Источник:
Tokarzewsky Szymon. Posrod cywylnie umarlych. Obrazki z zycia Polakow na Syberyi. – Warszawa, {1911}. [Токаржевский Ш. Среди умерших для общества: зарисовки из жизни поляков в Сибири. – Варшава, {1911}. – На польском языке].
Шимон Токаржевский
СРЕДИ УМЕРШИХ ДЛЯ ОБЩЕСТВА
Зарисовки из жизни поляков в Сибири
Варшава, 1911
Страница 3 из 4
Мальчики-прислужники в кафтанах и некогда белых фартуках, постоянно совали за фартуки бутылки водки, или вина, а также куски мяса и пироги, незаметно утащенные со столов пирующих.
Другие служащие, в нише за огромной печью, вылизывали блюда и выливали последние капли из уже опорожнённых и опрокинутых бутылок.
Человека, который, как я, не привык к подобной обстановке, сам запах жирных и пряных яств насыщал, а алкогольные пары одуряли, вызывая тошноту и несносное отвращение. А притом всё громче звучали голоса, взвизги, встреченные смехом, свистящее рыготание, и это вызвало во мне омерзение к еде и вообще к гулянкам – я жаждал возможно скорее выйти, чтобы подышать свежим воздухом. Вышел в сени.
К изумлению увидел, что обе створки входных дверей закрыты и заперты. Сторожил их парень, которого я вежливо попросил выпустить меня на улицу, он жестом указал мне особь, погружённую в глубокое кресло, забаррикадированное двумя столами. Я вернулся к сторожу с той же просьбой.
– Счёт, – сказал он, протягивая ко мне руку.
– Какой ещё счёт? – спросил я с удивлением.
– Ну-с, что вы заплатили всё, что с вас полагается в кассе.
– Но с меня кассе ничего не полагается, я здесь не ел и не пил…
– Все так говорят, а притом все тут едят и пьют…
– Замолчи, грубиян, не оскорбляй меня подозрением в обмане! – крикнул я в приступе бешенства.
Сторож посмотрел на меня исподлобья. Хотел что-то сказать, открыл рот, но умолк.
Пока я так стоял перед ним, злой, оскорблённый, не зная, куда мне деваться, мой голос и гневный крик выманил хозяина в сени.
– Кланяюсь покорно, что случилось? – шепелявил он слащавым голосом, и, выслушав мою жалобу, сказал:
– Извиняюсь очень покорно, простите, барин, мой слуга вас не оскорбил, такой уж тут обычай в этом моём французском ресторане.
– Это недопустимый и обидный для ваших гостей обычай.
– Извиняюсь глубоко и покорно, но каждый должен заботиться о своём кошельке.
– Да кто же у вас тут бывает? – крикнул я. – Что за люди? Злодеи, отребье? Освобождённые каторжники… бродяги?
– Святой Иннокентий Кульчицкий, покровитель-чудотворец! Барин, что вы такое говорите?... Прошу покорно. Самые честные люди приходят сюда в этот мой французский ресторан. Барин! Что вам пришло в голову? От несчастья! – стенал он, заламывая руки.
– Меня сюда привёл Светилкин, – прервал я сетования хозяина.
– Светилкин? С Большого Участка? Знаю, знаю. А как же! Он много лет мой постоянный гость и добрый друг. Светилкин?... Богатый человек. Богатый и честный. Ну и что? Хоть бы сам князь-губернатор из Омска… Уж такой в моём французском ресторане обычай.
– Скажи, чёрт бы тебя побрал, откуда мне взять счёт, если я вам ничего не должен и у меня нет никакого счёта к оплате? Ответьте, или выпустите меня из этой мерзкой ямы, я заплачу немедленно.
– «Мерзкая яма»! – возмутился хозяин. – Ах! Барин, покорно извиняюсь: мой французский ресторан не мерзкая яма, что до этого – то нет!... Святой Николай-Чудотворец!
– Вместо того, чтоб призывать Святых покровителей и чудотворцев, подумайте, что мне надо сделать, чтобы от вас выбраться? Я хочу, мне необходимо вернуться в город.
– Ну-с, вот и хорошо! Воля ваша, барин. Только сперва вернитесь в зал, возьмите от мадемуазель счёт, отдайте его тому моему слуге, – указал кресло за столом, – и как только он подтвердит, что подпись мадемуазель и цифры не фальшивые, тогда другой мой человек сразу же откроет дверь, а! отворит обе створки и выпустит вас с Богом! – чувствуя себя хозяином положения, он стоял на своём. Очевидно, это была месть за «мерзкую яму».
Сказав так, он легонько обернулся ко мне спиной и исчез в толпе, уже за порогом сеней.
В этот миг какой-то экипаж с грохотом, фырканьем коней и звоном колокольчиков и упряжи, остановился около ресторана. Сторож отпер дверь и отворил настежь.
В сени вошёл новый гость, перед которым сторож и человек согнулись в поклонах, аж до земли.
Это был мужчина с сухощавым лицом, резкими чертами, с болезненно-жёлтой кожей и чёрной, остро подстриженной бородкой. Высокий, хорошо одетый, – во всём его облике было что-то отталкивающее. Хотя в движениях и одежде заметна была известная элегантность и изящество, что редко встречается в этих краях, столь отдалённых от очагов цивилизации.
Николаевский свой плащ он уронил на руки слуги, смерил меня испытывающим взглядом. Потом мы оба вошли в ресторан.
Шум и гам тут дошли до кульминации. Цыган-скрипач пиликал всё фальшивее.
Откуда-то сбоку долетал лепет самобытной балалайки.
Пирующие провозглашали всё новые тосты и здравницы:
Наших, омских!
Наших, тульских!
Наших, акмолинских!
Всякий раз всё новые голоса выкрикивали названия губерний, округов, разных российских и сибирских городов, в честь коих предлагались тосты и после каждого тоста многократно кричали: урра!
– Человек, человек! – верещал какой-то толстяк в сборчатом капоте, в бархатной крымской тюбетейке, которая сползла ему на брови. – Человек, ты зачем вместо вина принёс нам щи[24]?
– Извините, барин, это не щи, а наилучший французский Lafit. Прошу покорно, мы в нашем французском ресторане подаём гостям самые лучшие и дорогие вина, – извинялся человек, а во время пререкания слуги и амфитриона, собутыльники вполголоса беседовали между собой:
– Гляди! Илларий Таганцев в Тобольской тюрьме лаптем щи хлебал, кандалы на ногах носил, а теперь играет из себя дворянского помещика[25]. Фальшивые деньги делал. Не довелось… Такой умный мужик был!...
– Теперь собольи шубы и шапки носит, золотых цепей на себя понавесил, жену и дочерей в шелка одевает. За дочками тысячное приданое даёт, сына с дочерью того самого судьи, что его посадил, женит, в полной роскоши живёт. В том самом Тобольске люди его патриархом зовут – руки у него широкие и щедрые. Мудрый мужик, мудрый!
– Ну! Илларион Таганцев, наше тобольское! А особенно ваше здоровье… Щи или Lafit, всё равно, через горло перельётся в одно и то же место, куда следует. А? Или не так? А?
Поднявшему тост остальные ответили зычным хохотом и опорожнили бокалы до последней капли.
– Вы с нами, Илларион Таганцев? – спросил новоприбывший господин, сдвигая стол, где царил, излучая мудрость, умный мужик и тобольский патриарх в одном лице.
– Конечно! Конечно! С вами, Владимир Осипович, – ответил он.
Владимир Осипович подвинулся в сторону и рукой подал знак, что желал бы пропустить Таганцева перед собой.
– Ну, прошу! – сказал Илларий Таганцев. – Прошу!
– Не сейчас, не сейчас, оставь, не могу, пока мои друзья не съедят и не выпьют всё, что я для них заказал. Вникните в моё положение, Владимир Осипович.
Господин с остростриженной бородкой склонил голову, что должно было означать: «конечно, понимаю ваше положение», и, низко поклонившись «тобольскому патриарху», сказал любезнейшим голосом:
– Тогда до скорой встречи, Илларий Таганцев, освободившись от обязанностей амфитриона, поспешите в Золотой зал, к нам, нетерпеливо вас ожидающим.
Незнакомое здесь слово «амфитрион» произвело на присутствующих огромное впечатление.
Перед Владимиром Осиповичем толпа расступилась с почтением.
А он, словно любимый, милостивый, популярный монарх, раскланивался направо и налево, то одному, то другому, из изящно одетых и вежливых присутствующих, которые тянулись к нему подобострастно и напоминали, что когда-то… когда-то…, там, виделись с ним, познакомились и… тут же сели играть в карты.
В поисках Светилкина, чтобы с его помощью уладить вопрос со «счётом», я зашёл в Золотой зал.
Здесь на стене висело несколько зеркал, пара цветных гравюр, между которыми выделялся портрет Юлии Пастраны, в то время известной на обоих полушариях, существа с фигурой женщины и лицом бородатой обезьяны, в коротком платье балерины.
Как в музеях и картинных галереях, где представлены шедевры великих мастеров, здесь, в Минусинске, перед образом Юлии Пастраны, всегда толпились зрители, с восторгом любовавшиеся на эту женщину-обезьяну.
В этой шумной комнате, известной как «Золотой зал», вдоль стен стояли диваны, кресла, крытые цветастой тканью, на которых покоились опьяневшие до беспамятства, или просто уснувшие гости; посреди комнаты стояли столы, заставленные тарелками, блюдами, бокалами и бутылками разных форм и цвета.
Здесь собрались все сливки Минусинского общества; высшие чиновники разных окружных контор, офицеры и несколько «весёлых дам», которые пользовались особыми привилегиями и вниманием.
Они, эти «весёлые дамы», занимали первое место в беседе и задавали тон повелительниц среди военных и штатских Минусинских чиновников, резко отвечали на их остроты и, не щадя для них эпитетов, которые ничего общего не имели с вежливостью, любезностью, стыдливостью и хорошим тоном.
Главной мишенью их шутливых наскоков был офицер, который в расстегнутом несвежем мундире с потускневшими эполетами, с бородой, опирался на эфес сабли и сидел верхом на кресле, как на коне.
– Ну-с, вы, пустомели[26], не упражняйте свою пасть на мне. Мы с вами ни разу не пасли скот вместе.
– Но вместе из одного корыта едали не раз, – буркнул молодой пристойный офицер.
– Правда! Чистая правда! – довольным смехом разразилась мужская компания.
Зато дамы просто разгневались донельзя.
– Как звездану тебя этой бутылкой, прапорщик! – крикнула самая бойкая из них, Соня, подтверждая угрозу красноречивым жестом. – Смотри-ка на него! Дибич Забалканский.
– Успокойтесь, милочка, красавица, – сказал молодой офицерик, – мне не в чем каяться перед вами, потому что я вас никак не обидел. Успокойся, Соня, чернобровая. Бутылку водки лучше с приятелем выпить, чем разбить об его голову, за что можно и в тюрьму угодить, уже не говоря про то, что разливать водку – грех.
– Правда твоя! Лев Леонтьевич, – поддакивали все, как мужчины, так и дамы.
– Тогда опорожняйте бутылки, а то, я вижу, их тут предостаточно, полных и не откупоренных, а я вам пока буду петь…
В глубокой нише, на постаменте, до которого нужно было подниматься по нескольким ступеням, стоял палисандровый, на тонких ножках ящик, который некогда, много лет назад, был клавикордами.
Лев Леонтьевич открыл ящик, удобно уселся в кресле, опёрся о его спинку и ударил по щербатым, жёлтым, как шафран, клавишам.
Надтреснутые струны застонали…
Из глуби бывших клавикорд послышалось вроде жужжания насекомых… Лев Леонтьевич пробежал по всей клавиатуре несколькими пассажами… взял несколько аккордов и при стонах и бренчании сорванных струн запел:
Сватали меня
Без меня.
А женили меня
Без неё.
Свата искал –
Не нашёл.
И зря искал её,
Всё искал.
Свата я не нашёл,
Так же и её не встретил.
Палач свата порешил,
А её сам чёрт не отпустил.
Эта песня была в ту пору очень распространённой и излюбленной в Сибири. Пели её все: мужики, заключённые каторжники, даже во время работы; люди, не только состоятельные, но даже некоторым образом образованные, пели её на своих сходках и увеселениях. Само содержание её говорило о том, что возникла она в тюремных стенах, или каторжных казематах.
Несмотря на это, везде и всюду слушали её с восхищением и встречали дружными аплодисментами.
– Прелесть! Прелесть! Вот это музыка, вот это пение! От неё – прямо как в тумане… Чудесно! Лев Леонтьевич! Вы могли бы петь в театре, в Москве или Петербурге. Урра! Урра! Лев Леонтьевич артист, – орала и хлопала в ладоши вся компания.
А Лев Леонтьевич поднялся с кресла и, стоя на эстраде, улыбался, сияя, принимая как заслуженную дань своего таланта возгласы восхищения и рукоплескания…
Но тут кто-то крикнул:
– Владимир Осипович!
Это имя всех наэлектризовало.
Слушатели поднимались из-за столов…
Соня, Татьяна, Ольга и Наташа подбежали к зеркалам, поправить помятые туалеты…
Лев Леонтьевич соскочил с эстрады… Все взоры обратились к дверям.
Владимир Осипович, непринуждённый, элегантный, надушенный, с иронической усмешкой на устах и победительным выражением на лице, лёгким, эластичным шагом хорошо вымуштрованного солдата ступил в Золотой зал.
Молчащий и хмурый офицер сорвался с кресла, снял фуражку, застегнул мундир на все пуговицы, отстегнул саблю и, повесив её на крючок, велел прислуживающему лакею:
– Карточки! Быстро! Быстро!
Поскольку меня настращали, что возвращаться в город одному небезопасно, волей-неволей пришлось дожидаться рассвета в этом французском ресторане.
Я уж до тошноты насмотрелся на эту гулянку, в самом её откровенном и отвратительном виде.
Попил чая в буфете и чем-то перекусил, не столь оттого, что проголодался, а для того, чтобы добыть, наконец, этот злосчастный счёт, который дал бы мне возможность выбраться из-под принудительного ареста во французском ресторане.
Воспользовавшись местом, которое временно освободила мадемуазель, я навёл её на разговор о Владимире Осиповиче, который, как я заметил, играл здесь важную, даже перворазрядную роль.
Со слов моей собеседницы, узнал, что славный Владимир Осипович был попросту шулером, который «гастролировал» по России и Сибири.
На всех ярмарках, съездах, и на всех публичных сборищах он появлялся неизменно.
Мало интеллигентным и умственно слаборазвитым сибирским кругам импонировал своим действительно необычным для этих мест видом, изысканностью одежды, поведения, разговора. Богатых простаков ошеломлял своими рассказами об обширных владениях, о многих сотнях душ, коими якобы обладал в губерниях средней России, о приятельских отношениях, которые связывали его с петербургской и московской знатью.
Эти импровизации, принятые «за чистую монету», определяли: «гулять», напиваться, играть в карты с Владимиром Осиповичем считалось недюжинной честью, которой добивались все, но которой тот удостаивал только избранных, только привилегированных.
Не лишне добавить, конечно, что таковыми были прежде всего люди богатые, щедрые, не считавшиеся с расходами и не жалевшие денег.
Вопреки известной поговорке, Владимиру Осиповичу удача не изменяла никогда, ни в картах, ни с женщинами.
Что он сам «помогал» удаче – не вызывало сомнений. Надо, однако, признать, что делал он это очень умело, очень осторожно.
Впрочем, кто бы мог его в шулерстве уличить?... Владимир Осипович появлялся и за карты садился лишь тогда, когда вся компания была уже крепко под хмельком, а партнёры его – пьяны до бессознательности.
Мадемуазель, довольная, что нашла слушателя, который ей ни в чём не перечил, рассказывала, рассказывала без умолку, не останавливаясь, и говорила тем свободнее, что около буфета образовалась полная пустота, – никому не нужно было ни еды, ни напитков, гости французского ресторана уже всем пресытились до предела!
Некоторые, сморённые выпитым, вытянувшись на лавках, спали; другие, более стойкие, или не сумевшие найти место на лавках, дремали, опираясь головой о стол.
Из других комнат слышался топот наиболее выносливых танцоров, отрывочные слова бессмысленных песен и невообразимое пиликанье цыганской скрипки.
Только самобытная балалайка ещё очень громко и удало звучала из боковой комнаты…
Лампы гасли, розовый рассвет уже заглядывал через грязные стёкла…
И вдруг раздался какой-то адский шум.
Кто-то подражал завыванию собаки… Другой кто-то – мяуканью кота… Кто-то мычал, как вол… Кто-то подражал пению петуха… кудахтанью курицы, которая снесла яйцо… Слышались и голоса, изображающие женский плач, гуканье младенца… грубый мужской смех… чавканье… храп…
Кто-то наяривал разухабистую песню…
Оказалось, это та самая компания, которая, как я видел, «забавлялась» в Золотом зале и сейчас высыпала в буфетную с таким адским ором…
Присутствовали все в полном составе, кроме Владимира Осиповича, который успел незаметно испариться, выиграв, как мне потом рассказали, огромные суммы.
Это шумное пьяное шествие возглавлял «патриарх тобольский», экс-заключённый, обвинённый в фабрикации фальшивых банкнот, а сейчас – настоящий Крез: Илларий Таганцев.
Ольга и Соня вели его под руки.
Все трое становились перед буфетом.
Мадемуазель сорвалась с места, ожидая заказов.
– Человек! – рыкнул Илларий Таганцев, прерванный подражанием собачьего визга. – Человек! Счёт!
– Уже готов, – ответила мадемуазель и, кокетничая, призывно глядя, выставив зубы, подала Таганцеву длинный исписанный лист.
Он посмотрел…
Пробежал лист глазами раз… второй… и третий… и крикнул:
– Неверный счёт!
– Но, месье, только то, что вы велели подавать, и здесь, и в Золотом зале, только то и внесено в наши книги и записано в ваш счёт: parole d’honneur![27]
– Врёшь, скотина! – рыкнул Илларий Таганцев, бросив лист на прилавок и придерживая его кулаком. – Врёшь!
– Ах, monsieur, я обижусь! Я уже обиделась! – воскликнула мадемуазель, закрывая лицо ладонями и притворяясь, что плачет.
На помощь прибежал хозяин.
– Ах, Превосходительство! Миленький! Голубчик! Ах, если вы считаете, что в вашем счёте слишком много записано… я готов… и мадемуазель готова, мы вычеркнем, всё, что хотите… всё, только скажите, что… потрудитесь сказать, Илларий Таганцев!
– Ничего не надо вычёркивать… А надо дописать… Человек! Подними с пола счёт. Мадемуазель! Дописывайте!
Илларий Таганцев надулся, как индюк, красующийся на хозяйском дворе, и, слог за слогом, чётко и вразумительно отчеканил:
– Вписывайте, мадемуазель, сколько за то, что я в ваш рояль наплевал.
У мадемуазель перо выпало из рук, хозяин схватился за голову, потом заломил руки:
– Вы, вы, Илларий Таганцев, наплевали в мой рояль… В мой прекрасный рояль.
– И не раз! – разразился хохотом «патриарх тобольский».
Вторила ему вся его компания.
– Как можно? – вскричал действительно поражённый владелец рояля. – Не верю!
– Ваша воля не верить… А моя воля была наплевать… Идите, хозяин, смотрите… Убедитесь… Удостоверьтесь.
Хозяин выскочил из-за прилавка, как стрела из лука, и полетел к Золотому залу. За ним подалась ватага менее пьяных гостей.
И тут же вернулись.
– Правда, чистая правда, Илларий Таганцев, – подтвердил хозяин.
– Сколько я должен за то? – спросил «тобольский патриарх». – Посчитайте, прикиньте, господин хозяин, а вы, мадемуазель, на моём счёте запишите сумму, которая с меня полагается.
Хозяин со своей бухгалтершей советовались в сторонке. Говорили так тихо, что только некоторые выражения и цифры, подчёркнутые ими, можно было услышать:
– В Париже рояль стоил рублей…
– Упаковка рублей…
– Отправка морем…
– Морем и сушей, патрон…
– Ваша правда, мадемуазель. Морем и сушей, рублей…
– В таможне пошлина… рублей…
– Перевозка через Москву, Нижний… рублей…
– Доставка в Минусинск… рублей…
Пока мадемуазель и владелец рояля подсчитывали общие затраты, записывали цифры, пока, наконец, подбивали общий итог, на лицах окружающих читалось напряжённое ожидание. Только «тобольский патриарх» стоял победителем и большой потной лапой гладил Сонино лицо.
– Превосходительство… Илларий Таганцев… голубчик…, – несмело, путаясь, бормотал хозяин, – мы подсчитали… я и мадемуазель… Она не… Она очень умная… Она подтвердит… этот рояль стоил мне очень, очень дорого…
– Сколько? – назовите, прошу, господин хозяин…
– Четыре тысячи рублей, – тихим голосом неуверенно сказал хозяин.
«Патриарх тобольский» рассмеялся во всё горло:
– И всего-то?
Вытянул из засаленного и потного кафтана покорёженный кожаный кошель, из растянутых его отделений вытащил банкноты, послюнил пальцы и, демонстративно выкладывая на прилавок банкноту за банкнотой, отсчитал четыре тысячи рублей, заплатил по счёту за еду и напитки, затем снял с пальца дорогую печатку, завернул в несколько ценных банкнот, вручил всё это бухгалтерше и, поцеловав в обе щёчки, проговорил любезнейшим тоном:
– За то, что вам надурачил, миленькая мадемуазель.
Она поцеловала щедрую, дарующую руку и низко поклонилась.
– Merci monsieur! – радостно и взволнованно сказала она, прижимая подарок к груди. – Вы настоящий вельможа, Илларий Таганцев. Покорно, покорно благодарю!
«Тобольский патриарх» сиял от несказанного удовлетворения.
– Счастье меня так и распирает, что я с вами, милые мои дружки. Пора, однако, возвращаться в город, для подкрепления, для похмелья[28]. Покорно приглашаю дорогих друзей, покорно прошу ко мне.
И, хитро усмехаясь, добавил:
– Если бы господин хозяин был бы умнее и за рояль потребовал в два раза больше, я б охотно заплатил, не рядясь… Но, коли запросил только сумму стоимости, – я, Илларий Таганцев, именуемый «патриарх тобольский», говорю вам: господин хозяин французского ресторана дурачище.
Хозяин низко поклонился, в знак согласия.
Мнение о владельце ресторана громко обсуждала вся компания, сопровождающая Таганцева.
– Дурачище! Дурачище! – повторяли все, сплёвывая на пол прямо под ноги несчастного хозяина французского ресторана. Он осоловел от сожаления, что по своей же вине упустил пару тысяч рублей.
Компания Таганцева вывалилась за ним в сени, а оттуда на улицу, где перед домом их уже ожидало несколько тарантасов, запряжённых огнистыми рысаками…
Наконец, появился Светилкин.
К моему большому удовольствию, мой патрон был навеселе, но не пьян. Засмеялся и сказал:
– Я слышал, что этот наш «патриарх тобольский» по сей день фабрикует фальшивые деньги.
Хозяин молитвенно сложил руки.
– Помоги ему бог! Он настоящий вельможа…
– Silence, monsieur![29] – громко прервала своего патрона осторожная мадемуазель. Наконец, мы со Светилкиным вышли.
Нет слов сказать, как я был измучен этим вынужденным участием в гулянке всю ночь во французском ресторане.
Светало.
Работящие китайцы встают одновременно с солнцем.
Сейчас, выйдя, мы повстречали арбы, которые уже возвращались из Минусинска.
Остановились.
Джонерикша, что-то жевавший, остановился, обрадованный возможностью заработать.
Мы спросили его, хочет ли отвезти нас в город.
Сговорились мы без труда, хотя русский язык он не знал вовсе.
– Хао! Хао! Но ходиа хао[30], – согласился он с великой охотой и любезной улыбкой. Светилкин взгромоздился на арбу, я вскочил за ним.
Джонерикша понёсся такой рысью, словно добрый конь.
* * *
Никогда жилище Томаша Корсака не казалось мне таким живописным, как в тот день, когда я шёл к нему последний раз, когда накануне выезда из Минусинска шёл к брату по изгнанию попрощаться.
Крыша и стены домика, полностью обвитого хмелем и другими растениями, казались будто из малахита.
Отражение оранжевых настурций, пунцовых маков, пурпурных и белых пионов превратили стёкла окон в прекрасные, разноцветные витражи.
Большой, белый сибирский пёс с шелковистой шерстью, с хвостом, похожим на великолепный султан, встретил меня радостным визгом, – и быстрыми скачками понёсся к избе, словно лакей с докладом к хозяину о прибытии уважаемого гостя.
Томаш Корсак отвернулся от стола, на котором оставалась собственноручно приготовленная им еда, услышав визг своего любимца, и, быстро оглянув меня, воскликнул:
– Уезжаешь! Пришёл проститься со мной!
– Да, – ответил я тихо, потому что горе сжало мне горло, – Светилкин закончил все свои торговые дела, ему тоже уже надоели местные развлечения, и он сказал мне сейчас, что завтра ранним утром мы отбываем обратно на Большой Участок. Я упросил его освободить меня на сегодняшний день, чтобы познакомить его с вами, дорогой брат. Вы уже побывали в городе? Или от кого-то уже слышали о нашем отъезде, так что сразу угадали, с чем я к вам пришёл?
– Если бы я и был в городе, мне всё равно никто бы не мог сказать о предстоящем выезде Светилкина и о твоём. Но, видишь ли, дорогой, я в своей жизни пережил уже столько прощаний, столько расставаний, не надеясь на встречу в этом мире, что, только взглянув на твоё лицо, понял: твоё присутствие под этой крышей – последний раз.
– О! Ну почему же в последний? Может, я ещё сюда приеду через год…
– Дай-то бог, чтобы через год ты сюда не приезжал… Дай-то бог! Чтобы через год ты вернулся в свою Отчизну…
– А для вас, дорогой брат, – вскрикнул я, – для вас разве нет уже никакой надежды вернуться на Родину?
Он задумчиво покачал головой.
– Уже нет!... Я стар, измождён, берегу последние силы, последний дух… Напрасно тешиться надеждами, которым сбыться не суждено…
Снял с полки старинную, потрёпанную от частого пользования книжку, одетую в чёрный кожаный переплёт…
Перелистал в ней сколько-то страниц…
На каждой, наверное, было немало следов от его слёз…
Найдя место, которое искал, прочитал:
«Останетесь не только без Господина своей крови, но и без Отчизны, и станете изгнанниками, повсюду будете нищие, презренные, убогие бродяги, ногами коих движет беда».
Закрыл книгу, поцеловал её и сказал:
– Ведь и над нами исполнилось Сетование преподобного Златоуста… То, что Муж, преисполненный Божьим духом, предсказал, уже наступило, и встречается нам повсюду… Знаешь, я и ты, брат мой, и все, кто пошёл по нашим стопам, должны считать себя смертниками… Таким, как ты, как я, всем таким, как мы оба, не полагается изведать личного счастья и искать личной удачи… Наше терпение, наши беды, наши страдания, мы обязаны смиренно возложить на жертвенный алтарь, с той верой и надеждой, что из них расцветёт возрождение и благополучие будущих поколений…
Я опустился на землю…
Обнял колени старца, пребывавшего как бы в пророческом состоянии…
Он возложил на мою голову благословляющую ладонь…
………………………………………
………………………………………
В этот последний день моего пребывания в Минусинске мы не хотели расставаться и решили провести его вместе, – Томаш Корсак проводил меня в город.
Мы шли по дороге, что проходила через тот временный китайский городок, где на каждом шагу моему взору открывалось нечто, из-за чего стоило остановиться, что-то, к чему стоило подойти поближе…
Прежде всего поражали яркость и гармония красок в вышивках на шёлковых тканях; чудный колорит бабочек, птиц, цветов, растений и деревьев с фантастическим, не существующим в природе, обликом драконов, чешуйчатыми хребтами и переливчатыми крылами.
Можно было только подивиться шедеврам терпения и искусства человеческих рук: то истинно кружевная, тончайшая резьба по слоновой кости, то длинные цепочки из колечек без единого соединения, сделанных из единого куска кости, то ажурные шары, также нигде не спаянные, нигде не склеенные, в одном большом шаре, вмещающем пять или шесть всё уменьшающихся шаров – вплоть до маленького шарика, и все они украшены единым вырезанным рисунком.
В одной лавке, среди фестонов из голубого шёлка, на золочёных досках размещены были картины на прозрачных тонюсеньких пластинах из рисового теста.
Эти картинки подробно представляли сцены из жизни обитателей Небесной Империи, фигурки красивых китаянок, важных мандаринов, учёных мудрецов, задумчивых бонз, грозных воинов, богатырей из древних легенд.
На личиках этих фигурок у каждой было своё выражение, каждая стать выражала свой особый характер. Каждая мельчайшая деталь одежды или оружия, все аксессуары, китайские художники передавали с неимоверной достоверностью, притом колорит этих искусных картинок был изумительно живописный и правдивый, без всякой лишней пестроты.
Чтобы это оценить, надо, конечно, всё это видеть…
Шаг за шагом мы медленно шли вдоль улиц, где на одной стороне стояли жилые дома, а на другой лавки, которые для европейцев оказывались полны чудес и чарующих особенностей.
Вместе с нами по улице двигалась разномастная толпа.
Окрики: тхи-гха-хо! Врывались в разноязыкий говор, всё время встречались китайские пареньки, которые развозили на тачках сладкие печенья: тхи, гха, хо, что сразу же привлекали приятным ароматом.
– Дорогой мой, ты совершенно погрузился в восхищение всякими изделиями, картинками, резьбой по слоновой кости. Несомненно, всё это прекрасно и говорит о необыкновенном искусстве китайских мастеров, а также о высокой древней культуре Китая. А теперь, позволь, я покажу тебе нечто, что, без сомнения, заинтересует тебя не меньше, чем все эти безделки, что ты разглядываешь, – сказал Томаш Корсак, и повёл меня в самый конец улицы.
Перед домиком с изогнутой крышей двое маленьких китайчат сидели на траве, задорно выбивая дробь двумя палочками на круглых плоских барабанчиках, кивая головками, так что их косички, тонкие и короткие, как мышиные хвостики, взлетали в такт ударов.
Стены этого домика полностью заслонял настоящий лес огромных, махровых, пунцовых, лиловых, розовых и белых маков.
При сильном ветре маки колыхались и похожи были на разноцветные волны…
В этом доме жил Кванг-си-тун, преславный лекарь. Здесь же помещалась его подручная аптека.
Единственные в этом доме двери, вернее, ворота, были открыты настежь. Через них виднелось довольно узкое, но очень длинное помещение, тем более, что в конце его висело зеркало, что усиливало впечатление длины.
В этом помещении находился целый зверинец чучел птиц и рептилий.
Огромные крокодилы с разверзнутой пастью, ядовитые ящерицы с высунутыми жалами, пауки, летучие мыши и многие другие…
Все эти твари были развешены высоко, так что для стоящих внизу оставались недосягаемы. И все эти мёртвые создания двигались, словно живые, вертелись, переворачивались, крокодиловая чешуя и шкурки ящериц блестели металлическим блеском, наверное, искусственным, как и глаза этих созданий, глаза сапфирового, изумрудного, рубинового, топазового цвета, видимо, стеклянные, но блестевшие, как живые.
Чучела гадов и птиц были сильно освещены сверху.
Около ворот, на жёлтой рисовой циновке, в кругу верхнего света, сидел старый человек, худой, как скелет, с коричневой увядшей кожей, с выступающими скулами, глазами, глубоко сидевшими в орбитах, с длинной, седой косой. Лоб его бороздили глубокие морщины, а на бескровных губах блуждала насмешливая улыбка.
С плеч свисала тёмная шёлковая накидка, вышитая иероглифами.
Это был китаец Кванг-си-тун, лекарь, пользующийся в Минусинске огромной известностью.
Перед воротами, ведущими в длинное помещение, стоял молодой, очень высокий мужчина, который высоким голосом очень громко рассказывал несусветные истории о дивных излечениях Кванг-си-туна, а также о чудесах, что творили изготовленные им лекарства и эликсиры.
Этот зазывала, восхваляющий лекаря, все дифирамбы в честь Эскулапа и его лекарств возглашал по-русски, но и на языках разных кочевников, которыми, надо признать, владел свободно и бегло.
Бессильные старцы, удручённые женщины с детьми, разные калеки толпились перед этим чудодейственным прибежищем, где, судя по громким обещаниям, можно было получить излечение от разных болезней, недугов и людских огорчений, притом за малую плату, и не только выздороветь, но даже добиться омоложения и счастья.
Кванг-си-тун, как заверял зазывала, с одного взгляда определял болезнь и сразу же подбирал лекарство, которое могло эту болезнь одолеть.
Неудивительно, что при такой рекламе, большие и малые суммы легковерные больные и калеки массами опускали в большой кожаный кошель, что висел у пояса зазывалы и как о милости просили у него совета.
Как только пациент входил в помещение и вставал пред очи Кванг-си-туна, тот вперялся в него внимательным взглядом и долго всматривался. Потом брал со столика с перламутровой инкрустацией фарфоровые флакончики с жидкостью или коробочки из цветной бумаги, исписанные иероглифами, и вручал пациентам.
Это были лекарства для внутреннего употребления. Другим пациентам лекарь на больные части тела собственноручно накладывал пластыри, сперва окурив их ароматами и шепча заклинания. Все эти манипуляции, должно быть, очень хорошо действовали на пациентов, потому что все, без исключения, выходили от Кванг-си-туна явно полные бодрости, веры и надежды в улучшение здоровья и облегчение болезни.
– Я тоже попрошу Кванг-си-туна о помощи, – сказал я своему товарищу.
– Разве ты болен, – удивился Томаш Корсак, – и разве доверяешь советам этого косоглазого шарлатана?
– Я не болен, но хочу развлечься, а, главное, вблизи присмотреться к этой личности, потому что уж, наверное, другой раз в жизни мне не представиться возможности увидеть подобное в таком окружении и на таком фоне.
Когда подошла моя очередь, я приблизился к толмачу и спросил его по-российски:
– Обладает ли великий учёный и мудрый Кванг-си-тун в своей чудодейственной аптеке таким напитком, или порошком, который может излечить душевную болезнь?
Зазывала, который явно не понимал выражение «душевная болезнь», уставился на меня удивлёнными глазами.
– Расскажите учёному Кванг-си-туну, что изгнанник из очень далёкой и красивой страны, тоскующий днём и ночью, просит у него лекарства от своей тоски.
– Повторите то, что сказали, дословно повторите Кванг-си-туну, – сказал зазывала, и когда я так сделал, китаец-лекарь пару раз воскликнул:
– Funda! Funda!
Быстро, пронзительно и со всем вниманием поглядел на меня… покачал головой и тихо произнёс пару слов, которые, как объяснил толмач, значат, что от подобной болезни нет и не может быть, ни порошков, и никакого зелья, и никаких микстур, и вообще никаких лекарств.
– Смотри-ка, этот косоокий Эскулап очень толково рассуждает, он, видно, гораздо разумнее и порядочней, чем можно представить, – засмеялся Томаш Корсак, а я снова повернулся к толмачу.
– А мог бы великий мудрец и учёный Кванг-си-тун сделать так, чтобы я, хотя бы во сне, хотя бы на минуту, увидел те любимые края, по каким я тоскую?
© М. Кушникова, перевод, 2007.
© М. Кушникова, В. Тогулев, предисловие, составление, 2007.
© А. Брагин, оформление интернет-сайта, 2007.