились наших коллег-каторжан и их праздничных и воскресных развлечений, ещё осторожнее избегали всяких встреч, контактов и соприкосновений с ними.
Зимой это было особенно трудно.
Летом, в погожие дни, всё обходилось легче…
* * *
– Опять этот плетёт языком! Ух! Немец!
«Немец» был одной из самых унизительных и обидных кличек среди каторжников, в среде, особенно изобретательной и богатой на оскорбления…
Поэтому мы удивились, когда Аким Акимыч этим прозвищем задел кабардинца Раджебу Хассана, который рассказывал нам одно из тех бесчисленных и правдивых происшествий, участником которых был он сам во время баталий на Кавказе…
Аким Акимыч, дворянин и экс-военный, приятельствовал с Сергеем Дуровым, обожал Федора Достоевского, кабардинцев ненавидел, а на нас, Поляков, сразу же смотрел неуважительно и неприветливо, а тут вдруг поглядел на нас приязненно, однако держался вдалеке и до сих пор не начинал разговора с нами.
Так что же произошло?
То ли он был пьян?
А случилось это именно в воскресенье… и, насколько мы смогли уловить из услышанных разговоров каторжан, спиртонос[26] Газин вчера удачно доставил в острог двойную порцию водки…
Между частоколом, окружавшим крепость, и одной из стен каземата, в котором помещались заключённые, тянулась узкая полоса буйной, пушистой травы.
Это был самый чистый и приятный уголок на территории омского острога.
От Иртыша и киргизских степей сюда веяло свежим воздухом.
В некоторые часы этот уголок заливал настоящий поток солнечных лучей.
Однако, бандиты сторонились этого славного уголка, потому что сразу же за частоколом, на высоком земляном валу, днём и ночью ходил стражник…
Могло случиться, что он подслушал бы какие-нибудь тайные переговоры или планы, или подсмотрел бы какие-нибудь недозволенные времяпрепровождения, и о таковых тут же рапортовал бы начальству, что втравило бы каторжан в опасную для них коллизию с плац-майором Василием Григорьевичем Кривцовым.
Но мы, Поляки, поскольку не опасались зоркого ока стражника, ни его любопытных ушей, мы во всякий праздничный день вступали во владение этим чистым и отстранённым закоулком, и вместе с нашими неизменными товарищами кабардинцами размещались тут, вдали от визгливой ватаги остальных заключённых.
Аким Акимыч – заводила, авантюрист, и, как его называли каторжане, зачинщик, подошёл к нам и профессор Жоховский, опасаясь, чтобы он не начал задирать кабардинцев, обернулся к нему очень любезно:
– Что вам угодно, Аким Акимович?
– Я бы хотел напроситься в вашу компанию, господа, – ответил он, учтиво раскланиваясь.
– Пожалуйте! – отвечали мы. – Пожалуйста, милости просим, если это вам доставит удовольствие, Аким Акимович.
Тот вновь поклонился.
И тут кабардинец Раджеба Хассан-Гусейн отошёл от нас, послав какое-то проклятье на своём родном языке в адрес экс-офицера.
Другие кабардинцы удалялись один за другим.
Вскоре отошли от нас все и исчезли из виду, а Аким Акимыч сел около нас на траву и начал разговор с вопроса:
– А знаете ли, господа Поляки, что я – дворянин?
– Фёдор Достоевский поминал об этом.
– И что я был офицером и комендантом крепости на Кавказе?
– Знаем и это.
Он умолк… Задумался… Пальцами потирал лоб, словно выискивая тему для дальнейшей беседы…
Мы же иногда понимали друг друга с одного взгляда.
– Ага! Своим дворянством, своим рангом офицера он надеется нам импонировать, хочет расположить нас к себе и завязать близкое знакомство…
После долгого молчания он снова спросил:
– А Федор Михайлович и Сергей Федорович не говорили вам когда-либо, за что меня сослали в Сибирь… на каторгу в этот острог?
– Об этом у нас не было никаких разговоров.
– Так я сейчас, дорогие мои господа Поляки, расскажу вам, что, как и почему так получилось. Хотите того или не хотите, – а я расскажу… Ибо я уверен, что я заслужил чин и кресты, а не каторгу… И буду счастлив, если вы это подтвердите…
Тогда, если хотите, если вы так любезны, слушайте!
Рассказывая, Аким Акимыч уносился в недавнее прошлое и загорался своими воспоминаниями…
Он проклинал эти воспоминания…
А иногда любовался ими…
Рассказывал горячечно, хаотично, бессвязно…
Главную нить этих воспоминаний привожу тут.
Сын богатого помещика, Аким Акимыч прямо из кадетского корпуса в ранге юнкера был послан на Кавказ, как раз во время самых горячих и жестоких боёв той войны. Молодой юнкер храбро сражался…
Не раз в стычках кровь проливал – однако по непонятным для него причинам, о которых он догадаться не может, в течение ряда лет его минули и продвижение по службе, и ордена, и даже почётные упоминания в рапортах, что шли в Петербург.
Продвижение, ордена и упоминания доставались другим, менее отважным, а Аким Акимычу – нет!
Наконец, наступил и его счастливый час «свершения справедливости».
Из Петербурга ему прислали орден Святой Анны «За мужество и усердие по службе», а также – назначение офицером и комендантом небольшой крепости в горах.
Наконец-то душа отважного сына Марсова, душа Аким Акимыча причастилась ко всем прелестям военного ремесла.
Каждую ночь господин комендант фальшивой тревогой будил службистов крепости…
Дробь барабанов звала их на подвиги…
Горное эхо тысячекратно повторяло тревожные побудки…
Солдаты хватались за оружие, готовясь мужественно отражать атаки кавказских горцев…
Подобные бесконечные «тревоги» должны были хорошо запомниться подчинённым коменданта крепости Аким Акимыча…
В этих краях уже столько было пролито крови, что без официальных переговоров наступило временное замирение…
Вблизи от крепости, которой командовал Аким Акимыч, высоко в горах находился Гер-зе-аул мирного Черкеса Джеммал-Еддина.
«Мирными» черкесами называли кавказских князей, владения которых ещё не были присоединены к российской империи, и которые всё ещё считали себя независимыми владыками, – тем не менее, с Россией жили в согласии, в согласии временном и мнимом…
И вот князь Джеммал-Еддин, очевидно, чтобы доказать свою лояльность русским, как-то пригласил в гости в свою резиденцию в Гер-зе-аул коменданта Аким Акимыча.
Наскучившись однообразной жизнью в отдалённой крепости, комендант, молодой человек, жаждущий развлечений, приглашение князя принял охотно, со всей любезностью, и в назначенный день, вместе со старшинами прибыл в Гер-зе-аул…
Князь Джеммал-Еддин принял Аким Акимыча и его товарищей со всем торжественным церемониалом, принятым у гостеприимных кавказских горцев при приёме знатных и почитаемых гостей.
Для забавы Аким Акимыча были показаны бои пельванов[27], которые, как гладиаторы в римских цирках, обнажённые, выступали на арене – площадке, посыпанной песком…
Показаны были также гонки юнцов на конях в чепраках, при приспущенных великолепных турецких шалях, в сбруе, украшенной серебром.
Гостям подавали чай, сыр, несолёные лепёшки, а потом разные мясные блюда…
На виноградных листьях, вместо тарелок, подавали шашлык, плов, овощи с рисом, фиги, изюм, апельсины и сладкий миндаль, обильно политый кисловатым соком граната.
Щедро подавали гостям чахир[28], который, хотя и запрещён исламом, однако, хранится в каждом ауле в кожаных мешках.
……………………………
После так прекрасно проведённого дня в Гер-зе-ауле поздно ночью комендант Аким Акимыч сотоварищи вернулся в крепость.
Он был пьян после обильных возлияний.
А тёплая, благоуханная ясная летняя ночь располагала к мечтаниям… к разговорам… о смуглых горянках, которые, в сафьяновых сапожках и белых чадрах, сидели на лавках, укрытых роскошными коврами из Смирны и Бухары – и любовались борьбой пельванов и гонками юнцов.
Конечно, меж ними должны были быть и красавицы… Что можно было угадать по их движениям и по их стану… Но они сидели недвижимые, как деревянные куклы, ни одна из них, – мать их шелудивая сука! – ни одна даже не взглянула на гостей… Разве что украдкой… Разве что искоса!...
Вот если бы можно было сорвать у них чадру с головы!... Вот была бы потеха!...
– Ну-с, надо испробовать такую игру! Скоро князь Джеммал-Еддин ещё раз пригласит нас в Гер-зе-аул, тогда попробуем! Честное слово дворянина! – мечтал Аким Акимыч, а его товарищи охотно поддакивали такому плану своего коменданта.
Горы вторили смеху и задорным песням вояк…
Уже светало, когда они вернулись в крепость.
Здесь всё находилось в тревоге и переполохе…
С вечера стражник под одними воротами почувствовал запах тлеющих тряпок и дерева…
Сейчас же забили тревогу… Выявили факел…
Огонь разгорелся, затем распалился, распространился и охватил древние деревянные строения крепости…
Удвоили дозорных на палисадах. Удвоили зоркость стражей, изъяты были все предметы, могущие вызвать катастрофу, и все уверились, что кто-то намеревался сжечь крепость дотла.
Так!
Но кто?...
Было ли это преступлением, осуществлённым несколькими племенами независимых горцев?
Был ли это замысел одного отдельного человека?
Об этом в крепости спорили несколько дней…
Наконец, один из участников визита в Гер-зе-аул упомянул князя Джеммал-Еддина…
Комендант подхватил это подозрение…
– Ваша правда, – закричал он, – тот нас чествовал, развлекал, поил чахиром, а в это время приказал устроить здесь поджог…
И вместо нашей крепости мы могли найти один лишь пепел!...
– Погоди же, нехристь поганый, если ты со мной так, то я тебя отблагодарю и отвечу, как положено!
……………………………
Под началом Аким Акимыча старшина крепостной команды собрал военный совет, чтобы решить, как покарать князя Джеммал-Еддина…
И решили, что им удалось додуматься до вершин дипломатии и справедливости…
……………………………
Сразу же после этого совета в Гер-зе-аул послали гонца с приглашением, чтобы князь Джеммал-Еддин прибыл в крепость на вечер, который в его честь даёт комендант Аким Акимыч…
Князь приглашение принял охотно и в назначенный день явился в крепость.
– Я хотел одолжить у ветра крылья, чтобы скорее прибыть к вам, дорогой Аким Акимыч! – сказал князь, вручая коменданту богатые подарки, что привёз с собой.
Аким Акимыч любезно принял дары, после чего объявил, что князь подлежит суду.
И, как председательствующий на этом суде, прочитал князю правила, им же самим сочинённые, и перечисляющие «мирным черкесам» их повинности перед россиянами.
Далее: сурово отчитал князя, не скупясь на брань и оскорбления, за его преступное намерение сжечь русскую крепость, и, наконец: прочитал ему смертный приговор через немедленный расстрел.
Напрасно несчастный Джеммал-Еддин опровергал все бредовые обвинения, напрасно присягал на Коране, что ничего общего с поджогом не имел; напрасно протестовал, что Аким Акимыч не имеет права ни судить, а тем более приговаривать к смертной казни мирного независимого князя.
Все заверения, все аргументы разбивались об упрямый и неуступчивый нрав Акима Акимыча, об убожество его понятий и убеждений…
Несчастного князя Джеммал-Еддина из Гер-зе-аула расстреляли…
……………………………
– Один из моих подчинённых, – рассказывал далее Аким Акимыч, – был литератором, ну-с, не такой известный и знаменитый, как Федор Михайлович Достоевский, но этот литератор составил рапорт обо всём происшествии с князем Джеммал-Еддином.
– Ах, что это был за рапорт! Просто чудеса, поверьте мне, господа Поляки.
Фельдъегерь повёз этот чудо-рапорт в Петербург… Я погнал фельдъегеря, как только рапорт был готов…
А как военный трофей я приложил к рапорту пояс и кинжал князя Джеммал-Еддина.
– Вы представляете, что это был за пояс? Весь украшен драгоценными камнями, прямо-таки весь!
– А что за кинжал! Чудо-кинжал! В ножнах, украшенных серебром, с рукояткой из слоновой кости, усаженный бирюзой…
………………………………
После расстрела князя Джеммал-Еддина военный пожар разгорелся ещё пуще.
И мирные Черкесы, и независимые горцы, и даже те, кто уже были присоединены к Российской Империи, все схватились за оружие…
Во время постоянных нападений и наскоков, защита крепости всё более ослабевала с каждым днём.
Положение этой горстки, обороняющей российский пост, стало критическим. Казалось, уничтожение ожидает каждого солдата…
А в это время комендант Аким Акимыч витал в радужных надеждах.
В его тайных видениях, перед его воображением уже мелькали кресты, ордена, почётные сабли, наивысшие чины…
С какой горячечной нетерпеливостью военный комендант ожидал вестей из Петербурга!
И, наконец, дождался ответа на свой рапорт…
(Сейчас я вновь передаю слова коменданта).
– Из Петербурга приехал генерал… Ну-с, известно, генерал генералу рознь, но этот был, видно, важной особой, наверное, знатный вельможа, потому и одурачил меня, как последнего…
Вместо наград, знаете, господа Поляки, что я получил? Выговор и приказ о деградации, у меня отняли орден Св. Анны, я не получил почётное оружие, меня лишили всех прав и дали двенадцать лет каторги… Вот что мне выпало!... И всё это за расстрел одного мерзкого черкеса!... Разве это правильно? Разве справедливо?... Посудите сами!...
– Аким Акимыч! – сказал Александр Мирецкий. – Мы не юристы, мы не знаем военного кодекса, а Свода Законов и не видели никогда… Так что…
– А вы посудите по совести!
– И по совести нам тоже трудно судить, надо бы расследовать многие обстоятельства, надо бы поподробнее их изучить, а для этого у нас нет времени…
Слышите?...
* * *
Три раза пробил барабан, извещая, что для каторжан праздничный день кончился…
Солнце ещё высоко стояло над Иртышем, золотые полосы ещё ложились на зелёную траву нашего закутка, – а нас уже посылали в казематы.
Дежурный офицер с крепостного батальона спешил в город на какую-то вечеринку у генерал-губернатора и, чтобы поскорее освободиться от немилой службы, приказал раньше времени загнать заключённых по местам.
Каторжный люд неохотно принял такое укорочение праздничного дня и медленно из разных уголков и закоулков острога потянулся на плац, где каждое утро и каждый вечер происходил досмотр заключённых, все ли тут, никто ли не сбежал?
Конвойный азартно бил в барабан.
Ефрейтор командовал во всё горло:
– Скорее!
– Становись по двое!
– Двойками в каземат марш!
– Ещё куры во дворах скребутся в мусоре, в обозе ещё не били отбой, а нас уже загоняли спать… Почему это? То ли мы последние твари, хуже каких-нибудь пятнистых кур?... То ли мы, люди, хуже солдат? – возмутился острожный остряк горбун Скуратов.
– Завтра же надо предъявить претензию.
– И, наверное, ты, Скуратов, с той претензией пойдёшь к плац-майору?
– А и пойду, так и знай!
Послышались приглушённые смешки, над которыми гремела команда ефрейтора:
– Двойками марш!
* * *
Долго, очень долго, этих людей, обесчещенных, меченых постыдными клеймами на лице, этих разуверившихся во всём людей, среди которых я вынужден был жить, долго заслоняло для меня такое видение:
Лезгин со стройной гордой статью и благородными чертами: несчастный князь Джеммал-Еддин с простреленной грудью, из которой хлещет кровь…
БЕЗЫМЯННЫЙ
Кто угас как солнце –
Тот как оно же восстанет.
Бледно-розовые, искрящиеся, летящие хлопья вертелись в воздухе…
Казалось, некая милостивая богиня несётся в своей колеснице поверх облачных высот над Иркутском, над окраинами Восточной Сибири и щедрой рукой разбрасывает весенние дары: лепестки яблоневого цвета, как миллиарды бабочек с блестящими прозрачными крылышками…
Но это было лишь обманное оптическое явление…
Это была игра золотисто-пурпурных отблесков на западной части горизонта.
Эти кружащиеся неугомонные бабочки с тонкими, как бы осыпанными бриллиантами, крыльями, – эти нежные розовые цветочные лепестки – на самом деле всего лишь сильно смёрзшиеся снежинки, освещённые солнечными лучами, которые отражались в них, как в кристаллах.
Непрестанный колокольный звон двенадцати иркутских церквей и двух монастырей из предместий «завис» над городом.
Перезвон колоколов, среди которых лидировал колокол Красной Церкви, гудел в чистом воздухе и его низкий рокот просто сотрясал городские дома, особенно одноэтажные, низкие, построенные из забайкальского кедра…
Из кабаков и из всех триста-сколько-то-десятков заведений, в которых в Иркутске продают спиртные напитки, слышны были громкие песни, смех и задорное треньканье балалайки…
У лавок и магазинов теснились покупатели…
По улицам двигались пёстрые, разноплеменные толпы…
Деревянные тротуары аж трещали и сгибались под натиском прохожих, которые спешили и толкались, направляясь в разные стороны, кто в церковь и монастыри, на предвечерние богослужения и молитвы, кто в столовые, или опять же в развлекательные заведения.
Во всём Иркутске спокойное обычное неспешное течение жизни всполошилось горячечным темпом.
Повсюду царило оживление необычное, чрезвычайное…
Ибо в этот день, день 26 ноября по старому стилю состоялось торжественное празднование, во славу Св. Иннокентия Кульчицкого.
Мощи святого покровителя столицы Восточной Сибири хранятся у монахов в часовне монастыря под Иркутском.
Поэтому ежегодно в день 26 ноября в Иркутск съезжались паломники не только из ближних околиц, но и из Забайкальского края, и с берегов Онона, Уссури, Зеи, из Надамурского края, с границ Китая и Монголии, отовсюду прибывали правоверные православной церкви…
Одновременно прибывали и кочевники: буряты, тунгусы, якуты, которые, на самом деле, были шаманистами, или ламаистами, – но официально считались «обращёнными в православие».
Правоверные паломники, чтобы попросить опеки и милости покровителя, оставляли в монастыре богатые дары и значительные суммы денег, после чего занимались своими торговыми делами, не жалея на гулянки и развлечения ни денег, ни времени…
Богатые паломники размещались в одном иркутском отеле, под названием Амурская гостиница.
Бедные же ютились в предместьях, в так называемой Ремесленной слободке, либо в частных домах.
Описанное торжественное празднование дня Св. Иннокентия происходило в 70-х годах[29], то есть во время правления Синельникова, генерал-губернатора Восточной Сибири.
Как никогда ранее, в этот день 26 ноября не прибывали в Иркутск столь численные ряды паломников, как во время названного вельможи, который, как бы там ни было, являлся фигурой sui generis[30].
Не имея никакого образования, с удивительной убеждённостью считал себя великим учёным, и притом твердил и настаивал, что самое важное и нужное для блага общества – чтобы в головах низших чинов «не водилось вообще никаких мозгов».
Лицемерный, корыстолюбивый и жестокий в высшей степени, он был убеждённым святошей, святошей суеверным, который в перерывах между церковными службами совершал такие поступки, которые не только ничего общего не имели с христианской этикой, но и попросту с Десятью Заповедями…
Нам, Полякам, изгнанникам, генерал-губернатор Синельников постоянно давал почувствовать свой нрав…
Это он приказал расстрелять Поляка, нашего доброго коллегу Эйхмилера…
А в семидесятых годах[31] в Иркутске пребывало много, очень много Поляков, из экс-каторжников и поселенцев.
Бытовали там и выдающиеся деятели из предповстанческой эпохи и со времени самого восстания.
Пребывали такие, которые со временем прославились, как известные писатели, учёные, исследователи, естествоиспытатели, врачи, как достойные священники…
Некоторые неплохо зарабатывали уроками.
Другие занимались торговлей.
Жил в Иркутске бывший начальник города Варшавы, Павел Ландовский, держал лавочку и торговал табаком и мелкой галантереей.
Валенций Левандовский, вождь восстания в Подлесье, тоже держал маленькую лавочку.
Нельзя сказать, что эти многочисленные поляки-поселенцы, собравшиеся в Иркутске, жили в полном согласии между собой, как мы, заговорщики сороковых годов…
Нельзя сказать, что нас, рецидивистов, и новых, а также новых между собой связывало столь же многолетняя горячая сердечность, какая связывала некогда нас.
Нет, этого не было.
Мы, те, были другими.
А обмениваясь мыслями, даже по поводу давно минувших дел, даже обстоятельств близких, даже по поводу того, что нас загнало в Сибирь, многие, теперь, рассматривали всё это с очень разных точек зрения…
Не раз также, о! очень часто, разбирая разницу во взглядах и убеждений, мы доходили до обмена острыми мнениями, до громких споров, распаляясь до ярости.
А вообще-то жили мы мирно.
Жили как-то со дня на день, ожидая возвращения в любимую Отчизну…
* * *
– Вот и выпей это, душенька, выпей, мой миленький, это святая вода… А святая вода, знаешь ли, душенька?... святая вода это лучшее лекарство от всякой скуки, это лучшее лекарство от всех болезней, которые он, знаешь? он, злодей, напускает на нас, бедных путников по земной юдоли.
Так вещала Эмеренцианна Трифоновна, вдова, владелица маленького дома, мимо которого я проходил, возвращаясь с почты к себе.
Эмеренцианна Трифоновна, постоянная клиентка моего магазина, представляла себе, что Варшава находится в какой-то зачарованной местности, на краю света; так что всё, что прибывало из этой чудесной страны, в глазах Эмеренцианны Трифоновны было прекрасным и бесценным.
Она гордилась каждой мелочью, прибывшей из Варшавы и купленной в моём магазине…
Эта добрая женщина проявляла к нам, Полякам, горячую сердечность и участие.
Эмеренцианна Трифоновна была чувствительна, милосердна, и, при весьма скудных материальных возможностях, творила добро для своих родственников и знакомых, притом, склоняя всех к искренней вере.
От незамужних за помещение и питание брала самую малую плату.
Бедных содержала вовсе бесплатно.
Когда 26 ноября я проходил по улице около её дома, она, закутанная в мех, стояла на пороге входной двери, открытой настежь.
В сенцах, в очаге большой печи, бушевал и гудел яркий огонь.
Волны сильно нагретого воздуха валили из сеней… а, попадая на двор и сливаясь с морозной атмосферой, образовывали как бы молочно-белое облако, на котором выделялись две фигуры: Эмеренцианны Трифоновны и стоящего рядом мужчины.
Мужчина был высокий, стройный и прямой, как тополь.
Одет был в грубый коричневый войлочный тулуп.
Притом видно было, что это обычная незамысловатая мужицкая одежда скрывает худощавую, ладную стать молодого человека из высших сфер общества.
Светлая, густая, несколько встрёпанная длинная борода достигала ему до груди.
Из-под буйных усов видны были бледноватые изящного рисунка губы, на которых суеверные убеждения Эмеренцианны Трифоновны вызвали улыбку, слегка насмешливую – слегка печальную.
Меня этот незнакомец заинтриговал. Я окинул его внимательным взглядом.
Нет!... Точно!... Этот молодой человек в войлочном тулупе, в высокой пыжиковой шапке, – конечно, не сибиряк…
Он и не правоверный паломник, прибывший в Иркутск бить поклоны в монастыре и часовне у мощей св. Иннокентия…
Я задержался чуть поотдаль…
– Вот и выпей святой воды, голубчик! – продолжает убеждать Эмеренцианна. – Увидишь, все твои печали тут же отлетят в далёкую тайгу… увидишь, как ты сразу станешь весело и мило жить на свете…
– Раз вы так уверяете, матушка, выпью святой воды, – решительно сказал молодой человек.
Из рук Эмеренцианны Трифоновны берёт позолоченную серебряную чарку и единым духом осушает до дна.
И выходит, хоть он и знал, что этот напиток, по мнению Эмеренцианны Трифоновны, обладает чудесной способностью, даёт здоровье, весёлость, забвение всех забот, и выпил враз, но – с отвращением, которое даже не пытался преодолеть или скрыть.
Только набожная и суеверная женщина этого не заметила, и сияла от радости. Она хлопает в ладоши и победно вскрикивает:
– Вот и выпил ты, душенька, миленький голубчик.
Вдруг замечает меня…
Моё неожиданное появление меняет ход её мысли и привлекает всё её внимание.
Как всегда, здоровается со мной очень любезно и гостеприимно приглашает, чтобы я «изволил посетить её убогий угол».
Я любезно благодарю Эмеренцианну…
Но зайти отказываюсь, хотя я заинтересован и рад был бы поближе узнать этого молодого человека.
Я хотел бы с ним поговорить…
И всё же отказываюсь, потому что какой-то инстинкт остерегает меня, предупреждая, что, если я войду в её домик, то сотворю несправедливость или зло против него…
Чем же?
Я не смог бы на это ответить…
Я не смог бы вразумительно самому себе это объяснить, – но догадываюсь, предчувствую, что так бы непременно случилось.
Во время короткого разговора с Эмеренцианной этот молодой человек быстро входит в сени и исчезает в каком-то тёмном закоулке дома…
* * *
Михаил Грушецкий и я поздним вечером после встречи у одного из коллег-поселенцев возвращались домой.
После солнечного, погожего дня, ночь тоже выдалась погожая.
Снегопад прекратился.
Зато мороз всё крепчал и вскоре термометр показывал более тридцати градусов ниже нуля.
Стояло полнолуние.
Было так ясно и светло, что в этом бледном, призрачном свете Иркутск казался выкованным из серебра, зачарованным и неземным городом.
Было так ясно и светло, что даже тени, что отбрасывали дома, казались не чёрными, как обычно, а сине-лиловыми, словно отсвет от цветов сирени.
Иркутск погрузился в сон…
Отдыхал после непривычного шума…
Отдыхал после переполоха праздничного дня…
Я рассказал Михаилу Грушецкому о моей встрече, вернее, о столкновении с незнакомым молодым человеком, который меня так заинтриговал.
– Наверное, это был какой-нибудь родственник Эмеренцианны Трифоновны, если эта набожная женщина так горячо желала ему счастья и, в благой надежде, что её протеже такого счастья добьётся, напоила его святой водой…
– Не похоже, что это был сибирский парень, который прибыл в Иркутск поклониться святому покровителю и заодно, при возможности, «погулять».
– Ты, мой дорогой Шимон, позволь уж сказать тебе, вообще всегда сентиментален и экзальтирован, и в этом парне выискиваешь сходство с нашим земляком, выдумываешь целую трагедию и создаёшь себе ненужные заботы.
Так сказал Михаил Грушецкий и во время всего пути, с присущим ему юмором, подтрунивал над моей экзальтацией и сентиментальностью.
Я оборонялся, как мог, отделывался шутками по поводу практичности и трезвости рассудка самого Михаила.
К счастью, оба мы рассмеялись, как вдруг…
Царящую вокруг тишину нарушил приближающийся топот ног…
Откуда-то из ближнего переулка вынырнула группа мужчин, крепких, рослых бородачей, с узелками, повешенными через плечо, и кедровыми посохами в руках.
Это были паломники, которые после торжественных мероприятий в часовне загородного монастыря возвращались по домам.
Они ступали тяжёлыми сапогами, пытаясь отдышаться, так что их дыхание, пропитанное горилкой, облачками сгущённого пара носилось над ними.
Среди этой группы выделялся один человек…
Как и прочие, был в грубом войлочном тулупе.
Носил такую же пыжиковую высокую шапку.
Такой же кедровый посох и небольшой узелок держал в руках – и притом выделялся среди прочих своей сухощавой, стройной постатью, своей лёгкой, гибкой и ловкой походкой.
Я сразу его заметил…
А также заметил, что этот выделяющийся среди других мужчина шёл медленнее всех, даже украдкой понемногу отставал от группы своих сотоварищей.
Поскольку те шли поспешно, значительно опередив нас, мы вскоре потеряли из виду всю эту компанию.
И вдруг возле нашего, католического, костёла мы увидели того самого мужчину, которого я встретил в доме Эмеренцианны Трифоновны, – того самого, которого минутой раньше видел среди богомольцев, покидающих Иркутск после паломничества.
Он встал посреди улицы…
Стоял с непокрытой головой.
Его шапка, посох и узелок брошены на землю.
На заснеженной площадке, гладкой, как белый полированный мрамор, выделялся силуэт этого молодого человека с рослой стройной постатью.
Взор его вперился в наш костёл и к нему он протянул руки…
И в напряжении этих рук, в согнутых плечах, в стиснутых ладонях ощущалось наивысшее напряжение всех чувств…
Видно было, что этот молодой человек горячо молится…
Что его душа с неизбывной верой взывает и стонет:
– Христос, помоги! Спаси!...
– Смотри, Михаил: это он, тот самый, которого я видел в доме у Эмеренцианны Трифоновны, – шепнул я.
Михаил Грушецкий в знак молчания приложил палец к губам.
Мы встали невдалеке.
Однако шелест наших шагов, хоть и тихих, всполошил незнакомца.
Быстрым движением он опустил руки, надел шапку, надвинул на лоб…
Схватил свой посох и свой узелок и быстро пошёл вперёд.
А мы сразу же пошли к дому приходского священника, где ещё светились окна. Значит, каноник иркутского прихода, ксёндз Кшиштоф Швермицкий, ещё не спал, видно, читал свой требник…
– Очень похоже, что это Поляк, – сказал ксёндз Кшиштоф, когда мы рассказали ему наши предположения, – весьма возможно, что это Поляк и, может, один из тех Поляков, которые в походе встретились с Серно-Соловьевичем, то есть один из тех Поляков, которых Серно-Соловьевич пытался вовлечь в мечты о свободославии…
Возможно, это сосланный из какой-то пустыни… Может, он сбежал от самого берега Ледовитого Океана… и движется к Монголии или Китаю, надеясь добраться в Европу…
Лишь Бог знает, откуда взялся этот человек?...
И только сам Бог ведает, сколько пропастей ждут его на крутой дороге такого маршрута?...
– Что он прибился к какой-то партии православных богомольцев, это очень мудро, прозорливо и дипломатично с его стороны…
– И так же прозорливо и умно, что здесь он не сблизился с земляками…
Во всяком случае, я точно знаю, что Юзеф Шленкер счастливо сумел бы сбежать, если бы не решил проведать своих земляков и знакомых в Красноярске…
Знаю также, что именно из-за этого своего товарищеского порыва бедолага попал аж в Киренск.
– Знаете, дорогие мои, взвесив все обстоятельства, я бы считал, что наилучшую услугу этому молодому человеку мы оказали бы, никому о нём не поминая, никому не сообщая о наших предположениях и домыслов относительно него… Словом, лучше совершенно забыть об этом нашем безымянном, предположительном земляке…
– По крайней мере, таков мой личный вывод, который позволю себе высказать, и вы тоже, милейшие, несомненно, разделите его полностью…
© М. Кушникова, перевод, 2007.
© М. Кушникова, В. Тогулев, предисловие, составление, 2007.
© А. Брагин, оформление интернет-сайта, 2007.