Источник:
Tokarzewsky Szymon. Zbieg. Wspomnienia z Sybiru. – Warszawa, 1913. [Токаржевский Ш. Побег: воспоминания о Сибири. – Варшава, 1913. – На польском языке].
Шимон Токаржевский
ПОБЕГ
Воспоминания о Сибири
Варшава, 1913
Страница 1 из 5
ПОБЕГ
Один из наиболее выдающихся деятелей в эпоху, предшествующую восстанию, был Краевский, студент медицинского факультета Высшей Школы, в Варшаве.
Он принимал участие во всех «манифестациях». Красивый малый, высокого роста, львиной силы и львиной отваги, и именно благодаря этой неустрашимой отваге, такой его смелости, присутствию духа, находчивости и пренебрежению к опасности, ему удавалось в столь «горячую» пору, во время «манифестаций», долго и удачно избегать арестов.
Но как-то в Старом Городе Владислав попал в западню…
Его уже успели схватить и скрутить несколько полицейских…
Но он рванулся – раз, второй… и, оставив в их руках свой сюртук, вырвался из схвативших его рук и убежал, лишив всех милостей, которыми пользовался обер-полицмейстер Трепов, и который на всю свою жизнь запомнил это происшествие в Старом Городе.
В конце концов, всё же Владислава Краевского постигла та же судьба, что и тысячи других…
Его арестовали, засудили, и сослали в изгнание в Минусинск.
Под предлогом необходимости практических занятий, он добился позволения посещать городскую больницу и лечить там больных.
И хотя Владислав Краевский последних экзаменов не сдал и не имел ещё диплома, он своими знаниями медицины, способностью быстро ориентироваться при осмотре больного и ставить диагноз, значительно превышал возможности местного Эскулапа.
На счастье изгнанника, Минусинский Эскулап, человек уже немолодой, усталый, богатый, независтливый, и больше, чем медициной, озабоченный торговыми спекуляциями и домашними делами своей семьи, – по крайней мере, не препятствовал Владиславу Краевскому в его лекарских занятиях.
Так что после нескольких случаев, когда ему удалось добиться успешного излечения, по Минусинску пронёсся слух, что Поляк Владислав Краевский[1] является «поселенцем» – что никак не мешает ему быть знаменитым доктором.
Слава доктора-«поселенца» росла ото дня, число пациентов умножалось, так что он едва успевал лечить их и приготовлять лекарство.
Поскольку нагрузка у него получалась двойная, врачебная и фармацевтическая, Владислав Краевский был безмерно рад, когда для аптекарской деятельности нашёл помощника в лице поселенца Кароля Матушевского[2].
Участник восстания, студент Варшавской Школы изящных искусств, Кароль Матушевский, хотя и не имел никакой квалификации аптекаря, но будучи всесторонне и высоко образованным человеком, вскоре ознакомился с фармакопеей и так искусно крутил пилюльки, готовил микстуры и порошки, – как будто до тех пор занимался не изучением изящных искусств, а аптекарскими, теоретическими и практическими курсами.
Эта общая работа, благородно и возвышенно воспринимаемая обоими, приносила ощутимое добро для местных жителей, однако и Краевского с Матушевским спасала от нужды, которая при массовых депортациях несла беду многим изгнанникам во время пребывания в отдалённых сибирских регионах, а также в России, где нельзя было найти никакой доходной работы, никакого источника заработка…
* * *
– Люди говорят, что только поп и петух поют на голодный желудок, видно и вы, господа, тоже из этой компании, так? А? Пан доктор и пан аптекарь?
С такими словами обратился богатый Минусинский купец Павел Федорович к Владиславу и Каролю, которые в своём жилище громко пели хорал Корнеля Ужейского.
Пока ссыльные придумывали, как ответить, Павел Федорович уже успел просунуть в открытое окно голову в бархатной шапочке.
– Можно к вам зайти, господа?
Краевский пригласил его в избу, а Кароль Матушевский, живой, как искра, и весьма честолюбивый, порывисто обернулся:
– С чего вы взяли, Павел Федорович, что мы голодные?
Купец широким жестом указал на стол, на котором стоял погасший самовар, печеная картошка, соль и непочатая буханка чёрного хлеба.
И притом, ещё хитровато и насмешливо усмехался…
– Наш стол и в самом деле не очень обильный, похвастаться нечем, – сказал Краевский, – но то, что мы до сих пор не дотронулись до него, и он стоит непочатым, говорит о том, что мы никак не голодны, так что вы, Павел Федорович, ошибаетесь в ваших предположениях… Впрочем, это второстепенное дело, – главное, чем мы обязаны чести вашего визита?
– Честь и благодарность – это с моей стороны, – любезно ответил купец и, отвесив низкий поклон Краевскому, а потом Матушевскому, добавил:
– Я к вам пришёл с покорной просьбой, господин доктор и господин аптекарь.
– Если выполнить её зависит только от нас, – сказал Краевский, – я и мой коллега охотно вам поможем, Павел Федорович, – так что же именно вам угодно?
– Я хотел бы, и покорно прошу, чтобы господа поехали со мной в Абаканскую Управу.
– И зачем?
– Ну-с, дело обстоит так, что моя жена и дочки ежегодно там отдыхают пару недель… Но этим летом Абаканская управа как-то плохо помогает моей Катеньке Трифоновне: она всё болеет, моя жёнушка. Вот направила ко мне посланца с письмом:
– «Милый Павел Федорович, пойди к польским поселенцам и с низким поклоном проси у них совета, а также какие-нибудь лекарства для меня!».
– Вот я и пришёл к вам, господа, и не только исполняя просьбу Екатерины Трифоновны, а ещё от себя сообщить, что паром уже заказан, а моя телега ожидает ваших распоряжений, господа, позволение на выезд для вас уже у исправника получено. – Как хотите, господа, но уж позвольте… Нехорошо ведь отказывать Катерине Трифоновне.
– Он прав, нельзя отказать во врачебной помощи жене такого увесистого туза! Правда ведь, Кароль? – спросил Краевский.
И через пару часов после этого разговора два поселенца в сопровождении купца Павла Федоровича ехали в Абаканскую Управу.
* * *
Так называемая Абаканская Управа была татарским аулом на расстоянии нескольких сот вёрст от Минусинска.
В этом ауле находилось степное татарское управление, – и сюда из разных городов Восточной Сибири съезжаются больные для лечения кумысом.
По поверью татар, кумыс является универсальным лекарством, не только при физических болезнях и недомоганиях, но и от всяческих печалей, поскольку изгоняет из человеческого тела злых духов, что угнездились в нём, и присутствие коих приводит к разным заболеваниям и несчастьям, одолевающим некоторых людей.
Придерживаясь этой веры, татары считают изготовление кумыса неким религиозным обрядом, который положено проводить под наблюдением шамана вместе с неполным шаманом[3].
Кобылиц, поставляющих молоко для кумыса, шаман и его помощник окуривают ромашкой.
Над свежим молоком и после того, как оно уже начало бродить, шаман произносит разные заклинания, взывая к покровительственным богам…
Согласно татарским понятиям, подразумевается, что именно от этих заклятий и воззваний зависит чудодейственная лечебная сила кумыса…
Абаканская Управа состоит из нескольких десятков юрт, заселённых многочисленными татарскими семействами.
Юрта князя сразу же бросается в глаза, она больше всех остальных и лучше всех обихожена.
Вдали от юрт на небольших склонах взгорий стоят деревянные дома, составляющие совершенно отдельный посёлок, без названия.
В этих домиках, принадлежащих нескольким богатым жителям Минусинска, в летнее время селились больные, которым лекари прописали лечение кумысом.
Один из этих домов, самый большой и обставленный внутри уютно и даже богато, занимала Катерина Трифоновна, жена Минусинского креза, та самая, по вызову которой отправились в Абаканскую Управу Владислав Краевский и Кароль Матушевский.
Оказалось, что пациентка, лишённая городских сплетен, посиделок с кумушками и соседями, не имея возможности еженедельно красоваться в церкви своими нарядами, окруженная полудикими степняками, пациентка досадовала и злилась – но меньше всего сетовала на здоровье.
Владислав Краевский и Кароль Матушевский, оба были очень статные, элегантные и остроумные, и хотя их разговор с купеческим семейством не был образцом классического остроумия, и пересыпался довольно откровенными издёвками, – тем не менее, приводил супругов в искренний восторг.
А Павел Федорович поминутно разражался громким смехом и хлопал по спине то Владислава, то Кароля, радостно и удовлетворённо восклицая:
– Ай да молодцы! Славно! Славно!
………………………………………
Водный треугольник, образованный тремя притоками Енисея, отделял Абаканскую Управу от Минусинска.
Поэтому связь между аулом и городом была нелёгкой, тогда как сухопутная дорога оказывалась гораздо короче водной, которой она помогала.
Лишь после полуночи поселенцам удалось избавиться от назойливой гостеприимности Павла Федоровича и его супруги, и чуть не силой вырваться из их дома после обильного угощения и множества напитков, а Владислав Краевский – ещё и вознаграждённый щедрым гонораром.
Павел Федорович оплатил паром за свой счёт, но именно на этом пароме расшатались крепления, так что переправа на нём могла быть небезопасной.
Однако за отсутствием любого другого средства передвижения, Минусинский крез рад – не рад, поговорив с Краевским и с Каролем, заняли место на другом новом, крепком, недавно построенном пароме.
На нём уже разместилось довольно много людей…
Как только отплыли от берега, Павел Федорович забрался в свою телегу и крикнул перевозчикам:
– Не потопите нас, душегубы!
После чего сразу уснул.
Кони двинулись… Несколько человек тихо разговаривали…
Глухо журчало течение Енисея…
Лёгкий ветерок шелестел в прибрежных кустарниках…
Слегка зарумянившийся горизонт предвещал близкий рассвет…
Лёгкие тени, словно обрывки белой дымки, местами проносились над гладкой поверхностью величественной реки…
Владислав Краевский и Кароль Матушевский как можно дальше отодвинулись от телеги Павла Федоровича, приблизились к другим сотоварищам по переправе, что скопились на другом конце парома.
Среди этой группы, по большей части из татар с Абаканской Управы и иных соседних аулов, выделялся мужчина, сидящий в стороне.
Несмотря на жару, он был одет в кожаные штаны, потрёпанный пыжиковый кафтан и остроконечную китайскую шапку – притом, босой…
В руке держал большую деревянную вилку с надетым на неё куском мяса, от которого отрезал ножом и ел, как очень голодный человек.
Что-то было в нём, что не гармонировало ни с его одеждой, ни с жестами…
Было в нём что-то, что внимательного наблюдателя наталкивало на мысль, что этот мужчина, с какой-то важной целью, умышленно пытается стереть со своего облика следы, свидетельствующие, что он Европеец, притом обладающий европейской культурой…
Владислав Краевский среди Россиян и аборигенов был личностью известной и высоко почитаемой.
И как только его узнали, к нему подошёл пастух-табунщик, которого он недавно вылечил от тяжёлой болезни, а за табунщиком – теснилась толпа излечённых им пациентов, которые благодарили «доброго господина доктора», горячо и искренне благодарили.
Краевский не мог вырваться из кружка степняков, которые обступили его плотным кольцом…
Так ему и не удалось приблизиться и заговорить с тем мужчиной, с такой выразительной физиономией, которая его поразила, – но он дал себе слово, что не спустит с него глаз и, как только начнётся высадка, под первым подвернувшимся предлогом, заговорит с ним и приведёт его к себе…
Тем временем паром причалил к берегу…
Купец Павел Федорович вылез из телеги, щедро заплатил перевозчику и, остря, по своему обычаю, пригласил поселенцев на похмелье и очень огорчился, что они приглашения не приняли, а вежливо отказались…
Татары и другие попутчики со своими пожитками толпились на помосте.
Среди толпы, в шапке, ещё больше натянутой на лоб, был и тот, по разумению Краевского, «культурный европеец».
На берегу около помоста стояли двое детин в шинелях и шапках, с ружьями наперевес.
Они явно присматривались к мужчине, которого, видно, и поджидали…
Вдруг Краевский увидел, что солдаты схватили за плечи человека в остроконечной шапке и пыжиковом кафтане.
Он не подал голоса…
Стонал…
Потом пришёл в себя от бессилия, которое его на мгновение охватило…
Вырвался из держащих его лап… и кинулся к дорожкам, что кончались над яром.
На дне протекал шумливый ручей меж обломков гигантских скал…
Беглец остановился над яром…
Задержался на одну секунду…
И тут… грохнули два выстрела…
Пули попали ему в плечо и в голову, он закачался и упал…
Отломился кусок скалы, поросшей травой, и раненый человек сорвался головой вниз в бездонную пропасть…
…………………………………
Поселенцы устремились за беглецом, и когда он исчез в пропасти, остолбенели от неожиданности.
Инвалиды, наоборот, торжествовали победу…
– Прощайтесь, голубчик! Прощайтесь! – орали они в пропасть, размахивая шапками.
Несмотря на ужасающий случай, кроме Поляков и татар, все заходились от смеха…
– Так и слава Богу, что мы его цапнули! – кричал один из инвалидов, а Владислав Краевский спросил:
– Кто же он был, этот человек?
– Глупый вопрос! – парировал инвалид, глядя на Владислава. – Неужели господин, пан молодой человек, думает, что это был какой-нибудь статский советник или хотя бы исправник, – каторжник он был, никто больше!
– Не выглядел он как беглый каторжник, – сказал Краевский, пытаясь добыть от солдат хоть какие-то сведения об убитом.
– Ну-с, не выглядел, не выглядел! – злобно передразнил инвалид. – А был, однако, политический преступник! Сбежал от нас на этапе… И такой хитрый прохвост, столько дней водил нас по своим следам, аж пока что… А если бы живьём его поймали и привели… Ну-с! Хотя бы до капитана Муровец, он бы приказал ему шкуру потрепать ладно!
– А как звали этого каторжника?...
– Кто же его знает…
– Ну-с, чёрт знает, и капитан Муровец, – сказал молчавший до сих пор инвалид, – а вам-то что за дело, молодой человек, до этого каторжника… Чего вы-то нас так выспрашиваете?...
Спрашивая, инвалид оглядел Владислава Краевского пронзительным и подозрительным взглядом.
Купец, Павел Федорович, вступил в разговор:
– Это мой милейший друг! Это знаменитый господин доктор!
Подошёл к Владиславу и, хлопая по плечу, сказал:
– И чего вы так расстроились, голубчик?
Почему, друг миленький?
Это же был каторжник, просто беглый!... Ну и что?... Убился… Ну, что за беда?... Господа инвалиды напишут красивый рапорт и рапорт предложат начальству, и конец… и всё будет в полном порядке…
Разве не так? А?
* * *
Люди расходились, спеша в город…
Восходящее солнце слегка касалось зеркальной глади величественного Енисея.
С древесных листьев роса капала, как чистые, обильные слёзы.
ВСТРЕЧА
Тунгусы, которые привезли из материковой тайги на Большой Участок шкуры убитых зверей, собирались возвращаться в свои чумы[4] в Енисейской губернии.
Во временном складе, возведённом посреди огромного участка, громоздились груды лисьего меха, с серебристо-голубоватым отливом, и коричнево-золотистых соболей…
Посреди этих груд меха, за большим длинным столом, сидел владелец Большого Участка, Егор Петрович Светилкин.
Он любовался драгоценными мехами…
Гладил их широкой ладонью, и мысленно заранее подсчитывал, за какие цены сможет их продать на ежегодной ярмарке в Барнауле.
Видимо, подсчитав, пришёл к выводу, что эти цены принесут ему весьма приличный доход и, соответственно, сиял от счастья…
Весь этот драгоценный товар, эти редкие прекрасные меха он приобрёл истинно задаром: за сотню пачек прессованного чая и чуть больше ста фунтов скверного табака.
Закоренелые и непритязательные потребители табака и страстные любители чая, тунгусы, доставившие эти меха, также, как и Егор Светилкин, тоже считали себя весьма удачливыми в проведённой обменной торговле.
Небольшие ростом, подвижные, выраженного монгольского типа, и притом очень симпатичные кочевники быстро управлялись с упаковкой своих «сокровищ», причём непрерывно курили сикле[5], подвешенные через плечо на длинных железных цепочках, и временами победно выкрикивали:
– Е-гор! Е-гор! – и все вместе трясли туго набитые табаком кисеты, подвешенные к поясу, и были эти кожаные мешочки украшены вышивкой, бусами и серебряной нитью.
Егор Петрович Светилкин смеялся, глядя на эти весёлые и подвижные сборища, и в приступах щедрости вручал кочевникам, то пакетик чая, то свёрток табака…
Простодушные тунгусы принимали такие дары с наивной и шумной благодарностью…
Егора Петровича Светилкина очень забавляли подобные сцены – он даже рад был бы подольше задержать тунгусов.
Но поскольку все их тюки были уже мастерски перевязаны и погружены в санки, и притом они уже сообразили, что ничего больше не получат, начальник этого племени и одновременно руководитель торговой операции поднял руку над головой и его сотоварищи тут же стали около в полукруг, а он призывал благословление Тенгри[6] на Егора Петровича Светилкина, на всех его слуг и на всех домочадцев… Потом все тунгусы одновременно склонились к земле.
Это был отголосок местного старинного обычая и одновременно означало прощание с хозяином.
Потом тунгусы с Большого Участка отбыли.
Маленькие саночки везли огромные палевые, мохнатые беспородные собаки, запряжённые по шесть в ряд, одна за другой, галопом они выехали из ворот, проехали по двору, покрытому смёрзшимся снегом, помчались к далёким аулам кочевников с удивительной скоростью…
Через минуту эти саночки уже маячили вдалеке, как тёмные точки, что постоянно уменьшались и, наконец, совсем исчезли…
* * *
Наступил последний день года 1856-го, последний день по новому стилю.
Мой хозяин Светилкин предложил мне этот новый год, первый после моего освобождения с каторги, провести в Омске, среди поселенцев-Поляков и моих сотоварищей из острога.
Предложение Егора Петровича Светилкина было так заманчиво, что я не замедлил им воспользоваться.
Правда, от Большого Участка до Омска все сто вёрст «с большим припуском», как здесь принято говорить.
Однако, в бескрайних сибирских просторах, – местности, расположенные на расстоянии ста вёрст друг от друга, считаются близким соседством.
Причём, обычно, высылаются кони заранее для перегона, во избежание долгих задержек.
Такая предусмотрительность и скорость огнистых рысаков значительно сокращают расстояния.
Я не хотел уезжать, не попрощавшись со своим хозяином, а тот как раз осматривал меха, сложенные на складе.
В это время я и вышел за частокол, окружающий дом, хозяйственный пристройки, словом, всю усадьбу Егора Петровича Светилкина.
Мороз был такой сильный, что дух захватывало.
Западная часть небосвода пламенела пожаром и ярким огнём отражалась на покрытой снегом околице. После беспрестанных сверок счетов, в этот час полного одиночества, среди пустынной тиши, я дал волю своим мыслям. Быстро летят мысли… Быстро…
Вот уж перевалили за Урал… К земле Любельской…
Завернули в Ходлу… в убогий приход Ходельского пробста…
Заглянули в те хаты, в которые я заходил, как посланец ксёндза Щегиенного, чтобы нести их сермяжным обитателям «добрую весть».
Заглянули мои мысли в родной край…
Вновь участвовали в собрании, которое там состоялось 24 октября 1844г.
Остановились у горы Швиентокжистье, у гостеприимного монастыря Бенедиктинцев…
Клубок воспоминаний разматывался в моём воображении… Воспоминаний то светлых, солнечных, а то и печальных и болезненных развивался передо мной… когда вдруг затопотали чьи-то шаги по мёрзлому снегу и чей-то голос крикнул:
– Ну и холодище!... Сретенский зверь: идёт от Святого Моржа и всё по дороге уничтожает и убивает…
Я с любопытством подождал…
Ко мне приближался какой-то незнакомец, как видно, в Сибири привычный человек… в меховой, полностью облысевшей, шапке, в залатанной солдатской шинели, плохо одетый, плохо обутый, он выглядел бродягой.
Говорил на народном наречии, ибо только сибирские мужики называют такой мороз «Сретенской бестией», а Байкал «Святым Моржом», – но, вглядевшись в стройную и крепкую постать этого человека, который заговорил со мной, можно было предположить, что он принадлежит к высшему обществу.
Заметив это, я спросил его напрямик:
– Пан идёт к нам?... На Большой Участок?
Непроизвольно я назвал его «пан».
Он взглянул на меня…
Видя мою благожелательность и весьма ею удивлённый, в знак приветствия слегка наклонил шапку:
– Вообще-то, Большой Участок не то место, куда я направляюсь, моя цель дальше, куда дальше, – ответил он.
Теперь, когда он встал напротив меня, я увидел, что он дрожит всем телом и в заледенелых от мороза руках едва держит суковатый посох, о который опирался…
Его лицо, с деликатными, благородными чертами, было так измучено и выглядело так болезненно, его голос, мягкий и звучный, вызывали такое сочувствие и такую сердечную симпатию, что по первому же порыву я без колебаний предложил:
– Куда бы пан ни направлялся, отдохнуть и согреться не помешает… Согласен ли пан принять приглашение в моё скромное жилище?
Он оглядел меня с любопытством, и, рассмеявшись, ответил:
– О, неосторожная молодость! Пан приглашает меня к себе, не зная, кого хочет угостить под своей крышей?
Я могу быть бродягой, беглым каторжником… или рецидивистом, убегающим от карающей руки справедливости… или дезертиром, который нашкодил в своём полку и теперь преследуется властями…
Но к счастью для нас обоих, ни к одной из названных категорий я не принадлежу. Я – Андрей Константинович…
И назвал свою фамилию. Древнего исторического вельможного рода, хорошо известного в первой четверти прошлого века[7] в Польше и в России.
Я глубоко склонился перед ним, назвал свою фамилию и добавил:
– Поляк и экс-каторжник из Омской крепости.
– Экс-каторжник? Значит, коллеги… Брат? Ведь я тоже политический преступник, освобождённый последней амнистией с Петровской каторги.
– Неудивительно, – вскричал он радостно, – что вы инстинктивно, сразу же, и обратились ко мне! Нас связывает «вина по собственному желанию».
Он снял рукавицу и подал мне ладонь, маленькую, сухощавую ладонь, которую я пожал сердечно и горячо.
…………………………………
В огромном очаге камина, в моей комнате, бушевал огонь из смолистых поленьев, рассыпая искры и весело треща.
Внушительных размеров самовар кипел на столе, обильно заставленном пирогами, мясными блюдами, которые Измарагда Адриановна Светилкина, жена моего хозяина, прислала для меня и моего гостя.
Он, уступив моим настойчивым просьбам, снял с себя тряпьё, в которое был одет, и принял мою скромную, но чистую пристойную одежду, которая точно пришлась ему в пору, так как мы были одного роста, только я – значительно плотнее.
Он много и охотно выпил чая, но от еды беспрестанно отказывался.
– Но дорогой мой брат и коллега, – протестовал он, – ваши запасы рассчитаны на аппетит какого-нибудь Гаргантюа…
Не требуйте от меня, чтобы я поглотил всё это до последней крошки…
– Но я-то по собственному опыту знаю, что в карательных заведениях для каторжников les plaisirs de la table[8] недоступны.
– Да, и в Петровске тоже пришлось отказаться от закусок и привыкнуть к абсолютной воздержанности…
– А долго ли вы пребывали в Петровске?
– С 1827 года, до последней амнистии по случаю коронации царя Александра II.
– Господи! – крикнул я, схватившись за голову обеими руками. – Тридцать лет!
– Вы немного сбились со счёта, только двадцать девять!
– Только!...
– Не очень сокрушайтесь обо мне!... ведь я был не один в Петровске… Там нас был внушительный контингент, одни – легитимисты.
– Ах так!... – оба мы рассмеялись.
– Целых два месяца фельдъегерь вёз из Петровска в Петербург царю Николаю I рапорт коменданта о нашем поведении.
– И хорошо вы себя вели?
– О, безупречно…, – он умолк, надолго задумался и продолжал:
– Самым тяжким наказанием показалось время, что мы провели в общей тюрьме. Когда нас начали посылать на работы, наш мир отшельников воспрял духом. На рабочих площадках, после многих лет расставанья, встречались приятели, родственники, сомышленники…
Дозорные и конвойные по приказу коменданта строжайше наблюдали, чтобы мы не разговаривали между собой.
Но вам, дорогие братья, по собственному опыту известно, что, несмотря на надзор, заключённые каторжники очень быстро научаются понимать друг друга… Один мимолетный взгляд, полслова, сказанное мимоходом вполголоса, порождают целый ряд домыслов, логически связываются друг с другом и в стократ лучше объясняют многое, чем долгие разговоры и дебаты свободных людей, ни от кого не зависимых и пребывающих на воле…
Он говорил медленно, как бы воскрешая померкшие воспоминания…
Глаза его то угасали, то горячечно блестели…
Его деликатное лицо порозовело от отблесков огня, но высокий широкий лоб пожелтел у висков, как старая слоновая кость…
Свет висячей лампы окружил его слегка приподнятую седую голову серебристым нимбом.
– Андрей Константинович! – воскликнул я. – Удивляюсь абсолютному спокойствию, с которым вы рассказываете о ваших былых страданиях.
– Наверное, – мудрец смотрит на всё с недоступных для обобщения надземных высот.
– А каким красивым, брат, – был ты, наверное!
Он рассмеялся.
– Ох, как ты легко загораешься… Как всё поэтизируешь, какой ты ещё энтузиаст, юноша!
Энтузиазм – отличительная черта вашего народа…
Энтузиастами были все те поляки, которых я знал, с которыми дружил и не раз сотрудничал, пока ещё жил в свете… Он снова погрузился в задумчивость.
Старинные часы, тикающие в углу моей комнаты, начали отбивать полночь…
С последним ударом в избу вошла служанка Антя.
– Измарагда Адриановна Светилкина поздравляет вас с новым годом, Шимон Себастьянович! И поздравляет также вашего гостя! И прислала вам этот напиток, чтобы вы отметили ваш новый год, чтобы он был счастливым и здоровым!
Она быстро глянула на гостя, состроила смешную гримаску и, высунув кончик языка, расхохоталась и убежала, захлопнув за собой дверь.
Я наполнил бокал напитком, который оказался наливкой из ягод облепихи, и спросил:
– Послушаем совет Измарагды Адриановны и обмоем начинающийся новый год, чтобы был счастливый и здоровый?
– Конечно же! Конечно! – усмехнулся Андрей Константинович, поднёс бокал к губам и воскликнул:
– За братство всех народов!
Одним махом мы опорожнили бокалы.
Андрей поставил свой так порывисто, что бутылка затряслась, наклонилась и рубиновая жидкость широкой струёй разлилась по белой скатерти.
– Символ! – шепнул я.
– О! Несомненно, – воскликнул в унисон мой гость, – что потоки крови ещё будут, но за ними наступит… непременно наступит… должно наступить…
– Наступить должно… наступит… это точно… но когда?
– В близком ли, отдалённом ли будущем, – через десяток лет, или через столетия, – хотя, – меньше!
Но нет никаких сомнений, что идея братства народов уже посеяна. Может, уже появились даже корешки, и ты ещё увидишь, юноша, какой получится урожай.
– Дал бы Бог поскорее! – вздохнул я.
Потом выпили ещё тост:
– За равенство всех состояний!
И:
– За единомыслие всего человечества!
– …Конечно, – продолжил Андрей Константинович, – конечно, ты бы рад узнать, как это мне удалось бродить по свету в образе нищего?
– Разумеется: был бы рад… и, если моё любопытство не слишком нескромно…
– Да нисколько! Знаешь, вспоминая все перипетии моей истории, я дополню её тем, что переплывая через Байкал, при выгрузке багажа из баржи, у меня украли кофр с гардеробом и с деньгами… Наверное, это случилось из-за моей неприспособленности и непрактичности…
И на самом деле, как-то не умею я в дороге управляться…
Как человек свободный, я путешествовал всегда с камердинером и valet de pied [9], которые следили за моим багажом и удобствами… И, надо сказать, хорошо исполняли свои обязанности.
Как осуждённый, я опять ехал под присмотром казаков, которые, конечно, не заботились ни о моём багаже, а о моей выгоде и того меньше, им бы только, чтоб я не убежал в пути…
Позднее на ночлеге у меня украли все меха и остаток одежды, которую я ещё имел, так что всего моего богатства – оставалось рублей шесть…
Ради бога, юноша, не стройте такой трагичной мины!
Конечно, положение моё не было роскошным. Но я ограничил свои потребности до минимума… И, на самом деле, пришёл к выводу, что случаются ситуации несравненно худшие… Вот мне, например, повезло, что я в дороге встретил тебя… Теперь мне бы скорее добраться до Омска…
– Я тоже как раз собираюсь в Омск. Поедем вместе.
– Вот удача! Позволь мне только тебя оставить ненадолго… Позволь, я на минуту отлучусь.
– Мы можем выехать отсюда хоть через полчаса… Но зачем так скоро?...
Он взглянул на меня удивлёнными, мутными глазами и таинственно усмехнулся:
– Прими мои заверения, брат…
Усталым, неловким движением опёрся о ручку кресла, поднял глаза и долго постоял молча в задумчивости, шептал отрывки своих мыслей, или воспоминаний.
– …была прекрасна в платье из белой дымки, в уборе из бледно-розовых цветов шиповника… этот наряд так дивно подходил к её воздушной и нежной красоте...
…меня коробило, что в моей штатской одежде я выгляжу непригляднее, чем толпа сверкающих золотом мундиров, дипломатов и военных на том придворном балу…
…и всё ж – она, Екатерина Васильевна, отличила меня… меня одного…
Он шептал всё тише, всё невразумительнее… Я дотронулся до его руки… Рука была горячая, как пламя…
– Горячка у него! – подумал я. И, чтобы вернуть больного к действительности, прервал его шёпот:
– Андрей Константинович, жду ваших распоряжений, о которых вы изволили говорить…
Он высвободился, протёр глаза, как человек, пробуждающийся от сна, и сказал:
– Надо тебе сказать, ведь в Петербурге я оставил невесту… При последней нашей встрече Екатерина Васильевна обещала, что как только меня амнистируют, она выедет ко мне на встречу в Омск…
Наверное, весть об амнистии каторжников из Петровска уже разнеслась по всей Российской Империи… И потому я хочу знать, сдержала ли слово Екатерина Васильевна…
Может, она и не узнает меня?...
Может, она, дорогая моя голубка, воображает, что перед ней предстанет тот самый красивый молодой человек, любимец петербургских салонов, тот шармант во фраке, с жабо, обутый по моде, с копной густых волос, уложенных a la Byron[10] над беззаботным челом… А когда увидит престарелого неудачника, захочет ли сдержать своё обещание?
Наверное, этот вопрос мучил его всё время, когда он был в одиночестве.
И тут он сорвался с места и схватил свой посох.
Накинул на плечи залатанную шинель и быстро направился к двери.
© М. Кушникова, перевод, 2007.
© М. Кушникова, В. Тогулев, предисловие, составление, 2007.
© А. Брагин, оформление интернет-сайта, 2007.