Источник:
Tokarzewsky Szymon. Bez pasportu. Z pamietnikow wygnania. – Warszawa, 1910. [Токаржевский Ш. Без паспорта. – Варшава, 1910. – На польском языке].
Шимон Токаржевский
БЕЗ ПАСПОРТА
Из воспоминаний изгнанника
Варшава,1910
Страница 2 из 2
[ 1 ] [ 2 ]
Варшава, сентябрь
– Знаете, что я скажу вам, мой дорогой, – обратилась ко мне госпожа Лесчинская, – не больше – не меньше, всего лишь предлагаю вам погостить у меня до утра.
– Ожидается обыск? Полиция напала на мой след?[23]
– Да оборони Бог, не говорите так в недобрый час! Дело вот в чём: сегодня вечером у нас впервые после каникул собрание молодёжи. Это уже хорошо, что каждый месяц здесь собирается молодёжь: студенты университета, ученики и ученицы старших классов гимназии и пансионов. Декламируют, импровизируют. Музицируют, поют. А стержень этих собраний – взаимное познание и понимание молодёжи друг друга.[24] И притом, знаете ли, всякие разговоры, реплики, дискуссии…
– Так это же очень интересно, страшно любопытно… Хотел бы я их послушать! Молодёжь – будущее любого народа.
– Несомненно. Только… как бы это устроить? Вам же не пристало быть анонимным участником собрания. Надо вас переименовать. Хотя – тоже рискованно. Молодёжь в нашем доме много о вас слышала и ваши портретики прекрасно знает – у многих они в альбомах или висят на стене…
Понимаете, если кто-нибудь вас узнает и невольно выдаст…
– А если бы я остался невидимым слушателем разговоров и дискуссий?
– Прекрасная мысль, надо это как-то придумать…
Большая комната о трёх окнах, освещённая ветвистым жирандолем a giorno[25], кресла стоят вдоль стен, пианино открыто, всё вместе представляет собой как бы танцевальный зал, чтобы «в случае чего» показалось бы, что молодёжь просто собралась на танцы.
Юноши все в мундирах, барышни в светлых платьях с букетиками у пояса и бантами в распущенных волосах.
Только несколько девиц постарше одеты в тёмно-коричневые гимназические платья с чёрными передниками, и волосы у них зачёсаны гладко.
Между ними своей простотой выделяется статная, высокая благопристойная блондинка, которая среди одной группы молодёжи явно занимает видное место. Зовут её Станислава М.[26]
В соседнем кабинете, за ширмой, вплотную около шкафа, меня усадили таким образом, что в большом зеркале я прекрасно видел, что делается в зале. Кабинет был не освещён, так что вряд ли кто из гостей сюда зайдёт… К тому же у дверей на страже уселась приятельница семьи Лесчинских почтенная пана Валерия Матыньская.
Из долетавших до моих ушей разговоров я узнал, что сейчас выступит студент Варшавского университета.
Станислава М. готовит аудиторию. Она просит особого внимания, так как, говорит она, «товарищ» провёл каникулы в Швейцарии, где имел возможность узнать всех лидеров «нашей партии» и многих выдающихся её членов, и многократно беседовал с ними.
Эта «наша партия» особо меня заинтересовала, я слушал очень внимательно.
Студент университета стал так, что канделябр как раз освещал его благообразную голову.
Начал говорить.
Начал с того, какое притеснение терпят холопы у «шляхтичей, под гнётом коих стонет столько миллионов людей столько веков», потом перешёл к «привилегированным классам, которые ужасающе притесняют рабочие классы». И далее говорит: эти притеснённые, эти угнетённые тянут к нам свои руки, ожидая помощи и спасения от гнёта. И не напрасно. «Мы не мечтатели тридцатых годов, мы не вояки 63-го года, мы члены одного, великого народа, более несчастного, чем вся Польша, мы члены народа пролетарского. Мы не говорим “да здравствует!” и никакому другому народу не кричим “pereat”[27], мы знаем только один лозунг: “Да здравствует пролетариат всего мира!”».
Выступающий – очень красивый брюнет с яркими розовыми губами, притом отменно элегантный. Модуляции его голоса искусны, говорит он звонко, но – холодно. Принимает живописные позы, умеренно, но выразительно жестикулирует.
Видимо, он очаровал часть аудитории, ведь он не только шляхтич, но ещё и граф, так что, когда он закончил, прозвучали возгласы:
– Мирабо! Мирабо! Браво! Браво!
Новоявленный Мирабо подкручивает усики, благодарно улыбается, и, видимо, очень собой доволен – хотя, по правде, говорил он вещи известные, повторял фразы, уже озвученные на трибунах и в газетах многократно, – и из его выступления было видно, что он только передатчик чужих идей, но не горячий их поклонник и не страстный их пропагандист.
– Юлек, скажи Стасе, что сейчас ты будешь выступать, – предложила своему брату[28] одна из барышень.
– Отстань! Какого лешего! Мне не нужна ни её протекция, ни её разрешение. У меня здесь такие же права, как и у неё, – проворчал в ответ сестре студент, на вид очень юный.
Он стал на то же место, где выступал «Мирабо», и начал:
– Только что из уст коллеги, – называет имя, – мы слышали, что притеснённые и угнетённые классы протягивают руки к организации «Пролетариат» в поисках поддержки, освобождения от гнёта, счастья.
Но разве освобождение, или счастье, они когда-нибудь получат от вас?... Что, ваша организация может их раздавать по своему вкусу и воле? Известно:
Этот мир для каждого лишь вечная Голгофа,
Напрасны метания ваших душ,
Измученные жаждой лучшей жизни,
Здесь и средь нас
Ей места нет.
То ли вы не знаете слов Зигмунтовича, не понимаете их, то ли совсем отвергли идеи христианства? Вы признаёте только голод по хлебу, других надежд, другого голода – нет!... Вы вычеркнули из вашей программы все возвышенные стремления, все взлёты души ввысь. На знамёнах вашей организации написано: «Равенство», но вы лишь стремитесь огнём и кровью уравнять все касты… «Отнимая у людей небо, земли вы им дать не можете».
О прошлом нашего народа большинство из вас знает только то, чему вас научил Иловайский. Это объяснимо и до известной степени простительно. Но почему на это прошлое вы обрушиваетесь с проклятьями, клеветой, оскорблениями и ненавистью, как на зловонные и омерзительные отбросы? Разве можно осуждать то, чего не знаешь?...
Тому, кто не знает истории, трудно поверить, что там, где сейчас руины, ещё недавно стояли полезные и красивые строения… Или незнающие прошлого считают, что наши предки умели ставить только убогие мазанки, что не способны были построить нечто прочное и прекрасное?... Именно такие неосведомлённые злоречиво и унизительно отворачиваются от наших развалин, не пытаясь к ним присмотреться, более того, пытаются разрушить то, что ещё осталось. Или вы надеетесь, что из этих кирпичей, которые вы сносите, вам удастся построить прочные здания, в которых поместятся все те земные счастливости, и вся доброта, что вы обещаете вашим адептам?...
Позволю себе усомниться.
Из гроба взойди воскресшим всходом,
Стань, человек, ты даром небесного свода,
Стань сверхтворением – плодом сверхволи,
Стань всетерпеньем – сестрою недоли,
Что зданье своё неспеша поднимает.
Стань пораженьем, чьи цели далёки
Тем, чьи победы свершатся навеки!
Спокойствием стань ты средь бурь непокоя,
В хаосе – мерой, порядком в раздрае,
Стань вечной красой в вечной жизненной схватке!
И только для подлых, для Фарисеев
Угрозою стань, гневом, либо молчаньем!
И берегись союза с притворством,
Для всех же иных стань ангельским вздохом,
Стань подкрепленьем, что всех оживляет,
Стань сестринской слезой, коль их сломит несчастье,
Стань голосом мужа, коль мужество слабнет.
Изгнанникам из дому стань же ты домом,
Тем, кто отчаялся, стань ты надеждой,
Чья совесть уснула – ударь таких громом!
…………………………………
В беспрестанном примере и образном слове
Раздай сам себя твоим братьям по духу!
И множь те дела, что тебя пережить в состояньи,
И вместо тебя одного – поднимутся тысячи!
…………………………………
И если болеешь, ты боли не чувствуй, она перестанет!
Порывы души твоей будут понятны народу,
Коль станешь ты чудом, венчающим небо с землёю.
…………………………………
– Вот по какой программе мы, «народники», желаем жить и работать… Разве такая программа несёт угрозу какому-нибудь народу или его господам? Разве она обещает угнетать или притеснять какие-нибудь касты? Разве призывает рушить и уничтожать? Нет!... И во веки веков она останется гордостью нашего народа, ибо этот идеал рождён душой Поляка.
Студент говорил с воодушевлением, декламировал увлечённо, без позы и аффектации.
Голос его был проникнут чувством, в его словах слышалась сила убеждённости… На лице появился румянец, очи пылали от возбуждения.
В зале – волнение.
«Мирабо» поглядывает хмурым взором.
Саркастическая усмешка кривит его губы.
– Этот господин объяснил нам польскую душу, – говорит он, пытаясь заглушить говор в зале, – мы узнали, что «народники» заимствуют свою программу у поэтов.
– Увенчайте поэтов розами, и выведите их за пределы государства, – советует Платон, – гордясь своей эрудицией, воскликнула одна из девиц в тёмных платьях, одна из тех, из коих появляются фаланги псевдомучениц, псевдофилантропок и псевдодеятельниц.
– Товарищи! Ответьте этому господину! – призывали несколько голосов.
«Мирабо» отрицательно покачал головой:
– Не стоит! Пока что мы на дружеском собрании, а не на заседании партии. Мы ещё не раз встретимся, и в более подходящем месте, в более подходящее время, скрестим шпаги с этим господином.
– Это сгодится в любое время и в любом месте, – повернулся к «Мирабо» Юлиан. И, уже обращаясь к своим, сказал:
– Я всегда утверждал и буду утверждать, что самое важное удержаться от разжигания дурных инстинктов в душах простаков. Зачем обещать людям, что «земля будет принадлежать тем, кто её обрабатывает»? Зачем людям обещать груши на вербах, если они там никогда не росли и никогда не вырастут.
Молодёжь поделилась на группы.
Большую часть составляют «народники».
После этих двух выступлений воцарилось просто очень оживлённое дружеское общение.
* * *
Тем временем мысли мои унеслись на двадцать лет назад, и летят в Лежно, к дому «под оленёнком» – вблизи от улицы Солней.
Здесь в 1860-61гг. в квартире Яна Клечинского[29] сходились его коллеги из Реальной Школы, и на своих собраниях эти юнцы «сотрясали земные основы» и «состязались в силе своих намерений».
И хозяин квартиры, и его коллеги, при всём их горячем патриотизме и энтузиазме и восхищении перед наукой, направленной на всё доброе и прекрасное, не были богаты деньгами. Так что каждый из участников приносил с собой сардельки, булки и прочую снедь, которую потом поедали все вместе. Зимой, в морозную пору, под пальто «на рыбьем меху», приносили дрова для растопки печи.
Дельная была молодёжь. И дельные из неё получились люди.
В моих воспоминаниях постоянно всплывает образ одного паренька из этого кружка, о котором я был наслышан.
Звали его Владислав Грабовский, обладал он выдающимися способностями и волей твёрже стали.
Не имея никаких средств на какой-либо транспорт, Владислав Грабовский пешком добрался до Пулав, где 12 октября 1862г. как раз был открыт Политехнический институт. Сдал он экзамены, посещал лекции, помогал другим, желающим стать студентами политеха, готовил их к экзаменам. Собранные таким образом, своим трудом, 200 злотых послал матери, а сам вынужден был от посещений лекций отказаться.
В 1863г. примкнул к восстанию и сгинул без вести.
* * *
Пана Колонна Валевская[30] сообщает нам привезённые из-за границы вести, что коронационный манифест коснётся всех политических преступников, кроме ксёндзов и так называемых жандармских арестантов.
– Важная новость, нужно её передать прежде всего по России и Сибири, и разослать угнетённым изгнанникам – пусть порадуются. Тогда и перестанут подавать просьбы об освобождении - говорит Валенций Левандовский.[31]
Я выразил благодарность нескольким господам, которые заранее подавали сменяющимся генерал-губернаторам просьбы о моём возвращении.
– Дорогой мой, не отягощайте сердце благодарностями, – ответила пана Елена Домашевская, – потому что от этих просьб было мало толку. Вот как происходило в сороковых годах, когда началась ваша деятельность во времена наместника Паскевича. Просьбы, которые попадали в его канцелярию, не приводили ни к чему. Если кто-то хотел добиться облегчения судьбы или освобождения политического заключённого, он мог надеяться только на аудиенцию у наместника Паскевича, графа Эриванского и князя Варшавского в бывшем королевском дворце, где он принимал посетителей. В этом зале был раскинут шатёр, в котором Паскевич отдыхал в Эривани. Этот шатёр и всё убранство зала должны были впечатлить просителя и напомнить, что принимает его богатырь, многократно отличившийся на поле брани и на дипломатическом поприще. Для аудиенции князь Паскевич одевал фельдмаршальский мундир. От его туловища исходило просто-таки ослепительное сияние бриллиантовых орденов. Принимал стоя, левой рукой опираясь на ампирный стол красного дерева на ножках в виде золочёных грифов, заставленном картами и кипами бумаг. Аудиенции давал неохотно и очень редко, но если соглашался, надо признать, что для просителей, особенно для женщин старых аристократических фамилий, сохранял даже некоторую приятность.
– В чём провинился, за что осуждён? – спрашивал Паскевич. Именно после этого начиналась для просителя настоящая пытка. Князь как бы опасался сказать больше, чем надо, чтобы каким-нибудь необдуманным или лишним словом не ввергнуть «уважаемого» им заключённого в ещё более тяжкую судьбу, чтобы не помешать и не спутать его признания.
А вскоре после такого пролога фельдмаршал начинал сокрушаться по поводу неблагодарности и неверности Польши:
– Во всяком случае, не кто иной, как «Воскреситель» своей монаршей рукой милостиво написал «Польское Королевство» на карте Европы, с которой само название Польши уже было вычеркнуто и стёрто… Ведь сами поляки на транспарантах изображали гроб, из которого «Воскреситель» выводит Сарматов. И всё это было так недавно!
Подобную речь нужно было слушать стоя, с напряжённым вниманием, потому что наместник быстрым взглядом окидывал лицо собеседника, пока не замечал на нём следов скуки или нетерпения. И, наконец, завершал:
– Вы, поляки, прирождённые возмутители спокойствия и мятежники. Даже ваши собственные выборные короли не могли удержать вас в пристойных границах! Разве не так? Согласитесь сами, пани. Теперь допустим, допустим… что для дорогого для паны заключённого я бы мог что-нибудь сделать… Но я уверен, что… что как только его освободят, он снова начнёт чинить заговоры, ибо: «qui a bu, – boira, c’est incontestable»[32].
Таков бывал обычный эпилог на аудиенциях у князя фельдмаршала, наместника Паскевича.
Притом, в бывшем королевском дворце, в зале аудиенций, с просителями, как бы там ни было, обходились весьма вежливо.
Зато в высшей степени грубо обходился с общественностью варшавский полицмейстер той поры Абрамович.
Каждый шляхтич, прибывавший в Варшаву, хотя бы на один день, должен был регистрироваться в ратуше, не раз часами ожидая приёма в канцелярии. Абрамович спрашивал приезжего: откуда прибыл?... зачем?... как долго собирается оставаться в Варшаве?... где или у кого остановится во время пребывания в городе?
На все вопросы господина полицмейстера Абрамовича надлежало отвечать возможно короче, а на вопрос, где собираешься остановиться в городе, не дай Бог, что-нибудь напутать.
Ещё грубее были те, кто держал в своих руках судьбы тысяч арестованных политических заключённых.
Члены следственной комиссии Стороженко, Лейхте, Сиянов, Жучковский, Блюменфельд, Босакиевич, Квиечинский, позднее хозяйничали в королевских дворцах в Варшаве.
Каждое посещение крепости даже в интересах заключённых, превращалось в цепь унижений и страданий, подобных Голгофе.
Дружественность, сердечность, настоящее непоказное сочувствие слезам, добрый совет, куда обратить свои усилия, можно было встретить в этой крепости только в доме коменданта, генерала Симонича и его прекрасных дочерей.
Одна из этих милых барышень вышла замуж за грека, генерала российской армии Маурусова. Её встретил в Литве Юзеф Лесчинский, где ей принадлежали обширные имения в окрестностях Лиды.
Красивая и величественная, она не забыла, однако, крепость; помнила имена многих заключённых, любила рассказывать, какие настоящие баталии приходилось отцу вести с дочками, которые гневно требовали для заключённых всяких послаблений, просто невыполнимых или не зависящих от отца, коменданта крепости.
В какой бы стране ни находилась сейчас дочка коменданта Симонича, в замужестве генеральша Маурусова, – в ту минуту, когда я пишу эти слова, сердце моё помнит её и полно наилучших пожеланий и благодарностей.
После подобных воспоминаний, которые даже после многих лет не перестают причинять моральные страдания, от того, что над политическими заключёнными более всего измывались собственные чиновники, то есть поляки, в моём воображении всплывает хоровод ведьмовских обликов моих былых мучителей.
– Брысь! Ну-ка, брысь! – пытаюсь отогнать зловредных видмаков, чтобы они не омрачали благие мгновения, что я провожу среди верных друзей в любимой Варшаве.
* * *
У меня завелось новое приятное знакомство, я даже сказал бы приязнь, с семейством Лужичан: со знаменитым лужицким патриотом Яном Смоларом и его женой Эрнестиной Смолар.
Лужицкие сербы, или лужичане, при немцах звались вендами, и хоть с одиннадцатого столетия утратили независимость, хотя со всех сторон были окружены и притеснены немцами, врагами даже из славянских соплеменников – они сумели сохранить свою народность. Очагами народного движения являются города: Будышин и Хоцебуж. Основной своей заботой лужицкие патриоты считали деятельность по сохранению и развитию народного языка и литературы.
В сороковых годах[33] основали «Лужицкую колыбель», цель которой состояла в издании популярных книг и периодических изданий, с распространением их среди читателей.
Сперва свои издания печатали в немецких типографиях, что было связано с большими трудностями и расходами, а читателей набиралось всё больше.
Состоятельные и образованные лужичане не жалеют средств и не боятся трудностей, когда речь идёт об образовании, так что часть периодики раздают бесплатно.
В 1881г. Юзеф Игнатий Крашевский основал некий фонд для подготовки молодёжи к служению отечеству.
Альфонс Парчевский[34], адвокат и присяжный из Калиша, основал «Товарищество научной помощи для обучающихся лужичан».
Одной из основных целей Товарищества было издание книг и подготовка народных учителей, чтобы такие важные опоры, как школа и костёл, не были захвачены немцами, что грозило полным вырождением народа.
Благородная, патриотическая цель, мудрый устав «Товарищества» требовали для своего развития крупных сумм, которые трудно было найти на месте.
Юзеф Игнатий Крашевский посоветовал ксёндзу Михаилу Горнику и Яну Смолару, вице-президенту «Товарищества», обратиться за помощью к братскому народу, к полякам.
И тогда Ян Смолар приехал в Варшаву и пребывал в ней почти целый год.
Делом лужичан занимались такие выдающиеся личности, как доктор медицины Титус Халубиньский, редактор «Иллюстрированного еженедельника», Людвиг Йенике, редактор «Путешественника», Филипп Сулимиерский и многие другие.
Щедро поступали взносы в пользу «Товарищества помощи обучающимся лужичанам».
С семейством Смоларов я познакомился в доме Лесчинских, где обычно проводил воскресные и праздничные дни.
Юзеф Смолар, высокий, сухощавый, бледный, с благородными чертами лица, высоким лбом и седыми волосами, был похож на аскета.
Спокойный, молчаливый, задумчивый, он оживлялся, как только затрагивался вопрос о нации и просвещении лужичан. Он тут же оживлялся, становился разговорчивым.
– Мы, лужичане, – говорил он, – с просьбой о помощи обратились прежде всего к польскому народу, потому что он родственнее нам, чем все прочие славянские племена ещё со времён Болеслава Храброго, который владел лужицкой страной и в Будышине вступил в брак с дочерью нашего Добромира. Вильгельм Богуславский в своей книжке[35] пишет: «Болеслав Великий явился и захватил сербо-лужицкий край. Это завоевание порвало узы, что связывали лужицкий народ с немецким королевством. Таким образом, поляки удержались на средней Лабе и, если не освободили проживающих там славян от немецкого ига, то хотя бы часть их поставила в такое положение, что стремление немцев уничтожить славянские народы было пресечено». И как свидетельствует история, древние поляки помогли нам, чтобы мы, лужичане, остались славянами. И потому, в тяжёлом нашем положении, посреди врагов, мы обращаемся к вам, братья, и просим, чтобы вы помогли нам и впредь оставаться славянами. Ибо поляки и лужицкие сербы, ненадолго объединённые под рукой короля Болеслава Великого, сроднились навсегда славянской мыслью и душой.[36]
Пусть же надежда никогда не покинет наших побратимов!
Пана Эрнестина Смолар, хотя по уровню образования и отставала от своего мужа, но всем сердцем поддерживала его патриотические и высокие цели, и во всём была с ним согласна.
Уже за Уралом получил известие от Яна Смолара, что он ездил в Петербург… Но радужные надежды на сочувствие России к славянской солидарности… очень, очень сильно поблекли.
* * *
Мы сидели на веранде кондитерской Лоурса.
Как легко убедить человека в том, чего он сам горячо желает. Так и в меня приятели вселили уверенность, что через несколько месяцев я смогу окончательно вернуться в Польшу.
Эта счастливая уверенность, новые горизонты, новые надежды возникли передо мной.
Обычный наш кружок пополнил родич Юзефа Лесчинского: Мариан Завиша, из шляхты старого пошиба.
Уже немолодой, но щеголь, невысокий и крепкий, он страстно любил танцы и особенно мазурку. Знакомые придумали ему прозвище «Суматоха».
В Земле Равской он обладал прекрасным имением Садковице, где на свои собственные средства «без ничьей помощи», как он говорил, строил костёл[37].
И в самом деле, хотя была пора сева, Завиша приехал в Варшаву посовещаться с архитектором, позолотчиком и целой стаей разных ремесленников.
Эти совещания занимали все его дни. Вечерами он приходит к семье Юзефа Лесчинского, чтобы, как он выражается: «окунуться в лоно родни».
Обычно пан Завиша бывает блистательно остроумен. Как из рога изобилия сыплются анекдоты, всегда полные юмора, иногда щекотливые, хотя надо признать, что пан Мариан очень умело облекал их в «шёлковые вуали».
В этот вечер он очень остроумно рассказывал, как переживал из-за оперы Манюшко, «Галька», представленной в Варшаве.
– И что же этот негодяй Владимир Вольский придумал такое паскудное либретто к этой чудной музыке! И как подумаешь, что это так и останется на веки веков! Я сам охотно кормил бы досыта этого господина Владимира, да ещё прилично одевал бы во время создания либретто к опере Манюшко, да ещё щедро бы заплатил, но только за другую фабулу…
Во время разговоров Завиша всё время жестом подзывал гарсона[38] и велит принести: то коробку конфет, то блюдо пирожных.
– Раз мы так долго занимаем место в кондитерской, – объясняет он друзьям свой «закупочный раж», – хозяин должен же получить от нас какую-то выгоду.
От остроумных анекдотов рассказчик легко переходит к лирическим воспоминаниям.
Повествует, как в году 1869-м во Флоренции, истинной столице Италии, прогуливаясь по королевскому парку, увидел издалека короля Виктора Эммануила. Подошёл к нему и представился, как польский шляхтич, сестра которого вышла замуж за Швидзинского, а поскольку мать Франциски Красинской, королевской «королевны» была тоже Швидзинская… поэтому некоторые старые шляхетские польские фамилии находятся в кровном родстве с домом Сабаудзским…
И пока он, Мариан Завиша, объяснял всё это, ссылаясь на документы, королю, тот слушал очень внимательно, – не прерывал его и не возражал, в общем, прислушивался к нему очень милостиво. А потом велел представить себе всю компанию, что пришла вместе с Завишей посетить королевский парк, – компания состояла исключительно из старой доброй шляхты. И со всеми король Эммануил держался запанибрата и всех угостил вином в какой-то беседке, и предлагал тосты за прекрасных полячек (а среди прочих присутствовало и несколько польских красавиц), и так же желал Польше успеха и удачи.
Мариан Завиша растрогался до слёз, рассказывая это происшествие, которое свидетельствовало о популярности «del re galantuomo»[39].
И в то время, как возникла коротенькая пауза в разговоре – слышу, что кто-то позади меня тихо два раза позвал:
– Пан Шимон Токаржевский! – но никто ко мне не подходит.
Понял!... Какой-то шпик выследил меня, но не уверен, что это я, и хочет проверить мои документы… Если обернусь, он сможет убедиться.
Сижу, как на раскалённых углях, и будто чувствую, как меня насквозь прокалывают словно стилеты шпиковские взгляды. Но всё же разговор продолжаю спокойно, смеюсь, держу себя весьма раскованно.
Я погиб – что и говорить! На этот раз не выпутаться мне из силков… Это точно!
Моё единственное желание сейчас – вырваться с этой веранды и уйти, чтобы своим присутствием не скомпрометировать и не привлечь к ответственности моих приятелей.
Полковник Валенций Левандовский невольно облегчает мне выход из этой тягостной ситуации, напомнив, что сегодня суббота.
Два раза в месяц, по субботам, происходят мужские собрания у Александра Краевского на улице Обожней.
Срываясь с места и чуть не расталкивая товарищей, выбегаю на площадь перед отелем «Европейский». Сажусь в дрожки и велю везти меня на аллею Уездовскую.
Уже десятый час.
В Новом Городе большая часть магазинов уже закрыта. прохожих очень мало.
В Аллеях Уездовских – пусто.
При свете газовых фонарей вижу местами на скамейках прижимающиеся друг другу, очевидно, влюблённые пары.
Всё время – впечатление, что следом за моей коляской дребезжат другие дрожки.
Могу поклясться, что тут же, за мной следом, слышу топот усталой извозчичьей клячи.
Я уверен, что шпик меня настигает.
Я уверен, что если сойду, он велит меня арестовать и повезёт в ратушу, или в Павиак.
– Пан, уже конец Аллеи, – говорит сидящий на козлах извозчик, поворачиваясь ко мне, – вот уже и Бельведер.
– Бельведер…, – повторяю как эхо.
– Может, пан хочет доехать до рогаток, или даже за рогатки?
– Нет, сойду, – отвечаю после мгновенного раздумья, и схожу, не измыслив никакого плана, куда себя деть…
Так! Я не ошибся: шаг в шаг за мной едут дрожки. В которых два человека – мужчина и женщина.
Догадываюсь!
Шпик взял с собой компаньонку, чтобы отвести от себя моё внимание и подозрение, чтобы придать преследованию вид романтической прогулки.
Схожу с дороги в аллею. Они тоже поворачивают.
Я направляюсь к городу – они тоже к городу, нога в ногу, точно за мной.
А кругом – совершенно пусто. Только к Лазиенкам галопом несутся две открытые кареты, в них офицеры лейб-гвардии Гродненского полка.
Кругом – тихие окрестности, освещённые серебристым светом нового месяца.
Левую сторону Аллеи занимает летний военный обоз.
Белые шатры обоза похожи на юрты кочевников. Обоз уже погрузился в сон. Местами что-то мерцает – как искра, или крылышко пролетающего светляка, – это острие штыка стражника.
Посреди Аллеи, – на серебристом фоне контур силуэта, это фигура городового. А те медленно-медленно всё едут и едут за мной.
Вдали смутно светятся окна Уездной больницы.
С первого этажа особнячка на углу улицы Пиенкней сияет лунное освещение.
Фортепиано и виолончель вторят тенору, поющему какую-то итальянскую песню, мелодичные строфы которой доносятся ко мне через венецианское окно и кружевные занавесы, и сникают в тишине Уездной площади и Аллеи.
Из светлого круга я повернул налево и пошёл по мрачным улицам Вильчей, Мокотовской, Брацкой, и так дошёл до Нового Города.
Остановился на углу.
Преследовавший меня шпик, наверное, потерял след, – дрожки с той парой исчезли.
С улицы Обушной на Краковское Предместье направлялась компания из нескольких мужчин.
Я их узнал. Это мои знакомые, приятели, а некогда товарищи по каторге, экс-изгнанники. Они возвращаются, видно, с вечеринки у Александра Краевского.
Впереди всех идут Плуг[40], Булгаровский, Пиуро, Александр Родкевич, Антоний Валецкий, Володий Скиба[41].
Останавливаются на минуту, чтобы закончить разговор и расходятся в разные стороны по городу.
Я уверен, что каждый из них, не задумываясь, что потом с ним случится, пригласил бы меня ночевать в свой дом.
Но я-то как раз этого не желаю… Не хочу навлечь на своих приятелей тяжкую ответственность.
– Если мне суждено погибнуть, – погибну один! – решаю, стоя в укрытии каких-то ворот, так что никто из прохожих и моих приятелей меня не заметит.
Прошли мимо…
Тем временем к Венскому дворцу подъехала карета и отельный омнибус…
Тут же мелькнула счастливая мысль…
Вскакиваю во встречные дрожки и следом за омнибусом и каретой подъезжаю к отелю, как будто бы приезжий, только что прибывший в Варшаву. В отеле можно переночевать. Здесь уж ни на кого не падёт ответственность за моё сокрытие и мой ночлег…
Я не так уж молод, прилично одет, не будет никаких подозрений. А, поскольку далеко за полночь, а я страшно устал и возбуждён, сразу же валюсь на кровать, служащие не спрашивают ни моего имени, ни документов, тем более, я слуге дал двадцатипятирублёвую банкноту и попросил, чтобы он мне её разменял и принёс утром вместе с чаем.
Я лежал недвижимый и не мог уснуть.
А часы всё шли, я считал их, силясь освоиться с мыслью, что это последние часы, последние часы, последние четверти часа, которые я провожу на свободе.
Шпик, конечно же, уже забил тревогу в ратуше.
Может, в эту минуту полиция начнёт досмотры в домах и во всех отелях…[42]
Может, через минуту меня арестуют и доставят в крепость.
О, как быстро оправдались опасения каноника Рогожинского!
Зачем я не прислушался к мудрому совету друга?...
Зачем?...
Зачем я выполнил замысел, на самом деле, неразумно недостижимый?
Зачем?...
Ах! Потому что тоска по Отчизне так меня измучила, так разрывала душу, жгла, так что рассудок и осторожность и все прочие чувства затмились...
Но разве тот, кто меня преследует и разоблачит, разве такой человек способен понять и сочувствовать моей тоске по родной Земле?
Нет, он обвинит меня в том, что я вернулся на родину в целях заговора. И обвинит тем обоснованнее, что социалистическое движение, начатое Людвигом Варынским, с 1876г. развивалось у нас всё активнее…
Я опасаюсь разительной неожиданности, опасаюсь удара грома, который, конечно же, уничтожит меня.
Последние следы моей энергии ослабевают, душой моей овладело ощущение одиночества, опустения, отверженности.
В конце концов, в моём воспалённом мозгу мысли смешиваются… Впадаю в состояние полной прострации…
В укрепляющем, хоть и недолгом, сне, жгучая тревога во мне улеглась. Я начал корить себя за свою вчерашнюю трусость. Погожий солнечный день окончательно успокаивает мои вчерашние опасения.
Действительность – вот она передо мной, освободившаяся от мглы…
Решаю покинуть Варшаву первым же поездом, который пойдёт на Кострому, и уже с дороги оповестить приятелей о моих опасениях и похождениях.
Сейчас я спокойнее, чем вчера. Я решился мужественно принять все стрелы, которые судьба припасла для меня в своём колчане, – однако, выходя из комнаты, подозрительно всматриваюсь вглубь отельного коридора.
И за спиной слышу тихий женский голос:
– Пан Шимон Токаржевский из Галича?
На первом этаже кто-то преграждает мне путь сбоку…
Я не дрогнул, но и не остановился…
И тут чёрная, одетая с траур фигура протягивает руки ко мне, деликатно пожимает мне руку и милый девичий голосок спрашивает:
– Вы меня на самом деле не узнаете, или не хотите узнавать?
Таинственная особа откидывает траурный креп с лица и с изумлением вижу, – знакомая из Галича.
– Вы пани Анна Петровна, – вскрикнул я, – вы в трауре, и по ком?
– По матери, – ответила девица, и слёзы полились у неё из глаз.
– Вот беда! – отвечаю с искренним сочувствием. – Что вы делаете в Варшаве? С кем приехали и по каким делам?
– Приехала одна. Приехала для заработка. После смерти матери у меня не было никаких надежд на какое-либо наследство. Вы знаете Галич и представляете, что там трудно даже надеяться найти какую-нибудь работу. В Варшаве, как я слышала, нетрудно обучать русскому языку. Я закончила институт в Москве, у меня есть диплом… Вот я и приехала поискать уроки. Знакомых у меня нет, и я остановилась в отеле… А вчера вечером я вас видела на веранде у Лоурса, и так обрадовалась! Но вы были в интимной приятельской компании, и потому я не решилась подойти…
– И, – смеясь, прервал я, – два раза окликнули меня: «Пан Шимон Токаржевский». Так?
– Да, именно так.
– И, как Бог свят, пани нагнала на меня такой страх, что не передать! – смеялся я, осчастливленный тем, что целое построение моих подозрений о шпике и слежке, вплоть до ареста, рушится в этот миг. Я вновь чувствовал себя спокойно в любимой Варшаве.
Знакомая, которую я встретил, Анна Петровна, хоть и россиянка, но досконально владеет польским языком.
Пару лет назад в Галиче мы жили в одном доме, и они, наши соседки, покорённые игрой на скрипке каноника Рогожинского, познакомились с нами, хотя в начале мы не очень к этому стремились.
Со временем наши связи укрепились, потому что мать Анны Петровны, добрейшее создание, сердечно сочувствовала нашей доле, вернее, нашей недоле, изгнанников, и тем тронула наши сердца, что ещё закрепилось тем, что Анна с увлечением училась говорить по-польски, изучала историю нашего народа, читала нашу литературу и поэзию.
Как умел, я пытался утешить плачущую бедняжку.
– Мои знакомые позаботятся о вас и укажут посреднические конторы по подысканию уроков русского языка. Буду очень рад, если такие уроки будет вести с нашей молодёжью особа, преданная Польше.
– Только, – засмеялся я, когда мы ехали к Лесчинским, – только на улице не произноси, пани, моего имени и фамилии. Оборони Бог от такого!
– Иисус! Мария! А почему?
– Потому что в Варшаве я это не я.
– ?
– Пани не понимает? Ну, тогда пока уймите своё любопытство, потому что разгадку узнаете не ранее, чем я окажусь в Костроме. А пока, – ша!
Тем не менее, мой несколькочасовый страх, даже беспочвенный, был для меня предостережением, что не следует перетягивать струну, – что моё нелегальное бытование в Варшаве, бытование без паспорта, слишком затянулось, и, в конце концов, может стать небезопасным и для меня, и для моих приятелей…
* * *
Стоит на Урале столб, увенчанный двумя таблицами.
На одной из них надпись:
Европа.
На таблице с обратной стороны другая надпись:
Азия.
После этого дорогого и незабываемого для меня пребывания в Варшаве, в октябре 1882г., в третий раз в моей жизни я пересёк границу Европы.
Но теперь меня не везли к месту казни. Я направлялся в Пермскую губернию, зарабатывать себе «на хлеб».
Теперь я ехал в Азию не как политический преступник, осуждённый к каторге, а как обыватель огромной российской империи.
Правда, я был обывателем под пристальным надзором полиции, и притом, обывателем, лишённым многих прав свободного человека.
Эти права вернул мне коронационный манифест 1883г.
А потом, истосковавшийся и битый жизнью скиталец, я уже навсегда осел в Варшаве.
© М. Кушникова, перевод, 2007.
© М. Кушникова, В. Тогулев, предисловие, составление, 2007.
© А. Брагин, оформление интернет-сайта, 2007.