Источники текста:
Tokarzewsky Szymon. Siedem lat katorgi. – Warszawa, 1907. [Токаржевский Ш. Семь лет каторги. – Варшава, 1907. – На польском языке].
Tokarzewsky Szymon. Siedem lat katorgi. – Warszawa 1918. [Токаржевский Ш. Семь лет каторги. – Варшава, 1918. – На польском языке].
Печатается с исправлениями и добавлениями по:
Токаржевский Ш. Семь лет каторги // Кушникова М.М., Тогулев В.В. «Кузнецкий венец» Фёдора Достоевского в его романах, письмах и библиографических источниках минувшего века. – Кемерово: Кузбассвузиздат, 2007. – С.461-626. [Приложения].
Шимон Токаржевский
СЕМЬ ЛЕТ КАТОРГИ
Варшава, 1907
ПРИМЕЧАНИЯ
Страница 1 из 2
[ 1 ] [ 2 ]
[1] – На титуле первого и второго изданий имя и фамилия автора обозначены не до названия книги, а после, в уточняющем подзаголовке: «Воспоминания Шимона Токаржевского 1846-1857гг.». В первом издании на титуле напечатана приписка: «С тремя портретами автора», а во втором: «Издание второе, значительно расширенное разделами, вычеркнутыми российской цензурой». Сост.
[2] – Второе издание опубликовано в Варшаве в 1918г. На обороте титула в библиотечном экземпляре издания 1918г. собственноручная подпись Галины Токаржевской, «увенчивающая» следующий текст: «Специально оговариваются права перевода и перепечатки. Экземпляры, не подписанные мною собственноручно, продаже не подлежат».
[3] – В издании 1918г. это предисловие дано в другой редакции, с многочисленными вставками, исправлениями и добавлениями:
«Слово об авторе воспоминаний.
Третьего июля 1890г. в Варшаве появились оповещения о смерти, сообщающие, что: “Шимон Токаржевский после жизни, полной страданий и самопожертвования, скончался, отдав Богу чистую свою душу…”.
В этот же день Станислав Гизпаньский, сын ныне почившего в бозе мастера сапожного дела и деятеля 60-х годов, явился в магистрат за цеховым знаменем, с которым сапожный цех намеревался торжественно выступить на погребении Шимона Токаржевского.
Полиция заглянула в книги, в которых записаны были все грехи, какие приписывались жителям Королевства Польского против российской власти.
Заглянула… и выдать цеховую хоругвию отказалась, а извещение о смерти велела снять.
Зато Варшавская полиция по своему почтила Шимона Токаржевского: на углах улиц, по которым из костёла Святого Антония шёл похоронный кортеж, встали конные жандармы, комиссар полиции, а также наблюдатели по бокам вдовы следовали за гробом…
Кем же именно был этот человек, что даже его смерть так взбудоражила Варшавскую полицию… Кем был он, если даже мёртвые его останки казались Варшавской полиции грозными?...
Тайные “записки” охраны сообщали, что “был он бунтарём, многократно заключённым в тюрьму, двукратный каторжник и трехкратный изгнанник, что принадлежал к старой литовской шляхте, а стал сапожником, чтобы иметь возможность влиять на Варшавских ремесленников и втягивать их в бунт против российской власти”.
Да, Шимон Токаржевский был “мастером сапожного дела”. И хотя с 1864г. к верстаку не подходил, тем не менее, титулом “мастера сапожного дела” всегда гордился, – поскольку сапожное ремесло выбрал по убеждению, что тем самым легче будет сеять зерно народного просвещения среди Варшавских ремесленников.
Он был один из той череды служивших Отечеству, один из тех энтузиастов, которые отдают ей всю свою душу, и жизнь коих является сплошным мученичеством… Сын состоятельного помещика из Земли Любельской, в свои юношеские годы Токаржевский встретился с ксёндзом Петром Щегиенным, стал сторонником его патриотических и демократических идей, и, покинув отчий дом, вошёл в ряды заговорщиков.
Как посланец Ходловского священника, Шимон Токаржевский в мужицкой сермяге, с узелком на плече, пешком исходил Земли Любельскую, Киелецкую, Краковскую, в крестьянских усадьбах объясняя убеждения ксёндза Петра Щегиенного, просвещая народ и приготовляя почву для восстания..
Дело нашего народного трибуна было первым этапом в мученичестве Шимона Токаржевского.
Тюрьма во Львове, крепость, Модлин, омская каторга – это главные моменты в той жизненной эпохе Токаржевского.
В 1857г., при вступлении на трон царя Александра II, он возвращается на родину и намеревается осесть на своей земле.
В Варшаве, в доме Эмилии Госселин, где собирались патриоты, принадлежащие к разным общественным сферам, он встречается с группой ремесленников и, убедившись, что они люди искреннего и горячего сердца, решил сблизиться с ними и поделиться с ними чувствами и убеждениями – войти в их сферу.
Традиции Килинского оказались решающими в выборе ремесла – Шимон Токаржевский стал сапожником.
Вскоре скромный его домик на углу улиц Биеланьской и Тломацкиего превращается в очаг, к которому собираются ремесленники, во главе с Станиславом Гизпаньским и молодёжью Школы Изящных Искусств, из Медицинской Академии, и, наконец, известные литераторы и деятели: Александр и Владислав Краевские, Эренберг, Титус Халубиньский, Йезиораньский, Траугут, Точиский, и много других. Наступило восстание…
В 1863г. Токаржевский был вывезен в Рязань, но после четырёх месяцев возвратился, однако вскоре попал в “Павиак”, а потом снова в крепость.
В 1864 году его вывезли на каторгу, в Александровск над Амуром. Впоследствии он пребывал в Иркутске, позднее в Галиче в Костромской губернии.
На родину возвратился в 1883г. после коронационного манифеста Александра III.
Польская газета,
Дня 2 января 1907г.». Сост.
[4] – Станислав Гизпаньский – уже почивший мастер сапожных дел, сын известного деятеля 60-х годов. Прим. польск. изд.
[5] – Далее в издании 1907г. следует разделительный лист с портретом Шимона Токаржевского и подписью: «Шимон Токаржевский после возвращения на Родину с первой каторги». Сост.
[6] – Заговорщики эти и осуждённые назывались Швиентокжижцами, потому что собирались на квартире одного из коллег, А. Краевского, поэта и критика, который жил в доме, принадлежащем костёлу Св. Креста в Краковском предместье. Прим. авт. [Это подстрочное примечание Токаржевского в издании 1918г. введено в изменённом виде в основной текст книги, что будет особо отмечено нами далее. Сост.].
[7] – Подобные воззвания по велению власти священники приходов должны были зачитывать с амвонов в костёлах. Прим. авт. [Это подстрочное примечание Токаржевского в издании 1918г. отсутствует. Сост.].
[8] – Далее в издание 1918г. вставлен абзац, который представляет собой переработанный вариант уже процитированной выше сноски, приведённой в издании 1907г. Вот текст этого добавления: «Осуждённые, фамилии которых по распоряжению власти приходские священники должны были с амвона читать, как заговорщиков, считались: Швиентокжижцами, поскольку они собирались в квартире одного из коллег Александра Краевского, поэта и критика, проживавшего в доме, который принадлежал к приходу Святого Креста в Варшаве». Сост.
[9] – В издании 1918г. стоит другая дата: 15 апреля 1898г. Сост.
[10] – Кулонами мужики в Краковских землях называли мещан. Прим. авт. [В издании 1918г. эта сноска отсутствует, а после слова «кулоны» прямо в тексте следует уточнение: «или мещане». Сост.].
[11] – Последнее предложение абзаца в издании 1918г. отсутствует. Сост.
[12] – В издании 1918г. после этого слова добавлено: «Карашевич». Сост.
[13] – Квиечинский, креатура полицмейстера Абрамовича, фаворит сенатора Стороженки, – ему вменялось в обязанность записывать новоприбывших в крепость. Прим. авт. [В издании 1918г. эта сноска отсутствует, а текст ссылки полностью введён в основной текст и выделен в отдельный абзац, который начинается после слов «молодой мужчина». Сост.].
[14] – Этими словами он обычно выгонял узников. Прим. авт. [В издании 1918г. эта ссылка отсутствует, а её содержание полностью введено в «привязанный» к ней абзац после слов «Свинская утроба». Сост.].
[15] – Потом служил простым солдатом в Кяхте. Прим. авт. [В издании 1918г. эта ссылка отсутствует, её содержание полностью введено в «привязанный» к ней абзац. Сост.].
[16] – Да здравствует император! (фр.). Прим. пер.
[17] – Это предложение в издании 1918г. отсутствует. Сост.
[18] – Ясик хороший был парень! Я встретил его потом в Модлине. Знаю, что его взяли на военную службу в Иркутск, но через Томск он не проходил. Говорили мне, что в окрестностях Минска Ясик сбежал, хорошенько обработав кулаками казака, который его конвоировал. А боксировал он не хуже английского профессионала, и кулаки у него были страшные, одним ударом мог свалить самого сильного атлета. Можно представить, как он отделал того казака… Прим. авт. [Эта ссылка в издании 1918г. отсутствует. Её содержание в полном виде вставлено в основной текст как продолжение того абзаца, к которому она «привязана». Сост.]
[19] – Они приписывались Николаю I. Прим. авт. [Эта ссылка в издании 1918г. отсутствует. Фраза, что слова «приписывались Николаю I», вставлена в основной текст книги, в то предложение, к которому ссылка «привязана». Сост.].
[20] – Глубокие шрамы от его когтей остались у Лесчинского до конца дней. Прим. авт. [Эта ссылка в издании 1918г. отсутствует. Предложение из сноски перекочевало в основной текст, оно вставлено в тот же абзац целиком после фразы: «А потом посадил в карцер на хлеб и воду» (см. ниже). Сост.].
[21] – Которого в 1864 году повстанцы повесили в его имении под Радзимином. Прим. авт.
[22] – Изначально служил в армии, потом ему дали на выбор две должности: дозорного при государственном стаде или директора гимназии в Люблине и он выбрал второе. То-то получился из него воспитатель молодежи! Прим. авт.
[23 ] – Которого мы звали Морок, жену его Нагайка, а детей – Шпицрутены. Прим. авт.
[24] – В крепости он собрал огромное состояние. Потом приумножил его, став управляющим императорских дворцов в Варшаве. После возвращения из второй ссылки (в 1883 году) я встретил его на улице Маршалковского и остановил: «Помнишь, пан, как ты 13 июня в 1846 году записывал меня в список узников крепости? Помнишь, как сидел со мной и запугивал меня? Я Шимон Токаржевский, и вызываю тебя на Божий суд. Русскому кривду простить можно, а поляку, в той должности, которую ты занимал в крепости, ни мы, узники, для которых ты был палачом, ни история не простит никогда!». Я держал его за рукав, чтобы он дослушал меня. Этот человек скользнул взглядом по моему нездоровому лицу, по скромной одежде, и уселся в ожидавшую его карету. Прим. авт.
[25] – Кандалы. Прим. авт. [В издании 1918г. эта сноска отсутствует, слово «кандалы», как пояснение, вынесено в скобки в основном тексте после слова «браслетах». Сост.].
[26] – Так жандармы называли каждого, кто прибывал в крепость: если в кандалах – «волк», если – без, то «зайчик». Прим. авт. [В издании 1918г. эта сноска отсутствует, она «вживлена» в структуру «привязанного» к ней абзаца с небольшими стилистическими трансформациями, не меняющими смысла фразы. Сост.].
[27] – Мы сложили целый алфавит, состоящий из следующих друг за другом букв, соответствующих числу стуков в стену. Мы достигли просто удивительного мастерства в этой «выстукивающей» беседе. Прим. авт. [В издании 1918г. текст сноски в неизменённом виде был перенесён из подстрочника в основную часть главы, причём выделен отдельным абзацем. Сост.].
[28] – Зиенткевич был присяжным заседателем и притом исполнял обязанности шпика, но глупого шпика, поскольку стремился получать прибыли одновременно от поляков и от русских. И попал впросак, пару лет его продержали в крепости, а потом он просидел ещё несколько месяцев в тюрьме в Замоштье. Приговор его звучал забавно: «Из-за недостатка разума послать его в Замоштье». Прим. авт. [В издании 1918г. текст сноски в неизменённом виде был перенесён из подстрочника в основную часть главы, причём выделен отдельным абзацем. Сост.]
[29] – Родной внук Юзефа, последнего Равского воеводы, кавалера Св. Станислава, бригадного генерала, лично представленного генералом Домбровским 3 декабря 1806 года. Прим. авт. [В издании 1918г. эта сноска полностью удалена. Сост.].
[30] – Родной племянник Плихтов: Казимира и Андрея. Казимир погиб под Гроховом, а Андрей, секретарь Государственного Совета, участник заговора т. н. «Патриотического Содружества», был судим Сеймом в 1828 году и в 1830 году эмигрировал в Париж, где был видной фигурой в польской эмиграции. Сидел в монастыре отцов кармелитов на Лезне в Варшаве. В монастыре он посадил в саду дубок и когда я вернулся из второго изгнания, я видел этот дуб, за которым любовно ухаживал каноник Франчишек Хмелевский. Прим. авт. [В издании 1918г. эта сноска полностью удалена. Сост.].
[31] – Такие «беседы» с детьми, которых приводили к узникам, были в большой моде в крепости. Эту функцию брали на себя их милости Блюменфельд и Квиечинский.
Когда жёны в комнате свиданий с узниками вглядывались в мужей, пытаясь запомнить и уловить малейшие изменения, любое выражение родного лица, они на краткие мгновения забывали о детях, – тут же являлись Мефистофель-Квиечинский или Мефистофель-Блюменфельд и пытались расположить к себе ребёнка: обнимали, целовали, дарили конфеты и цветочки, и притом спрашивали: «Кто бывает у твоей мамы?.. Много разных господ?... И как их зовут?... О чём они разговаривают?... А кого мамочка принимает чаще, чем других?» и т.п. Порой, в ответ на такие инсинуации, невинные дети выдавали искусителям ценную информацию, за которую те получали награды от Следственной Комиссии, и на основании которой та же Комиссия выносила губительные приговоры подследственным. Как-то девочка, которую Квиечинский спросил: «А кто был у вас вчера с визитом?», ответила:
– А был один фланцуз.
– Француз? А кто такой?
– Офицел.
– Офицер? И что он говорил?
– Класиво поклонился и сказал: «Челез палу месяцев нас тут будет больше».
– Так, значит, сказал! – обрадовался Квиечинский. – Хорошо сказал, ладно сказал…
В ту же ночь в доме матери этого ребенка провели обыск. Не нашли ничего. Подозрительной показалась жандармам только большая коробка, запертая на ключ, с надписью «Париж» на крышке. Приказали открыть коробку – пусто. Только при нажатии на пружинку выскакивала кукла в мундире французского офицера. Офицер кланялся и протягивал руку с визиткой, на которой была надпись: «Через пару месяцев нас будет тут больше». Коробку с «французским офицером» конфисковали. Отец счастливой обладательницы куклы-офицера попал в тюрьму надолго. И только через много лет, после того, как он вернулся домой, сопоставляя разные обстоятельства, пришел к выводу, что это Квиечинский упрятал его в тюрьму из-за рассказа дочки про «француза». В ту пору дети состоятельных семей имели такие игрушки, которые якобы изготовляли в Париже специально для польских эмигрантов. Прим. авт. [Разбивка на абзацы в этой сноске наши. У Токаржевского вся сноска дана единым неделимым целым, что очень затрудняет чтение диалогов. В издании 1918г. она отсутствует, а приведённый в ней фрагмент перенесён в основной текст после абзаца, начинающегося словами: «Мы стояли на скамьях…» (см. ниже). Сост.].
[32] – В издании 1918г. вместо двух рядов точек напечатано:
Яблочко румяное – Тадеуш Костюшко,
А шишка лесная – императрица…
Возможно, указанный фрагмент исключён в 1907г. цензурой. Сост.
[33] – От коллег я узнал, что не все экзекуции проходили одинаково. Некоторых привязывали к доске, как Христа, других прогоняли сквозь строй солдат. Единственно несомненно, что наша Земля, любимая наша Земля, была не только окроплена, но и залита кровью. Прим. авт. [В издании 1918г. эта сноска перенесена в основной текст и выделена в отдельный абзац, следующий за тем, к которому она «привязана». Сост.].
[34] – Далее в издании 1918г. вставлено: «У него был титул пана воеводы, или пана генерала, поскольку был сыном последнего Равского воеводы, посла Земли Равской, одного из тех, которые подписали “требование гарантии конституции”, кавалера ордена Святого Станислава и генерала бригады Домбровского, который и дал ему это звание (дня 3 декабря 1806г.). Таким образом, пан Антоний Белина-Лесчинский был офицером легионов. Раненый под Москвой, он попал в плен и как простой солдат служил на Кавказе».
[35] – От нажима рук сильного палача. Прим. авт.
[36] – В издании 1918г. три приведённых выше абзаца (начинающиеся со слов «Уже в субботу…», «Наступило обще прощание…», «Провожали нас братья…») объединены в один большой абзац. Сост.
[37] – В издании 1918г. два приведённых выше абзаца (начинающихся со слов «Увы, не со…», «Счастья и радости…») слиты в один абзац. Сост.
[38] – Почтовое отделение находилось как раз на углу улицы Тренбацкой и Краковского предместья. Прим. авт. [В издании 1918г. эта сноска отсутствует. Сост.].
[39] – В издании 1918г. два приведённых выше абзаца (начинающихся со слов «День был прекрасный…» и «С улицы Беднарской…») слиты в один абзац. Сост.
[40] – На Саксонской площади. Прим. авт. [В издании 1918г. эта сноска отсутствует. Сост.].
[41] – В издании 1918г. два приведённых выше абзаца (начинающихся со слов «В Ордонанцгаузе встретили…» и «Мы сразу же…») слиты в один абзац. Сост.
[42] – В издании 1918г. два приведённых выше абзаца (начинающихся со слов «Нам было сказано…» и «Множество знакомых и…») слиты в один абзац. Сост.
[43] – В издании 1918г. два приведённых выше абзаца (начинающихся со слов «В двенадцатом часу…» и «Там последовали ещё…») слиты в один абзац. Сост.
[44] – В издании 1918г. три приведённых выше абзаца (начинающихся со слов «И, наконец, мы…», «Мы страдали, одолеваемые…» и «Мы молчали, чтобы…») слиты в один абзац. Сост.
[45] – В издании 1918г. два приведённых выше абзаца (начинающихся со слов «Так мы простились…» и «Отдохнув пару часов…») слиты в один абзац. Сост.
[46] – В издании 1918г. два приведённых выше абзаца (начинающихся со слов «Описывать подробно путь…» и «Между тем, мы…») слиты в один абзац. Сост.
[47] – В издании 1918г. четыре приведённых выше абзац (начинающихся со слов «Мы въезжали в…», «Холера опустошила город…», «Чиновники выбежали сразу…» и «Тем временем наступила…») слиты в один абзац. Сост.
[48] – В издании 1918г. два приведённых выше абзаца (начинающихся со слов «Москва – огромный город…» и «Воображение рисовало передо…») слиты в один абзац. Сост.
[49] – Написано в 1856г. Прим. авт. [В издании 1918г. четыре приведённых выше абзаца (начинающихся со слов «Новгород мне очень…», «Казань, некогда столица…», «Студенты этого университета…» и «В Казани тоже…») слиты в один абзац. Сост.].
[50] – В издании 1918г. фраза «после чего отправились в Тобольск» отсутствует. Далее вставлен фрагмент, который мы приводим ниже полностью:
«Кибитками из Варшавы мы ехали без остановок и дня 18 июля 1848г. перед вечером прибыли в Тобольск, губернский город, который считается памятником завоевания Сибири Ермаком.
В губернском тюремном здании нас, Поляков, поместили в такой павильон, который какой-то временный “жилец” назвал: “отель для арестованных и каторжников”. Это название как-то пристало к нескольким избам и сохранялось постоянно в течение ряда лет. Как нынешних арестантов, и каторжников в будущем, in spe [в перспективе (лат.), – прим. пер.] нас поместили в этот “отель” вместе с партией бродяг, собранных из разных сторон российской империи и ожидающих дальнейшей экспедиции. Квартира, которая нам предназначалась, была обширной комнатой, в виде вытянутого прямоугольника, с шестью высоко размещёнными и густо, накрепко зарешеченными окнами, так что освещение было не из худших. Нам удалось совершенно благополучно занять один угол этой комнаты, наилучший угол, вблизи печи, которая, судя по её высоте и широте, должна была составлять предмет споров.
В Тобольске меня ожидала очень болезненная неожиданность. Кроме пяти, которые нас опередили из Модлина, я застал Юзика Богуславского, а также Юзефа Жоховского. Это был мой учитель из Щебжежинской школы, один из тех, кого я больше всего любил и почитал. Когда мы встретились ещё так недавно в Щебжешине, могли ли мы предвидеть, где и в каких условиях встретимся вновь?... Вскоре после нас прибыли: Юзеф и Кароль Рудницкие и Александр Гжегожевский. Неудобства длинного пути исчерпали полностью наши силы. Полуживые, без сил, прямо в одежде, мы рухнули на отвратительно грязные топчаны, заражённые паразитами, следящими за каждым движением человека, ищущего на топчане лишь сна и отдыха. Несмотря ни на что, однако, спали мы, как суслики. Примерно около полудня дозорному удалось нас разбудить и заспанных повести в канцелярию, где начальник тюрьмы после сопоставления наших бумаг с нашими личностями, велел нам выйти. В оригинале это звучало так: “Пошли вон!”.
Поскольку в “отеле арестантов и каторжников” не было никаких предписаний, обязующих работать, и никакой регламент не действовал, мы, с наших леговищ, вставали поздно. Это коротало нам дни, гораздо более мерзкие, нежели ночи, когда бандиты уже погрузились в глубокий сон и во всём здании царили покой и тишина. Тогда мы, Поляки, начинали беседовать о разных вопросах. Охотнее и чаще всего мы говорили о тех, которые касались caram patriam [дорогой родины (лат.), – прим. пер.] или хотя бы отдалённо были с ней связаны. Наши посиделки обычно кончались одинаково: профессор Жоховский становился на колени и вполголоса говорил: “Кто под опёкой…”, “Все наши дневные деяния…”, а также и иные молитвы и песни. Собравшись около достойного старца, также на коленях, мы повторяли слова молитв… Повторяли их в унисон и в экстазе. Из нашего сознания исчезала тут же и тюрьма, вонючая комната, слабо освещённая масляным фонарём… Из нашего сознания исчезало отвратительное окружение… Исчезала угроза неизвестного будущего… Мелькали образы неизвестной и страшной будущности… Наши взоры, наши руки невольным движением тянулись вверх… к небу… а юношеские наши сердца были полны веры в триумф идеи, которая была для нас самой дорогой.
Когда мы немного отдохнули, меня одолело непреодолимое желание письменной беседы с родственниками и приятелями. Такое желание для людей грамотных, находящихся в цивилизованном крае, весьма легко осуществить.
Да! Но не в Тобольском “отеле для арестантов и каторжников”! Бумагой и конвертами мы запаслись в изобилии, – а вот раздобыть перья и чернила было труднее. В конце концов, после многих безрезультатных попыток, бутылочку чернил, а также перьев, и то не каких-нибудь! – это были перья орлов карагушев, из тех маленьких сибирских орлов, которые гнездятся в степях кочующих киргизов, – вот такие перья достал нам некий Емельяшка. Это был старый, козёл-пьяница, инвалид, на котором лежала обязанность поддерживать порядок в канцелярии тюремного начальства. Тот же Емельяшка взялся отнести наши письма на почту, и, поскольку клялся всеми небесными и адскими силами и призывал всех покровителей, чудотворцев в свидетели, что выполнил поручение, это нас подвигло продолжить столь дорогую для нас корреспонденцию. Итак, мы целыми днями писали письма, почему наши сожители присвоили нам прозвище “сильно грамотных”, или “крепко пишущих”. Мы сносили насмешки, не переставая писать письма, коли уж так благоприятно сложились обстоятельства для переписки, что, наверное, не скоро опять случится с нами.
“Я видел французов, видел немцев, видел итальянцев, я даже видел пещеры Сивилл, – хвастался перед родственниками Ян Кохановский. – Я не видел тех цивилизованных и живописных краёв, которые восхищали Яна из Чернолесья, – но вчера сумел присмотреться вблизи к чему-то, что в описании посчитал бы вымыслом, и что фактически в первой половине девятнадцатого столетия существует в Тобольске над Иртышем…
А было так: за мелкие подачки, которые он получал за мелкие же услуги, Емельяшка, как мог и умел, оказывал нам свою благодарность и как-то, когда мог располагать своим временем, – спросил:
– Вы, господа Поляки, не имели бы “охоты” увидеть нашу тюрьму?
– Да нет! Нет! Я, по крайней мере, такой “охоты” не имею, – крикнул я, когда услышал предложение Емельяшки, и вытянул руки перед собой, будто бы чтобы отпихнуть какой-то отвратительный и страшный морок… Ибо вдруг передо мною возникли карцеры в Самборе и во Львове, на улице Сыкстуской… Варшавская цитадель… Казематы в Модлине, все тюрьмы, в которых я провёл ряд лет моей столь ранней юности, – всё это встало передо мной со всем сопутствующим набором физических и моральных унижений… Нет, этим я был сыт по горло… И даже более чем – одним видом вообще какой-либо тюрьмы! И моим товарищам также совсем не хотелось снова увидеть карцеры.
Емельяшка, тем не менее, не разочарованный нашим отказом, так убеждал и так комично и пылко пытался пробудить наше любопытство, что просто для того, чтобы избавиться от его натиска, мы последовали за ним в лабиринт коридоров тобольского тюремного здания, в котором один павильон занимают осуждённые, цепью прикованные к стене.
Длинный, узкий мрачный коридор разделяет череду камер. Над дверьми каждой камеры висит большая белая таблица, на которой чёрными буквами написан номер, который одновременно является теперь и именем жильца этой камеры… Конечно, имя осуждённого “на цепи” и пожизненное заключение фигурирует в канцелярских книгах, но никто о них никогда не спрашивает, никто о них не беспокоится… Никто из родственников, из приятелей ни письменно, ни лично не объявляется к осуждённым этой категории… Так, как будто они вычеркнуты из числа живущих на этом свете…
В коридоре, по которому нас вёл инвалид Емельяшка, таких камер было двадцать, по десять с каждой стороны; двери камеры, означенной номером десятым, стояли отворёнными настежь, как это обычно бывает во время уборки. За “парашником” вошли также и мы. Пол, из красного кирпича, такой же низкий сводчатый потолок, затянутый паутиной, – не оштукатуренный и почерневший от пыли и влажности стены, – топчан, едва-едва чем-то покрытый, что когда-то называлось соломой, в углу наиболее близко к топчану, деревянная ёмкость, переполненная вонючей жидкостью, в другом углу кирпичная печь, такой была камера, означенная номером десятым.
А что же несчастный, который сидел на привязи в этой камере?... Наш взор, одним махом оглянув камеру, и лишь потом увидел её жильца, который тем больше интересовал нас, хотя скорее я должен был бы сказать – возбудил в нас ужас, так что Емельяшка нас предупредил:
– Тут сидит такой, из “панов”, такой один из шляхты и “чиновник”… Ну-с, и много это ему помогло? Смотрите, господа, наверное, был ещё той птичкой!
Тот, “из панов”, экс-шляхтич, экс-чиновник, сидел скрюченный на краю своего топчана, когда мы вошли в камеру. Мы ступали тихо и потому он не заметил, как мы вошли, впрочем, наверное, посчитал, что это ходит здесь “парашник”.
– Ну-с, “лумер” десятый! Что? Вы спите… Спите в белый день, при ясном солнце?... Что?... А?... – закричал Емельяшка. – Я должен добавить, что вид белого дня, ясного солнца был совершенно недоступен в этом мрачном закутке, где имелось под самым потолком только одно маленькое зарешёченное круглое окошко, которое как зонтиком было затемнено каким-то выступающим карнизом верхнего этажа.
– Я вам гостей привёл… И не абы каких! Издалека… “Лумер” десятый, просыпайтесь! – нумер десятый дрогнул… Вскочил, покачнулся, как будто внезапно спугнутый со сна, как будто собирал и приводил в порядок мысли, расплывающиеся и бессмысленно блуждающие. Затем он встал и ждал, держа руки на лбу. Он не мог, видно, понять цель визита аж девяти мужчин, прибывших издалека, несомненно, считал нас за чиновников, которые приехали в Тобольск на проверку.
Потому в позе полного унижения молчал, ожидая вопроса и всё время держа руки на лбу.
Юзик Богуславский, лучше всех нас владеющий российским языком, спросил номер десятый, откуда он прибыл в Тобольскую тюрьму?
– Лет три, месяцев пять и дней двенадцать. Это наивернейший счёт… Я не ошибаюсь, хотя у меня нет календаря, – вялым тоном ответил номер десятый.
– А как же без календаря вам удаётся справиться с такими расчётами? – спросил Богуславский.
– Каким способом? Весьма простым. Каждый день отгрызаю кусочек соломки, из той, что лежит в моём топчане. Каждый десяток соломинок я складываю в щели, которых хватает и в полу, и в стенах моей камеры. Когда собирается три десятка соломинок, а в некоторых месяцах три десятка плюс одна соломинка, – я вытаскиваю эти пучочки из щелей и сразу же на кирпиче под моим топчаном, кусочком мела, который, наверное, остался после моего предшественника в этой камере, – пишу, что такой-то и такой-то месяц уже закончился. Также записываю года и таким образом без перерыва кирпич за кирпичом, повторяю эти несложные манипуляции, которые имел честь исчерпывающе объяснить Вашим Превосходительствам с их благоволения.
Не нарушая нашего инкогнито, Юзик Богуславский сказал заключённому, что мы не имеем права на титул Превосходительство. Приняв это к сведению, Нумер десятый сразу же изменил выражение лица, голос его стал менее униженным, но говорил он также любезно, почтительно, чтоб заставить нас заинтересоваться его особой, а, может, кто знает?... может, слегка поимпонировать нам своим весёлым будущим…
Он похвалился, что был потомственным шляхтичем по рождению и высоким чиновником по рангу. Имел в Петербурге великолепно обставленное жилище, имел собственного верхового, собственную коляску и николаевский плащ, подбитый бобрами… Начальство канцелярии, в которой он работал, очень его ценило…
Мы не смели спросить о причине, которая разрушила так великолепно начатую карьеру… Нумер десятый не спешил с пояснением этих причин, только вздохнул:
– Так вот по-разному встречается на свете.
– Конечно, очень по разному, – поддакнул Адольф Грушецкий.
Нумер десятый, обрадованный неожиданной встречей, сам поддерживал разговор и с неописуемым удовольствием просто растворялся в своих воспоминаниях. Выражался он гладко, часто пользуясь французскими словами и оборотами. По нём было видно, что он не утратил ещё некоторую полировку, которая пока сохранилась в общих карцерах, в общении с неотёсанными бродягами. Он был осуждён на пожизненное тюремное заключение в камере, с закреплением к стене в течение восьми лет. Ах! Емельяшка, наверное, был прав: Нумер десятый должен был совершить какие-то невероятные преступления, если его осудили на такое тяжкое наказание. И притом этот несчастный надеялся, что “вскоре царская милость скоротит ему наказание”. Никогда ничья надежда не была столь беспочвенна и столь нереальна, поскольку ни один манифест не касался осуждённых на цепи.
Нумер десятый, рослый, представительный мужчина, во цвете лет, был мечен калёным железом на щеках и на лбу; наполовину бритый лоб придавал его физиономии странное и комичное выражение… Он был одет в обычную двухцветную одежду каторжника, рваную и грязную, а кандалы были прикованы на ногах. Пояс его облегал широкий стальной обруч с цепью из массивных колец, и этот пояс опирался на бёдра осуждённого, – а цепь, довольно длинная, с помощью крепкого крючка была закреплена к стене…
Тот, кого одевают в такой стальной пояс, уже никогда этот пояс не снимет, пока либо не минет число лет, на которые человек осуждён, или когда смерть раньше намеченного срока освободит осуждённого. Тот, кто прикован к стене, порога своей камеры никогда не переступит, до последней минуты назначенного ему сроку. В этой мрачной камере этот добровольный “бродяга” и вынужденный “кающийся” будет годы и годы существовать, не видя ясного солнца, не видя света во время долгих северных зимних вечеров… В этой душной, влажной, смердящей темнице, голод не раз будет мучить его внутренности… Здесь, в этой берлоге он не раз будет болеть и терпеть разные физические недуги, привычные для осуждённых, и будет их сносить в одиночестве, забытый людьми, проклятый судами, ненавидимый дозорными и тюремными служками…
Поистине! В таких условиях можно совершить самоубийство, или ошалеть, если смерть не прервёт эту страшную жизнь раньше. Однако, в Тобольской тюрьме ни один из осуждённых “на цепи” ещё не раз не кончал жизнь самоубийством. И случаи смерти у людей не старых, среди осуждённых этой категории, как твердил Емельяшка, происходят очень редко, разве что организм заранее был поражён какой-нибудь болезнью, которую он принёс с собой с воли в тюремные стены…
Когда парашник кончил убирать камеру, мы почувствовали, что уже время прервать этот необычный визит…
Нумер десятый кланялся нам изящно, изысканно, согласно канонам хореографии. Может, припомнились ему петербургские салоны и светскости, принятые в них… Может, в его воображении маячили фигуры товарищей бывших гулянок, – товарищей, знакомством и близостью с которыми гордился… Мы попрощались с несчастным такими словами:
– Пребудьте с Богом!
Скоро дозорный запер двери камеры номер десять, толстые, железные двери, снабжённые с обеих сторон крючками, в которые он просунул задвижки, запер огромным ключом, и отверстие замка закрыл бляшкой, – Емельяшка начал говорить и, глядя на нас самодовольно, спросил:
– Ну-с, господа, разве не красивые у нас камеры в нашей губернской Тобольской тюрьме, что? А? таких хоть с фонарём ищи, не найдёшь ни в одной тюрьме Западной Сибири, а в Восточной таких не увидишь, потому что это дикий край!
Господи, Боже! Какие же понятия о цивилизации были у инвалида Емельяшки!...». Сост.
[51] – Восемь приведённых выше абзацев (начинающихся со слов: «Это губернский город…», «Через пару дней…», «Более шестидесяти человек…», «Трудно поверить, сколько…», «Одновременно открывался источник…», «В Тобольске, кроме тех…», «Через пять недель…» и «Часто заходил в…») в издании 1918г. отсутствуют. Сост.
[52] – В издании 1918г. этот абзац отсутствует. Сост.
[53] – В издании 1918г. четыре приведённых выше абзаца (начинающихся со слов «Меж подобных заключённых…», «Другой заключённый, Корнев…», «А что же…» и «Такие беглецы не…») слиты в один абзац. Далее следует завершающий фрагмент главы, который в издании 1907г. отсутствует:
«Во время нашего этапа в Тобольске вспыхнула невиданная доселе холера, ежедневно умирало по нескольку десятков людей. Вместо того, чтобы бороться с эпидемией, вместо того, чтобы объяснять, как обороняться от неё с помощью лекаря, – старые и молодые тобольчане, нищие и богачи, урядники и купцы, ломали себе головы, откуда в Тобольске эта “болячка” появилась в первый раз с самого основания города. Такие споры длились в течение долгих часов, пока, в конце концов, какой-то обыватель эту запутанную проблему разрешил просто: он утверждал, что не кто иной, кроме политических преступников Поляков не мог привезти с собой холеру. Vox populi [глас народный (лат.), – прим. пер.] согласился с этим утверждением, объясняя такой факт ненавистью Поляков к россиянам, и желанием поубивать всех жителей Тобольска, что позволило бы Полякам выбраться из тюрьмы и убежать… Тут же нашлись свидетели, готовые признаться под присягой, что якобы видели, как Поляки, привезённые в кибитках через город, вынимали из карманов толстые мешочки и раскидывали их по улицам. Конечно, в этих мешочках, как твердили свидетели, – находилась холера… Она отравила воды в Иртыше и во всех колодцах… отравила воздух. Скоро такая байка улеглась в тёмных и суеверных головах, разошлась по городу и с быстротой молнии разбежалась по всему Тобольску, вызывая чуть ли не революцию.
– Выдайте нам Поляков!... Они не только оскорбили нашего батюшку-царя, но хотят всех нас изжить со света!... Они хотят завладеть всем Тобольском!... Выдайте нам Поляков! – кричали заводилы.
А толпа укрепляла их требования… верещала, метала всяческую клевету, злоречия, проклятья и выла от неудержимой ненависти… Несколько парней хватились за кирки и секиры, чтобы выломать стены и разбить ворота тюрьмы. Когда уверения тюремного начальства не возымели никакого действия на разъярённую толпу, вызвали солдат из казарм. Солдаты оружием разогнали толпу… Но было видно, что делают они это неохотно, несомненно, соглашаясь с толпой в её убеждениях и желаниях. Весть о том, что делается в городе, и что произошло перед тюремным зданием, вмиг дошла до “отеля арестантов и каторжников”, вызвав среди бродяг страшное волнение и тревогу. Ожидая высылки в назначенные им места наказания, в рудники, крепости и разные сибирские карательные предприятия, бандиты на долгих этапах ведут весёлую и беззаботную жизнь. Мысль о будущем не портит им весёлого настроения. Каждый дрожит за свою жизнь, как за самое драгоценное сокровище. Клевета, которая на нас обрушилась, нашла среди бандитов абсолютное доверие. Их волнение и тревога, подкреплённая ненавистью к людям интеллигентным и шляхетного происхождения, обратилась к нам в таком остром виде и обрела такие грозные для нас формы, что тюремная власть потребовала помощи от губернатора… Кого судьба пощадила, не показав, как выглядят бандиты, объятые непреодолимой яростью, тот, конечно, не может представить, что мы тогда пережили… Мы сгрудились в одном конце комнаты… Печь образовала наш фланг. Впереди мы в мгновение ока смогли составить баррикады из наших топчанов, узлов и чемоданов. Перед этой баррикадой встал Емельяшка и, размахивая какой-то старой заржавленной сабелькой, неустанно кричал:
– Первому, кто приблизится, разрублю лоб на две половины и рассеку на сто кусков!
Бандиты из всего “отеля” ввалились в нашу комнату и, несмотря на угрозы Емельяшки, приближались к нам, окружая нас тесной громадой, объятые жаждой убийства, жаждой крови… Наше положение было всё критичнее, и всё опаснее… когда вдруг в комнату вломились солдаты с штыками, как для атаки… Бандиты всей купой отступили к дверям и в другие комнаты… Емельяшка умолк и опустил свою сабельку… Мы выбрались из-за нашей баррикады, солдаты тем временем встали полукругом, ограждая нас от бандитов. Тогда в избу вошёл губернатор, в окружении военных и штатских тобольских чиновников.
– Что здесь происходит? – крикнул громким голосом. – Что тут за авантюры? Кто не успокоится – тому сто палок и в яму! Поняли, безмозглые вы чёртовы твари?... Вы бунтовщики… Кто “зачинщик”? Говорите сейчас же! Слышали?...
Конечно же, слышали, но, тем не менее, никто голоса не подавал; ни с чьих уст не сорвалось ни признания, и вообще ни одно слово. Все бандиты молчали. Опустив лбы, стояли одни спокойные, тихие, неподвижные. Вид штыков и угроза “сто палок и в яму!” успокоили их в мгновение ока… Вдруг, из группы, окружающей губернатора, появился кто-то, кого мы до сих пор не заметили. Был это мужчина во цвете сил, красивый, гибкий, высокий, и удивительно приятный. Среди громады разбушевавшихся злодеев, тюремных, разъярённых, нахмурившихся чиновников, этот молодой человек, неожиданно появившийся, показался нам таким испуганным, каким-то гостем с иной, какой-то лучшей планеты. В эту комнату, мрачную, грязную, вонючую, он внёс с собой какой-то тонкий и приятный запах парфюма, и дух высших сфер общества. Был он одет в тёмно-синий фрак, белый галстук, белые перчатки и такие же шёлковые чулки. Бриллианты его орденов, прикреплённых к фраку, сияли ярким блеском. На нас, Поляков, он обратил сочувственный и приязненный взгляд.
– Превосходительство, – вполголоса, спросил он по-французски губернатора, указывая на нас глазами, – все они политические преступники?
– Да, именно, господин граф!
– Шляхта?
– Пониженная до мужиков! – спешно объяснил губернатор.
Граф усмехнулся и очень тихим шёпотом, который только очень чуткий слух мог бы уловить, сказал, скорей как бы про себя, чем обращаясь к своим спутникам:
– Ну, это ничему не мешает! – уже громко добавил он, обращаясь к губернатору. – Позволю себе предположить, что наилучшим было бы обособить этих политических преступников.
– Если господин граф скажет…
– Я позволил себе только выразить свой взгляд, не имея права издавать какие-то приказы, – живо, но очень благосклонно сказал молодой граф, хотя покорные выражения лиц местных чиновников и приниженность их поведения с ним указывали, что именно он имеет все права распоряжаться в Тобольске. Его вежливое: “позволю себе предположить” означало: “так надо сделать! Потому что я так хочу! И так всё и будет!”.
– Есть у нас какая-нибудь свободная камера? – спросил губернатор начальника тюрьмы.
– Все отдельные камеры заняты, Ваше Превосходительство, все общие камеры переполнены, – ответил начальник.
– Тем не менее, позволю себе предположить, Ваше Превосходительство, – вновь обратился к губернатору граф, – что при доброй воле в обширном Тобольском тюремном здании найдётся всё же какой-нибудь уголок, где бы можно спрятать этих политических преступников от нападения этих de ces brigands [бандитов, негодяев (фр.), – прим. пер.]. Настаиваю и… очень о том прошу, Ваше Превосходительство, а также ваших подчинённых. Думаю также, что во избежание впредь подобных происшествий, наилучшим способом было бы ускорить отсылку партии, к которой надо присоединить Поляков.
– Мы в точности исполним ваш приказ, господин граф, и не помедлим, издадим соответствующее распоряжение, – в унисон поклонились губернатор и все остальные.
Время Декабристов ещё было достаточно близко. Незнакомый “граф”, вполне возможно, насчитывал среди своей близкой родни “бунтовщиков” и этим мы объясняли его сочувствие к нам. Благодаря ему, мы тут же были переведены в комнатку, при квартире тюремного писаря. А он как раз в это время составлял рапорт о причинах и разрастании этого бунта. Щедро запивая горилкой своё совещание, и покуривая трубку, мы говорили о молодом чиновнике, который так неожиданно и вдруг появился в Тобольске. Через тонкие, полные щелей, перегородки, мы прекрасно слышали разговор двух приятелей.
– Из Петербурга приехал в собственном тарантасе, а четыре кибитки везли его багаж. Там, в губернаторском дворце, говорили, что это такой, который будет осматривать всю Сибирь и записывать всё, что увидит.
– Это человек нежелательный, Петр Андреевич, я в нашей тюрьме хочу управляться, как в собственной кухне!... Если бы я был губернатором, я бы ему сказал: “Не суй нос в чужие дела, а следи за своими собственными!”.
– Ну-с, ничего бы вы так не сказали, Антип Степанович, – рассмеялся Петр Андреевич.
– Сказал бы, сказал бы, честное слово, – настаивал подвыпивший собеседник, – почему он заступается за политических преступников? Что? А?
– Потому что в губернаторском дворце говорили, что старый граф единственного сына выслал учиться в Париж, и там он заразился…
– Чем, Пётр Андреевич, говорите быстро, чем он заразился, молодой граф в Париже?
– Новинками.
– Ну-с, значит, “пропала его телега”, – крикнул Антип Степанович, – засадят его в Шлиссельбург, а может невдолге пан граф приедет и в Тобольск с бритым лбом и в цепях! Гляди-ка! Матушке России не нужны такие графы, которые в проходных дворах ветрами, бурями и “новинками” промышляют». Сост.
[54] – Потому подобные ревизии проходили на каждом этапе. Прим. авт. [В издании 1918г. эта сноска отсутствует, её текст перенесён в конец «привязанного» к ней абзаца. Пять приведённых выше абзацев (начинающихся со слов «Дня 11 августа…», «Из ткани, что…», «На пропитание каждого…», «В таком странном…», «Проверяли прежде всего…») в названном издании слиты в один большой абзац. Сост.].
[55] – В издании 1918г. отсутствует рисунок, а последнее предложение из предыдущего абзаца (начинающегося со слов «После переклички “разбойникам”…») и первое предложение наст. абзаца заменены одним предложением в новой редакции: «Тех, которым места не хватало, прицепили друг к другу по три или четыре человека с помощью устройства, состоящего из железного обруча, охватывающего шею человека и цепей, соединённых между собой в среднем обруче и закреплённым к кандалам». Сост.
[56] – В каждой партии есть свой староста. Прим. авт.
[57] – В издании 1918г. девять приведённых выше абзацев (начинающихся со слов «После переклички “разбойникам”…», «Пояснение: a, b…», «Нам, двенадцати Полякам…», «Офицер, который конвоировал…», «Когда партия отошла…», «Требования таких выплат…», «Убедившись, что некоторые…», «Когда мы выехали…», «Для этого мы…») слиты в один большой абзац. Сост.
[58] – В издании 1918г. пять приведённых выше абзацев (начинающихся со слов «–Ваше благородие!», «Затем спросил у…», «Но где там!...», «И начался торг…», «Так начался наш…») слиты в один абзац. Сост.
[59] – В издании 1918г. шесть приведённых выше абзацев (начинающихся со слов «Страшно было подумать…», «Когда пришло время…», «В полночь он…», «Остаток ночи мы…», «Когда камеру отперли…», «Должны признаться, что…») слиты в один абзац. Сост.
[60] – В издании 1918г. три приведённых выше абзаца (начинающихся со слов «После месячного похода…», «Карол Богдашевский, Адам…», «В Таре братья…») слиты в один абзац. Сост.
[61] – В издании 1918г. двенадцать приведённых выше абзацев (начинающихся со слов «Но вот мы…», «Но всё получилось…», «В Болотном, отдалённом…», «Такие задержки партии…», «Итак, мы должны…», «Проживающий в Болотном…», «Вместе со старостой…», «Пекли его молдаване…», «Хлеб вышел отличный…», «С каждым днём…», «Неплохо жили мы…», «Узелок достался мне.») слиты в один большой абзац. Сост.
[62] – В издании 1918г. пять приведённых выше абзацев (начинающихся со слов «В Варюхине, где…», «Вечером офицер Лисаков…», «Евгения Петровна имела…», «Но притом гостеприимна…», «Пока мы сидели…») слиты в один большой абзац. Сост.
[63] – В издании 1918г. три приведённых выше абзаца (начинающихся со слов «После чая и…», «Она пела. Но…», «Конечно, мы очень…») слиты в один абзац. Сост.
[64] – В издании 1918г. два приведённых выше абзаца (начинающихся со слов «–Вот тебе на!...» и «Утром Евгения Петровна…») слиты в один абзац. Сост.
[65] – Где мы уже не нашли Евгении Петровны. Прим. авт. [В издании 1918г. эта сноска отсутствует. Сост.].
[66] – В издании 1918г. десять приведённых выше абзацев (начинающихся со слов «От Томска нас…», «Мороз стоял сильный…», «Всё это – пока…», «Рассказу вторят дикие…», «Наш поход из…», «Восход солнца показал…», «Как только мы…», «Через два дня…», «В Томске мы…», «5 декабря под…») слиты в один большой абзац. Сост.
[67] – В издании 1918г. три приведённых выше абзаца (начинающихся со слов «Один из наших…», «Уроженец далёкого севера…», «Из Томска он…») слиты в один абзац. Сост.
[68] – В издании 1918г. пять приведённых выше абзацев (начинающихся со слов «Началась игра. Жигалин…», «Стоя рядом, мы…», «Через пару дней…», «По пути в…», «Два раза в…») слиты в один абзац. Сост.
[69] – В издании 1918г. три приведённых выше абзаца (начинающихся со слов «Глядя на горы…», «На одну из…», «Увидели камень, на…») слиты в один абзац. Сост.
[70] – В издании 1918г. два приведённых выше абзаца (начинающихся со слов «Сперва эти “поляки”…» и «У самого входа…») слиты в один абзац. Сост.
[71] – В издании 1918г. два приведённых выше абзаца (начинающихся со слов «–Так я твою…» и «Хозяйка и девочка…») слиты в один абзац. Сост.
[72] – В издании 1918г. пять приведённых выше абзацев (начинающихся со слов «–Если бы ты…», «Этот рассказ, видно…», «В это время…», «Я спокойно ответил…», «Наши слова, видно…») слиты в один абзац. Сост.
[73] – В издании 1918г. три приведённых выше абзаца (начинающихся со слов «–Ничего, хозяин, мы…», «По мнению староверов…» и «Об убийстве речи…») слиты в один абзац. Сост.
[74] – Тогда – майор Маценко, малоросс, неплохой человек. Прим. авт. [В издании 1918г. эта сноска отсутствует, звание и фамилия «майор Маценко» внесены в основной текст после слова «комендант», однако выражение «малоросс, неплохой человек» из текста удалено полностью. Сост.].
[75] – Якублевич. Прим. авт. [В издании 1918г. эта сноска отсутствует, фамилия «Якублевич» внесена в основной текст после слова «офицер». Сост.].
[76] – Гусев. Прим. авт. [В издании 1918г. эта сноска отсутствует, фамилия «Гусев» внесена в основной текст после слова «майор». Сост.].
[77] – В издании 1918г. приведённые выше три абзаца (начинающиеся со слов «Вот уже и…», «Крепость Усть-Каменогорск, названная…», «Один батальон линейных…») слиты в один абзац. Сост.
[78] – В издании 1918г. три приведённых выше абзаца (начинающихся со слов «Комендант принял нас…», «Когда мы вошли…» и «Представьте себе такую…») слиты в один абзац. Сост.
[79] – В издании 1918г. двенадцать приведённых выше абзацев (начинающихся со слов «Такое спокойствие и…», «Все праздники Рождества…», «В тот день…», «Ангел сказал пастухам…», «В эту минуту…», «Мы умолкли. И…», «Утром нам выдали…», «Всё такое заношенное…», «В России имеется…», «Когда партию послали…», «Когда мы с…», «Обметать снег лопатами…») слиты в один большой абзац. Сост.
[80] – В издании 1918г. восемь приведённых выше абзацев (начинающихся со слов «Снова взрыв смеха…», «Весь день мы…», «Это был наш…», «30 января 1849…», «Мы навели порядок…», «Ксёндз Юргелевич привёл…», «Только тот, кто…», «Мороз сотворил из…») слиты в один абзац. Сост.
[81] – Которых князь Паскевич перед высылкой велел пороть на площади Бронной. Прим. авт. [В издании 1918г. текст ссылки перенесён в конец абзаца, к которому она «привязана». Девять приведённых выше абзацев (начинающихся со слов «Между тем, нас…», «По воскресеньям и…», «У Якублевичей мы…», «Сестра полковника сибирских…», «С помощью Маценко…», «Ежедневно мы выходили…», «При каждом разливе…», «Кроме ремонта дамб…», «А тем временем…») слиты в один абзац. Сост.].
[82] – В издании 1918г. четыре приведённых выше абзаца (начинающихся со слов «Мы провели в…», «Было это в…», «Мы сидели вместе…», «Среди других подсудных…») слиты в один абзац. Сост.
[83] – Кривоногов. Прим. авт. [В издании 1918г. эта ссылка отсутствует, фамилия «Кривоногов» внесена в основной текст после слова «полковник». Сост.].
[84] – В издании 1918г. двенадцать приведённых выше абзацев (начинающихся со слов «Господи! Иисус Христос!…», «Такова была его…», «Вахтёром он называл…», «С виду этот…», «У нас обнаружили…», «Полковник, присланный на…», «До нас дошли…», «В июле 17…», «О, нищая, одинокая…», «Но дух Феликса…», «–Вот я, Господи…») слиты в один большой абзац. Сост.
[85] – В издании 1918г. четыре приведённых выше абзаца (начинающихся со слов «И тут мы…», «Добрые люди, что…», «Прощание было скорбное.», «Она плакала и…») слиты в один абзац. Сост.
[86] – «… встретился с Токаржевским, ещё очень молодым человеком, свежим, румяным, сильным, смелым, который в дороге пол-этапа нёс на плечах падающего от усталости Богуславского, что повторялось на протяжении 700 верст. Надо было видеть, какая приязнь связывала их». Достоевский, «Записки из Мёртвого Дома», с. 120. [В издании 1907г. это примечание не подписано. В издании 1918г. стоит подпись: «Примечание переписчицы». Сост.]
[87] – В издании 1918г. пять приведённых выше абзацев (начинающихся со слов «20 сентября 1849…», «Велено было заковать…», «Юзек был очень…», «Он отказал.», «Тогда мы взяли…») слиты в один абзац. Сост.
[88] – В издании 1918г. три приведённых выше абзаца (начинающихся со слов «У него была перемежающаяся…», «Первый ночлег мы…» и «Как только мы…») слиты в один абзац. Сост.
[89] – В издании 1918г. четыре приведённых выше абзаца (начинающихся со слов «Мы очень удивились…», «Гость представился нам…», «Уроженец Познаньского предместья…», «Но в Киеве…») слиты в один абзац. Сост.
[90] – В издании 1918г. три приведённых выше абзаца (начинающихся словами «Усталый Жоховский лежал…», «Во время рассказа…», «Я спросил его…») слиты в один абзац. Сост.
[91] – В издании 1918г. семь приведённых выше абзацев (начинающихся со слов «–Я, – рассказал Карпович…», «Карпович с такой…», «Вспоминая разные признаки…», «В другой станице…», «Мы задержались в…», «Посуду для приготовления…», «Я, новоиспечённый повар…») слиты в один абзац. Сост.
[92] – В издании 1918г. три приведённых выше абзаца (начинающихся со слов «Я смутился, попросил…», «Жаркое получилось превосходное…», «С годами я…») слиты в один. Сост.
[93] – Который потом вернулся в Польшу. Прим. авт. [В издании 1918г. эта сноска отсутствует. Сост.].
[94] – Гилёв. Прим. авт. [В издании 1918г. эта сноска отсутствует. Сост.].
[95] – Тем самым, которых называли Поляками. Прим. авт. [В издании 1918г. эта сноска отсутствует. Сост.].
[96] – В издании 1918г. восемь приведённых выше абзацев (начинающихся со слов «В Семипалатинске в…», «От него военные…», «Однако, при заступничестве…», «Утром при смене…», «Собрав наш скарб…», «Были в этой…», «Эти казаки помогали…», «Переночевав с казаками…») слиты в один абзац. Сост.
[97] – В издании 1918г. три приведённых выше абзаца (начинающихся со слов «–Нечего вам спешить…», «Мы остались и…» и «Этот писарь возвращался…») слиты в один абзац. Сост.
[98] – Похмелье – это то выражение, если можно так выразиться, техническое, для обозначения состояния человека на следующее утро после перепоя – каждый сибирский пьяница клин клином вышибает, то есть опохмеляется, то есть напивается во второй раз, и это питьё продолжается до тех пор, пока у пьяницы не кончатся либо деньги, либо силы, чтобы пить дальше. Прим. авт.
[99] – В издании 1918г. семь приведённых выше абзацев (начинающихся со слов «–Что вы, Ваше…», «И приговорили писаря…», «Больше часа лежал…», «И мы должны…», «“Преступника” подняли с…», «После двухдневного пребывания…», «В пригороде все…») слиты в один абзац. Сост.
© М. Кушникова, перевод, 2007.
© М. Кушникова, В. Тогулев, предисловие, составление, 2007.
© А. Брагин, оформление интернет-сайта, 2007.