Источник:
Tokarzewsky Szymon. Katorznicy. Obrazki syberyjskie. – Warszawa, {1912}. [Токаржевский Ш. Каторжники: сибирские зарисоки. – Варшава, {1912}. – На польском языке].
Шимон Токаржевский
КАТОРЖНИКИ
Сибирские зарисовки
Варшава, 1912
Страница 4 из 6
[ 1 ] [ 2 ] [ 3 ] [ 4 ] [ 5 ] [ 6 ]
И актёры получают рукоплескания и одобрительные окрики полной мерой.
После «Фирлатки и Мирошки» последует фарс под названием «Кедрил обжора».
За опущенным занавесом, который тоже встречен аплодисментами, меняется обстановка на сцене. В это время Федор Достоевский рассказал нам, что «Кедрил обжора» – сюжет, не взятый из «литературы печатной», а что заключённые получили его в рукописи от ефрейтора в отставке, который сам некогда выступал в этом фарсе на какой-то солдатской сцене; что давнишние вельможи и богатые помещики содержали в своих имениях и дворцах в городе театры и труппы, состоящие из их крепостных. Не раз, и не один из таких доморощенных актёров сам сочинял театральные пьесы, которые в многочисленных переписанных экземплярах кружат по сей день в городах и деревнях, в крепостях и обозах, в самых далёких концах Российской империи. Он сказал, что такие произведения – весьма интересные образцы народного творчества на поле драматической русской литературы.
Наш разговор прервала барабанная дробь – знак к началу представления. «Кедрил обжора» произведение, которое очень занимает зрителей. Некий вельможа, попав в тяжёлое положение, призвал на помощь адские силы, в задуманном виде и форме, и эту помощь получил в обмен на заклад своей души, отданной Люциферу в вечное владение.
И срок выполнения заклада захватил вельможу в пути, в корчме, за едой. Является депутация от Люцифера и отрывает должника от стола, заставленного бутылками горилки и всякими яствами, связывает ему руки, причём он верещит и упирается ногами, но его силой выносят со сцены. Слуга вельможи, Кедрил, который дремал при появлении дьяволов, как только они исчезают, вылазит из своего укрытия… Осторожно оглядывает всё вокруг, видит, что он – один, садится к столу, на место, которое прежде занимал вельможа, и, запихивая в рот кусок курицы, издевательски смеётся, повернувшись к публике:
– Вот, теперь я сам себе хозяин!
– Так! Так! – из зрительного зала актёрам вторит множество голов, и когда они утихли, Кедрил снова обращается к публике, и насмешливо, победно, кричит:
– А вот! И хозяина черти побрали!
При этих словах радостное возбуждение зрителей вырывается, как поток, рушащий плотины и дамбы. Общее удовлетворение выражается топаньем, бряцанием кандалов, неудержимым смехом и громовыми рукоплесканиями. Такие взрывы, такое буйство, такое восхищение объясняются тем, что каждый из присутствующих в этой комнате, каждый без исключения, имел над собой какого-нибудь хозяина, которому очень хотел бы досадить, и сто раз пожелать: «Чтоб тебя черти побрали!». И радость вспыхнула оттого, что хотя бы на сцене такое общее желание исполнилось.
После «Кедрила обжоры» показывают пантомиму «Брамин волокита». Музыканты начинают играть камаринского.
Балалайки в оркестре главенствуют. Скрипки отзываются очень скромно, pianissimo[24], как бы мимоходом. Любимая мелодия гремит в каземате. А потом… двери, ведущие в сени, открываются, как будто в них ударило мощное копыто, ледяной порыв воздуха обдувает сцену и вместе с ним появляется плац-майор Василий Григорьевич Кривцов…
Общее смятение. Оркестр умолкает. Актёры разбежались. Музыканты прячут за спину свои инструменты. Офицеры вскочили со своих мест и спешат навстречу к плац-майору…
Он, в расхристанном мундире, без плаща, без рукавиц, без шапки, пьянёхонький, рычит, как разгневанный буйвол:
– Что тут делается? Я вас спрашиваю!... Крепостные каторжники в казарме устраивают театральное представление, как «штатские»!
– С вашего разрешения, Ваше Высокоблагородие, – говорит дежурный офицер.
– Лжёшь! Я вас спрашиваю! Не давал я никакого разрешения. Я вам всем покажу разрешение! Ефрейтор! Солдаты! Эй! Розог! Скорее! Ро-о-о-зог!
Удушливый мрак будто охватил заключённых, сгрудившихся в кучу.
Морщатся лбы, глаза мечут молнии, стиснутые кулаки готовы к драке. Кажется, взрыв неминуем… Кажется, что в следующий миг случится что-то страшное… Что заключённые кинутся на плац-майора и разорвут его на куски, но всё это здесь невозможно… нет! Нет! Все чувствуют, что они никакого наказания не заслужили. Тем временем выступает адъютант генерала Абросимова:
– Не нужно розог, не нужно. Арестанты с позволения плац-майора развлекались пристойно и прилично, причём под наблюдением начальства, в нашем присутствии. И не за что их наказывать. Нельзя. Понимаете, Василий Григорьевич Кривцов?
Плац-майор растерянно вытаращил глаза, что-то бессвязно бормочет. Его уже обуяла пьяная ярость, притом, что этого адъютанта он хорошо знает.
Этот молодой человек – из великосветской семьи, изящный и элегантный, к нему весьма расположен губернатор, князь Горчаков.
Уверенный в своих связях, он обращается с плац-майором свысока. Он хватает его за плечи и легонько толкает к выходу.
Пьяница послушно уходит. Вдруг спотыкается о порог и падает на пол, как колода.
Адъютант сквозь стиснутые зубы громко произносит:
– Мерзавец!... Скотина!
И тут же приказывает ефрейтору:
– Поднимите это, уложите на санки и отвезите на квартиру.
– Слушаюсь, Ваше Превосходительство, – салютует ефрейтор.
Адъютант поворачивается к заключённым. Приветливо махнул рукой и любезно крикнул:
– Будьте здоровы, ребята!
Заключённые так ошеломлены происшествием с плац-майором, что не отвечают, как обязаны были бы ответить:
– Благодарствуем, Ваше Превосходительство.
Адъютант не обиделся и ещё раз повторил:
– Будьте здоровы! – и выходит с инженерами.
Некоторое время ещё царит полное недоумение. Наконец, входит ефрейтор и кричит:
– Убирать! Убирать!
Поскольку всё, без исключения, мы убрали и вынесли со всех уголков острога и снесли топчаны, кофры, разные мелочи, составляющие убогую обстановку тюрем и казематов, но могло пригодиться для театра.
Мы надеялись, что представление повторится ещё раз на праздник Троицы. Теперь всё это ожидала другая участь. Когда мы снимали и сворачивали декорации, слёзы заволокли глаза этих закалённых и бесстрашных людей, которые не раз за свою жизнь, безропотно, с пренебрежительной усмешкой сносили удары, голод, всяческие невзгоды.
– Чтоб тебя, чтоб тебя сибирская зараза задавила!
– Чтоб тебя медведь разодрал! – так то и дело кто-нибудь из заключённых слал проклятья, конечно, в адрес плац-майора Кривцова.
Наконец, возбуждение улеглось. Умолкли ругань и проклятья. Целительный сон, конечно, успокоит оскорблённых заключённых, позволит им забыть об их трагичной доле, о суровости их повседневной жизни… Короткое забытье… Ибо ещё до рассвета зимнего утра стражник разбудит их, призывая на тяжкие работы. Тишина охватила острог. Заперли казематы. Усилили стражу у ворот и остроколов. Только нам, Полякам, и Фёдору Достоевскому, дежурный офицер позволил недолго постоять на территории.
Мороз успокаивает наши взбудораженные нервы, говорим о том, что с момента, когда заключённые получили позволение на устройство театра, в остроге царил небывалый порядок. Среди каторжан не было споров, ссор, драк, ни одного убийства не наблюдалось. Шулеры не играли в карты и даже спиртонос[25] Газин утихомирился и в эти несколько недель горилку не продавал. Никому в остроге она не требовалась.
Мы говорили, как хорошо было бы, если бы законодатели и стражи справедливости и права, также, как надзиратели в тюрьмах, были бы способны к большему пониманию и сочувствию к бродяге, чтобы этим падшим людям иногда позволено было отвлечься, также, как людям, не скованным никаким преступлением, людям свободным, счастливым. Если бы… Такой поворот в отношении к преступникам должен всё-таки наступить. Всё так! Но когда?
………………………………
Звёзды искрятся на небе… На бледно-зеленоватом фоне небосвода Млечный Путь тянется в бесконечность… Бесконечность… Бесконечность…
ЭТО УЖЕ ТРЕТИЙ!
Quoi! ne point aimer, suivre une morne carriere
Sans un songe en avant, sans un deuil en arriere!
Quoi! marcher devant
soi sans savoir ou l’on va!
Rire de Jupiter sans croire a Jehova!
Regarder sans respect l’astre, la fleur, la femme,
Toujours vouloir le corps, ne jamais chercher l’ame!
Pour de vains resultats faire de vains efforts!
N’attendre rien d’en haut! ciel! oublier les morts!
.................................................................................
Oh non, je ne suis point de ceux-la!
.................................................................................
Je les fuis, et je crains leurs sentiers detestes...[26]
После этих строк декламирующий умолкает.
Тут же послышались длительные громкие аплодисменты.
– Вы, пан, отлично декламируете!
– Mademoiselle!
– Чудесно!
– Сообразуюсь с окружением!
– О! Вы, пан, ведь находитесь за пределами цивилизованного мира!
– Предел цивилизованного мира? Это так. Я нахожусь в какой-то чудодейственной стране и преклоняюсь перед её владычицей.
– Flatteur![27]
Такими комплиментами обменивалась молодая пара: красивая, элегантная барышня и удивительно привлекательный молодой человек.
К его необычайной красоте очень подходит и непривычная одежда.
На нём синий фрак, белая атласная сорочка, вышитая зелёными листиками и розочками, застёгнутая бриллиантовыми пуговками. В батистовом жабо с густыми сборками поблескивают великолепные, тоже бриллиантовые, запонки.
Одежда придаёт молодому человеку некоторую экзотичность. Среди тяжёлых, с грузной осанкой, многочисленных мужчин, преимущественно военных, поразительно отличается также стройная, лёгкая, ловкая фигура этого блондина с тонкими деликатными чертами, тёмно-синими глазами, пурпурными устами, выглядывающими из-под светлых шелковистых усиков.
Кажется, что каждое движение, доброжелательная улыбка молодого человека среди окружающих, говорит: «Oh! non! non, je ne suis point de ceux-la»[28] …
Одного взгляда достаточно, чтобы убедиться, что этот молодой человек и есть средоточие, в котором отразились убеждения целого сословия, убеждения, полные восторга, смешанного с каким-то обиженным изумлением.
И в честь этого молодого человека губернатор Западной Сибири, живущий в Омске, князь Петр Дмитриевич Горчаков, и даёт этот щедрый пир. На берегу Иртыша сооружён огромный павильон, или, вернее, гигантское помещение с полотняными куполами и такими же стенами, украшенными венками из зелени и бантиками из красных лент.
Группа гостей состояла из омских штатских и военных сановников с их жёнами, сёстрами и дочерями. Хозяйкой приёма является приятельница князя Горчакова, генеральша Шрамм, некогда, похоже, очень красивая, а во время этого рассказа, сохранившая лишь величественную осанку и только весьма скупые остатки былой красоты.
Довольно привлекательна и элегантна незамужняя дочь генеральши, именно та, к которой обращался молодой человек, декламируя стихи Виктора Гюго. Он постоянно её сопровождает, всё время с ней разговаривает, к общей зависти присутствующих дам.
Князь – хозяин приёма, не очень внимателен к приглашённым гостям, но это в его обычае, генеральша-хозяйка тоже, как обычно, обращается со всеми свысока, не исключая собственного мужа.
Только двое из присутствующих пользуются вниманием и сердечной гостеприимностью Его Светлости и Её Превосходительства: тот, кто читал стихи Виктора Гюго, и другой, немолодой мужчина, нисколько не похожий на упомянутого молодого человека и, тем не менее, являющийся его отцом.
Седой, бодрый, румяный, со старательно выбритым лицом, с блестящими щеками, обросшими жирком, и обвислыми бровями. Его владения простираются от самой Тамбовской губернии аж до Крыма. Во всяком случае, сколько десятин леса, земли, и сколько душ ему принадлежат, он и сам точно не знает и, очевидно, не узнает до конца жизни. Разве что его единственный сын, Сергей, может, когда-нибудь владения измерит, а души пересчитает.
– Так, раз вы не знаете, сколько чего вам принадлежит, Владимир Андреевич, то крадут у вас, наверное, нещадно, – обронил кто-то, прислушивающийся к признаниям земского помещика.
Тот погладил напомаженной рукой пахнущую помадой же шевелюру, небрежно махнул рукой и, насмешливо усмехаясь, сказал:
– Похоже, похоже на то, что там и сям меня «пощипывают», а иногда и порядочно «царапнут». Но что делать? Ведь и вору жить надобно, ведь и вор тварь Божья.
Такое сочувствие к ворам вызывает шёпот удивления и умиления у присутствующих.
– Необыкновенный человек! Необыкновенный!
Затем «необыкновенный человек» с князем и генеральшей уселись в уединённом уголке, и он доверительно, приглушённым голосом, поверяет им свои заботы, причиной коих является его единственный любимый сын Сергей.
– Ибо должен я вам сказать, милейшие хозяева и приятели, ведь настоящая беда получилась оттого, что в Бозе упокоившаяся бабка Сергея, а моя светлой памяти мать, была француженкой.
Спросите, как это случилось, что русский дворянин из Тамбовской губернии женился на родовитой француженке? Отвечаю: мой, светлой памяти, родитель с войсками коалиции вступил в Париж (в ранге майора, полученном на поле брани).
В Париже познакомился с обедневшей барышней из высокопоставленной семьи, притом дивной красоты. И эту барышню мой родитель полюбил и женился на ней, и сразу же с жёнушкой вернулся в Россию, в тамбовскую деревню, подал в отставку, поскольку тяжкая рана, полученная в сражении, никак не успокаивалась. Французская маркграфиня привяла в имении российского вельможи, хотя ей разве что только птичьего молока не хватало, хотя муж пылинки сдувал с её малюсеньких ножек, на руках носил, припевая: «Ах, милая, ненаглядная, ты мой целый мир!». Но всё это ничего для неё не значило. Она тосковала и тосковала, и выплакала свои чудные глазки. Недолго погостила она на прекрасной российской земле: подарив мне жизнь, умерла. Я точь-в-точь похож на отца, который тоже осиротил меня в детстве.
Я женился молодым и вскоре потерял любимую жену (верным её памяти останусь до гроба), и решил я единственного сына воспитать настоящим русским человеком и верным слугой трона.
А тут – глянь-ка! – представьте себе, мои милейшие хозяева и приятели: дух в бозе почившей бабки-француженки возродился во внуке Сергее. Он о России и не думает! Он только Францию и признаёт своей родиной! В Париже и учился. Хоть бы он не сумел применить в жизни все те науки, которые ему там вбили в голову, науки пустые, и, по моему пониманию, вовсе ненужные. В Париже Сергей и живёт постоянно. Ни о каком занятии или чине в России и слышать не хочет, а на свою родную землю и в родной дом заглядывает ненадолго только летом. И что он привозит в нашу старую, благопристойную Россию из этого нового Вавилона! Страх!
Мои благосклонные хозяева и наимилейшие приятели (скажу вам по секрету). Страх, что за новинки о вольности, о равенстве, о каких-то правах человека, о республике! У меня уши вянут и волосы на голове – дыбом, когда Сергей эти новинки пересказывает. И распространяет между мужиками… Они мне ещё двор спалят и разграбят… А Сергей хоженым трактом просто-таки набивается в Петропавловскую крепость или в Шлиссельбург, что, по моему мнению, было бы поделом. Он уже хотел и меня заманить в Париж. Так я привёз его в Сибирь, в надежде, что его соблазнит охота на медведя и понравятся края, якобы, совершенно неведомые в Европе. И, поскольку под вашим управлением, Пётр Дмитриевич, как я вижу, в Сибири весело и приятно, то, может, даст Бог, Сергей тут приживётся и подольше побудет.
Владимир Андреевич отёр пот со лба, устав от долгого монолога, зевнул и вздохнул. Генеральша Шрамм пододвинула ему серебряную чарку с ликёром и сказала:
– Женить бы его следовало.
– Ага! И я уже о том думал. У нас в России красивых и благопристойных барышень хватает. Я уж рассчитывал на княжну Т., или княжну В. Ведь мой парень – из старого боярского рода и красотой, землями и серебряными рублями Бог его не обделил, так что жену мог бы себе искать очень высоко.
Эти проекты генеральше не понравились, ибо в её материнском сердце зрели совсем другие намерения. Так что, укрывая недовольство усмешкой, обратилась к князю:
– Молодёжь рада бы потанцевать. А?
– Конечно, рада бы, – ответил князь.
Военный оркестр, разместившийся в углу павильона, сыграл кадриль. Сергей Владимирович пригласил генеральшу, подал ей руку, и за ними закружились пары. Потом он со своей дамой вышел из зала pour prendre l’air[29].
Стоял погожий июльский день. Солнце уже доходило до конца второй половины своего пути. Небо пылало, посылая светлые блёстки на Иртыш, который плыл величественно, только иногда всплёскивал, как будто всхлипывал…
Молодой человек смотрел на окрестности, хвалил их необжитость и меланхолическую красоту. На другом берегу Иртыша, со стороны киргизских степей, далеко, далеко, видны были какие-то чёрные подвижные точки.
– Что это? – спросил Сергей стоящего вблизи плац-майора, указывая рукой на движущиеся точки.
Василий Григорьевич Кривцов, одетый в парадный тесный мундир, напомаженный, красный, как бурак, сопя, как кузнечный мех, подтянулся и ответил:
– Это крепостные каторжане на работе, Ваше Превосходительство.
– Крепостные каторжане! – как эхо повторил Сергей Владимирович.
– Да, Ваше Превосходительство. У нас их 376 в остроге, – самодовольно подняв голову, добавил он.
– Триста семьдесят шесть! Merci!
Василий Григорьевич Кривцов низко склонился.
Пары остановились. Начали танцевать кадриль с огромным увлечением, энергично притопывая.
* * *
Весна выдалась хмурая и дождливая.
Иртыш вышел из берегов, и там, где берега были плоские, широко разлился по степи и покрыл дельту. Солнце и гулявшие по степи ветры «выпили» воду из дельты, оставив только болотистые лужи.
Инженеры велели прокопать рвы, засыпать ямы, чтобы помешать дальнейшему разливу. Для этих работ использовали нас, каторжан.
Мы выходили из острога ранним утром и без отдыха работали до заката солнца, не возвращаясь в крепость на обед, поскольку это заняло бы много времени – мы работали далеко от крепости, и, кроме того, чтобы добраться до залитой водой части степи, нужно было бы переправляться на лодках через Иртыш. Кусок чистяка[30] и вода составляли наш обед.
Кроме тяжёлой работы и голода, пребывание на открытом, бескрайнем для взора просторе, на чистом, свежем, живительном воздухе, позволяло всем нам держатся бодро и даже не терять юмора. Даже Чеченцы и дагестанские Татары, обычно молчаливые, погружённые в унылую думу, в этой зелёной степи, в этой позолоченной солнечными лучами степи, повеселели, на ломаном российском отвечали на обращённые к ним шутки. Все болтали, не слушая друг друга, и притом бранились, бранились, бранились. Проклятья и взаимные оскорбления были излюбленным спортом каторжан, полным находчивости и фантазии.
В моё время в омском остроге находился молодой шляхтич В., осуждённый на 20 лет тяжёлых работ за убийство отца[31]. Он был уверен, что как только будет доказана его невиновность, ему вернут шляхетство, права, состояние, и в ожидании такого счастливого оборота дел безмятежно переносил свою мрачную участь, сотоварищам по каторге помогал коротать время, рассказывая «правдивые происшествия», как он говорил, в основном, – фантастические рассказы о княгинях и о предках, о генералах и попадьях, о солдатах и земских помещиках, о влюблённых парах из высшего света.
Эти рассказы, полные фривольных, циничных сцен, излагались притом очень искусно, хотя и вполне понятно и доступно для тех, кто составлял большую часть слушателей. Если бы не заключение и каторга, я уверен, что В. стал бы знаменитым писателем.
Во время работ с участием В., последний, обрадованный видом степи, который напоминал ему родные края, резвился, как жеребёнок и впадал в очередной приступ импровизации. Вначале слушатели просто лучились от удовольствия, все, не исключая дозорных, падали со смеху, выражая своё восхищение окриками в адрес рассказчика:
– Ой! Ты чернокнижник!
– Ой! Ты помесь жабы и ежа!
– Ох, и силён он на язык, братья!
– Братья! – протестовал былой кантонист, один из поклонников В. – Что он тебе за брат? Ты с ним и штофа водки не выпил вместе!
– Кому брат, – прервал свой рассказ В., – а кому Высокоблагородие.
– Гляди-ка! Высокоблагородие! В кандалах, в арестантской юбке, с бритым лбом! – язвительно шутил спиртонос Газин. Смотри-ка, какой боярин!
– Молчи, рыбий хвост, уже набралось довольно всего, чтобы я разбил твой безмозглый лоб на куски! – грозил поклонник рассказчика, бывший кантонист, авантюрист геркулесовой силы.
В. заступается:
– Не грызитесь между собой, мои милые волчата, а то подавитесь собственными мослами, и до этого не долго, если будете грызть друг друга. На этом нашем земном шаре, знаете ли, это как в картах; каждый из вас не раз тасовал колоду карт. Так вот, нас, людей, судьба тасует точно также. Тот, кто вчера был на самом дне, завтра может взлететь на самый верх, а тому, кто наверху сидел, судьба может заявить: «Падай, дурак, на самый низ!». Так всё на свете и происходит. Поняли, дружки? Например, слушай, ты, Газин, если бы судьба захотела, я мог бы на этом самом рве, который собственноручно выкопал, я мог бы сесть в золочёную карету и на свой бритый лоб надеть боярский колпак, а тебе, Газин, выдать сто штофов горилки и три миски пельменей. А то, что я сказал, слышишь, ты, Газин, заруби себе на носу, чтобы запомнил на всю жизнь. А вы, дружки, поняли?
Нравственный смысл этой квази-философской речи наверняка для «дружков» был недоступен. Но выслушали её с явным удовольствием. Импонировать каторжникам было нелегко. В. это удавалось. Впрочем, все уже привыкли к его разговорам, и он не упускал возможности вести их к удовлетворению слушателей и прежде всего, ради собственной потехи.
Когда с лопатами на плечах мы собирались повернуть к острогу, со средины реки долетела команда:
– Стать!
И тут же подплыл в лодочке ефрейтор, а с ним солдат с заряжённым оружием.
Ефрейтор сообщил, что плац-майор наказал, чтобы только часть арестованных отправить в острог, а остальных оставить для устройства иллюминации на берегу Иртыша.
Часть арестантов тотчас отослали с надзорным и конвоем. Над Иртышем остался ефрейтор, вооружённый солдат, мы, Поляки, политические преступники, рассказчик В. и каторжник Сиротко, принадлежащий к категории так называемых каторжников всегдашних, то есть осуждённых на пожизненную каторгу, притом не за какое-либо преступление, а за постоянное странничество.
В омском остроге в моё время, и вообще в Сибири, я встречал много таких «странников»[32]. Обычно это были неплохие люди, никогда и ни с кем не затевали споров, уступчивые, молчаливые, задумчивые.
Многие из них имели свою землю, дом, любимую и любящую родню; многие были работящие, умелые земледельцы или ремесленники; на первый взгляд, подобный «странник» ничем не отличался от всех, от всего его окружения, но вдруг, без всякой логически объяснимой причины исчезал из виду всей деревни, города и родни, исчезал на месяцы, иногда на годы. На какое-то время появлялся дома, потом вновь уходил и, наконец, исчезал навсегда.
Такой странник ни на кого не нападал, не убивал, не крал, не причинял окружающим никакого зла. Укрывался в лесах, как первобытные люди. Скальные обрывы, опустевшие норы диких зверей служили ему укрытием. Он углублялся в пущу, брёл без всякого плана, без определённой цели.
Он обходил людские селения, приближался к ним только ночью, и то, только когда уже невтерпёж было от голода. Забирал лепёшки, которые сибирские крестьяне кладут летом перед окнами именно для таких странников, и тут же убегал в лес.
Пойманные впервые, подобные странники попадали в заключение, и из тюрьмы этапом доставлялись в волость. Но рецидивистов уже приговаривали к каторге.
А кто из странников попадался многократно, бывал осуждён на пожизненную каторгу.
Что гнало в бескрайние пущи, в глушь непроходимой тайги, безоглядное одиночество таких добровольных странников?...
Инстинкт первобытных людей? Неизбывный поиск чего-то неведомого? Или особая индивидуальность, которая не могла прижиться в обычных, повседневных условиях жизни и окружения? То ли неутолимая жажда познания невиданных городов и околиц, та же жажда, что зовёт во льды и морозы путешественников и первопроходцев?
Кто ж отгадает?
Мы не могли этого понять, хотя Сиротко, наш товарищ по омской каторге, и был таким типичным странником. Он также имел неплохое хозяйство и многочисленную родню, но его никто не проведывал, никто о нём не спрашивал. Сам о себе он молчал, как могила. И вообще не был охоч до разговоров, ничего его не беспокоило, он был равнодушен ко злу, что его окружало, но пожизненное наказание выставляло его на постоянное общее обозрение, с которым он должен был, но, наверное, не мог примириться.
При первом ударе барабана каждое утро Сиротко вскакивал с нар; одевался очень быстро, своё нехитрое ложе и убогое «имущество» складывал аккуратно, а потом молился, и бил поклоны перед образами святых чудотворцев, развешенными в каземате.
Ел он быстро и мало, водки никогда не пил, хотя за это его донимали насмешники; к сотоварищам он относился благожелательно, то есть был из наиприятнейших личностей в остроге и мы, Поляки, питали к нему искреннее сочувствие и симпатию.
Походное оборудование иллюминации пошло быстро, ибо всё это происходило далеко не впервые: князь-губернатор, галантный почитатель, часто затевал иллюминации над Иртышем, для развлечения генеральши Шрамм. Сегодня он развлекал особого гостя и иллюминация должна была быть особой.
Перед павильоном горели разноцветные лампочки и китайские фонарики, далее пылали походные факелы, которые выстроились в длинный ряд.
От реки веял холодный ветер. Мы очень устали, озябли и были голодны. Мы завидовали байгушу[33], который расстелил на земле кусок коровьей шкуры и ночевал в этой переносной юрте, подкрепившись какой-то едой, и грелся у огонька, который перед юртой развёл из сухих трав и степных будылей.
От павильона долетали звуки танцевальной музыки, разговоры и громкие тосты.
Вдруг ефрейтор, прогуливаясь вдоль берега Иртыша, наткнулся на что-то, лежащее на земле, и это что-то поднял. Это оказались кандалы…
– Каторжник убежал! Вы, там, каторжники, становись во фрунт! – пронзительно крикнул он, подошёл и принялся считать:
– Мирецкий, Богуславский, Бэм – есть! Анчиковский, Токаржевский – есть! Поляки все на месте! Слава Богу! Отцеубийца есть, и так, кто же, к чертям собачьим… Ага! Сиротко убежал, сукин сын! А!
Обернулся к конвойному солдату, который до сих пор стоял, опираясь о карабин:
– Стреляй! – скомандовал ефрейтор.
Стражник выстрелил. Из-за реки, от павильона, ему ответили второй, третий, четвёртый выстрелы. Потом две лодки с солдатами выплыли на Иртыш и гребли к нам, что есть мочи.
– Каторжник сбежал! Каторжник сбежал! – кричал ефрейтор.
Одна лодка повернула со средины реки к павильону, вторая быстро подплыла к нам.
Выстрелы встревожили князя-хозяина приёма и его собеседников. Начался общий переполох, будто стотысячная неприятельская армия стояла тут, прямо за порогом.
– Каторжник сбежал, eh bien![34] Надо его найти, поймать и отправить в крепость! – смеялся Сергей Владимирович. – И это сделаю я.
– Ради Бога! – закричала генеральская дочь. – Что вы задумали?
– То, что я сказал, mademoiselle: найти беглеца, поймать его и отправить в крепость, – господин поручик, не мог бы я попросить у вас лодку?
– Сейчас найду! – ответил тот.
– Весьма благодарен, господин поручик, и заранее спасибо.
Не помогли стенания женщин, увещевания отца и князя Горчакова, Сергей Владимирович стоял на своём.
С несравненной любезностью кланялся дамам, прижимая ладони к сердцу, благодарил за оказанные ему приязнь и беспокойство.
– Пожалуйста, уважаемые и милые господа и дамы, за меня можете быть спокойны, – говорил он, усмехаясь, – грести я умею прекрасно, а плаваю как Левиафан. На всех пловецких и лодочных состязаниях в Оксфорде всегда получал первые призы. Притом, Иртыш сейчас такой спокойненький!
– Да! В эту минуту, но он изменчив, и, когда ему вздумается, он очень умеет брыкаться. Он бывает капризным и ему нельзя доверять, – как женщине, – сказал кто-то.
– Ну, с Иртышем я справлюсь и… со всем остальным, – рассмеялся Сергей Владимирович.
Несколько офицеров вызвались его сопровождать.
Он упрямо отказался.
– Поеду сам, прощайте, дорогие господа и дамы, а, вернее, до скорой встречи. С вашими добрыми пожеланиями ничего дурного со мной случиться не может. Я уверен.
Ушёл.
Его сопровождали взоры увлажнённых глаз отца, который, возбуждённый щедрыми возлияниями, с трудом сдержал громкое всхлипывание.
Женщины и мужчины славили храбреца. Он отдалялся, стройный и элегантный, в своей необычной одежде, в белых шёлковых носках и французских башмаках, высокие каблуки которых раскидывали камешки с побережья.
Ему подали две лодки, карабин, пистолеты и охотничий нож. Несколькими взмахами вёсел Сергей отогнал лодку на средину реки. И уже по движению рук было видно, что этот красивый юноша обладает стальными мускулами, а, значит, и недюжинной силой.
На корме лодки, на высоком шесте, висел фонарь, и лодка плыла по Иртышу, как птица с огненным клювом.
Ночь была безлунная и беззвёздная. Над околицей и рекой носились белые, волнистые испарения. Над степью царила торжественная тишина. Слышалось только шипение факелов, а из глубин Иртыша временами – как бы всхлип или стон…
И на другой стороне реки, в ярко освещённом павильоне, угрюмое молчание сменило шум весёлых разговоров, танцев и громкую музыку.
Всем казалось, что какая-то грозная катастрофа зависла над этим кружком, минутой ранее таким весёлым и беззаботным.
Местами шептались:
– Надо было его задержать силой! Нельзя было его отпускать!
Участник этого приёма, лекарь Борис, который после моего увольнения с каторги рассказал мне всё то, что тем вечером происходило в павильоне, думал:
– И зачем только этот паренёк набивался на такую очевидную опасность? Или, действительно обуреваемый французскими новинками, он отправился не ловить беглеца, а помочь ему, и, считая, что тот – политический преступник, облегчить и в дальнейшем его участь? Может быть, может быть и так! Ведь он с таким сочувствием, с таким пылом, с таким порывом декламировал: «О! Я не такой, как те!»…
Не получив от нас никаких вестей, встревоженный ответственностью за побег Сиротко, ефрейтор задержал нас над Иртышем, под стражей прибывших из павильона солдат.
Наши мысли и добрые пожелания, конечно, сопутствовали Сиротко, но никто из нас не смел поделиться своими чувствами с товарищами и никто не позволил себе вымолвить ни звука.
И в тишине слышна была только размеренная поступь стражников и голос ефрейтора, который временами командовал:
– Чтоб все налицо! – и ежеминутно пересчитывал заключённых, стоящих чередой:
– Мирецкий, Богуславский – есть! Бэм, Анчиковский, Токаржевский – есть! Отцеубийца есть! Все здесь! Слава Богу!
С противоположного берега лодка привезла нескольких сановников.
– Помилуйте! – выговаривали они ефрейтору. – С тех пор, как существует омский острог, никогда ещё каторжников не оставляли ночью на работе. Что за новая дурость, новая мода!
– Плац-майор велел сколько-то их поставить на иллюминацию, чтоб следили за факелами, – оправдывался ефрейтор.
– Надо было около факелов поставить солдат.
– Плац-майор сказал поставить каторжников.
– Ать! Плац-майор! Плац-майор! Он пьян, он же Божьего света не видит… А всё свалит на вас. И как вы теперь доставите их в острог?
– Наверное, на лодках.
– А, вот подошла большая лодка. До свидания, Прокоп Афинкиевич!
– До свидания, господа!
Урядники отплыли.
От павильона доносился лёгкий шум. На нашем берегу залегла тишь.
Вдруг грохнул выстрел. Эхо донесло его издалека, потом ещё пару раз – и снова угрюмая тишина, оповещающая, что началось решительное действие и что близится развязка трагедии.
Вскоре после выстрела, на средине Иртыша плеснули вёсла…
Рожок нового месяца как раз показался из-за облаков и осветил лодку и гребца…
Это был Сергей Владимирович.
Он сидел на скамейке, ритмичными взмахами сильных рук загребал вёслами. Красные отблески остеклённый фонарь посылал на гладкое чело молодого человека, и они походили на кровавые полосы. И вся фигура Сергея Владимировича в этих красных отсветах казалась овеянной кровавым туманом…
Лодка посреди реки неслась быстро, как птица. Около неё, притороченный тросом, плыл труп, с обритой до половины головой и раскинутыми руками. Лежал навзничь, в порванной рубахе, с насквозь простреленной грудью, где кровенила глубокая рана.
Течение несло труп, слегка его колыхая… Мы узнали нашего товарища по каторге… Это был Сиротко.
Рожок месяца скрылся за тёмной пеленой туч… Лодка быстро плыла дальше, её несли волны. Красный фонарь освещал ей дорогу.
Сергей Владимирович удерживал труп в равновесии, то притягивая его, то отталкивая веслом от лодки.
Возвратившегося Сергея Владимировича встретили неописуемые восторги. Все поздравляли победителя.
Оркестр играл радостные мелодии и победные гимны. Гости толпой вышли на берег поглядеть на осязаемое свидетельство подвига Сергея Владимировича: на останки несчастного странника Сиротко.
– И как же вы поймали этого мерзавца? Расскажите, Сергей Владимирович, просим!
– Как поймал? О, без всякого труда. Плыву, гляжу вокруг себя. Среди надбрежных зарослей заметил что-то белое[35]. Что это? Крикнул. Стоит недвижимый. Глядит в облако, недвижимый, как палка. Кричу. Ничего! Подплываю к нему… Приглядываюсь: обритая до половины голова, двухцветная одежда каторжника… Конечно же, сбежал из острога. После нескольких моих окриков он устал стоять, повернулся и хотел бежать. И тут я – паф! И… всё. Так что получайте. Le voila![36]
– Heros! Герой! – неустанно выкрикивала толпа.
Эхо доносилось до нас, через Иртыш неслось по степи.
Отец богатыря-победителя, Владимир Андреевич, поплакивал, так он был растроган и доволен.
– Это уже третий! – повторил он, потирая руки. – Это уже третий!
– Как это третий?
– А вот так! Сбежал у нас конюх и мы не могли его найти и поймать. Конюх был мой слуга и крепостной. Приехал на его беду мой Сергей из Парижа. Конюха выследил и управился с ним, как с этим вот, что лежит на берегу. Второй раз повезло моему Сергею в нашем имении в Черниговской губернии. А это уже третий.
И помещик Тамбовской губернии, Владимир Андреевич, сиял от радости и гордости, и всё повторял:
– Это уже третий!
Князь-хозяин вечера иронично прищурил глаза и усмехался под усами, слушая этот рассказ. Губернатор Западной Сибири, Петр Дмитриевич, князь Горчаков, был вольтерьянец, циник, и распутник, но одновременно человек разумный и опытный. Он подошёл к помещику из Тамбовской губернии и, положив ему руки на плечи, сказал:
– Не огорчайтесь, дорогой приятель, Владимир Андреевич: хоть ваш единственный сын и обучался в Париже, хоть он и любит новинки, но ни «хоженый тракт», ни Петропавловская крепость, ни Шлиссельбург ему не грозят. Он не будет также придумывать новые законы, ни новые политические догмы. Отгуляет в Париже, в этом новом Вавилоне, как называют столицу Франции, и вернётся в нашу прекрасную отчизну. Полюбит образ жизни российского человека, похлопочет о чине и орденах – и получит их…
© М. Кушникова, перевод, 2007.
© М. Кушникова, В. Тогулев, предисловие, составление, 2007.
© А. Брагин, оформление интернет-сайта, 2007.