Источник:
Tokarzewsky Szymon. Posrod cywylnie umarlych. Obrazki z zycia Polakow na Syberyi. – Warszawa, {1911}. [Токаржевский Ш. Среди умерших для общества: зарисовки из жизни поляков в Сибири. – Варшава, {1911}. – На польском языке].
Шимон Токаржевский
СРЕДИ УМЕРШИХ ДЛЯ ОБЩЕСТВА
Зарисовки из жизни поляков в Сибири
Варшава, 1911
Страница 2 из 4
Они много путешествовали и, как агентам богатых купцов, им не раз приходилось из какого-нибудь полудикого азиатского уголка попадать в цивилизованную Европу.
Между нами быстро установились сердечные отношения.
«Polenuli»[12], как нас уверяли юноши, пользовались большой симпатией у грузинов.
Хиршфельд угощал своих гостей по старопольским обычаям. Общая приязнь окутывала атмосферу юмора и весёлых розыгрышей.
Затем Зелинский басом, от которого сотрясались стены комнаты, запел:
Хватит, братья, в уголке сидеть,
Ничего не слышать,
Ничего не видеть,
Давайте петь!...
– Конечно, конечно же, споём. Но первый номер концерта уступим грузинам, – сказал Хиршфельд.
И тут же один из юношей вышел.
Но вскоре вернулся к нам.
За ним слуги внесли большой, тяжёлый, окованный ящик из красной кожи.
Из него извлекли духовые музыкальные инструменты, видом похожие на кларнет.
Грузины сели в круг посреди комнаты и все пламенно сыграли кавказскую лезгинку.
Музыка эта была шумлива, в быстрейшем allegro[13], порывистая, как буря, как вихрь, околдовывающая, как исступление…
Прервалась она внезапно, как промчавшаяся буря, и сразу же, без всякого перерыва, без какой-либо даже самой короткой паузы, один из грузинов запел.
Текст песни (о котором мне потом рассказали) пересказывал унижения, перенесённые народом покорённой Грузии… Тенор Григория Руставолли был полон бесконечной печали.
Порой, казалось, что этот дивный голос сорвётся, сломается в заглушённом рыдании… что певец разразится плачем, столько было в том голосе правдивого и искреннего отчаяния.
Аккомпаниаторы отлично подстраивались под голос певца.
Поистине, не услышав, трудно бы поверить, что с помощью такого простого инструмента, как кавказская зурна, можно передать столько мелодий, столько экспрессий.
– Непривычное дело, чтобы музы своими дарами оделяли тех, кто служит Меркурию. Пан, видно, является исключением, владея необычно чистым и звонким голосом, – сказал я Григорию Руставолли.
Он поклонился и, смеясь, ответил:
– Поляки от веку слыли образцом вежливости и приятности в обиходе. Поэт Георгий Эристави тоже об этом поминает. А вы слышали об Эристави?
– Стыжусь, но должен сознаться, что нет.
– А ведь он долгое время пребывал среди вас. Как писатель, в 1834г. был изгнан и перевезён в Вильно. На счастье! Можно ему только позавидовать за такое место изгнания… Потом жил в Варшаве, где выучился польскому языку. Настолько, что воспользовался этим и перевёл на грузинский импровизации «Конрад и Крымские сонеты». Эти переводы познакомили меня с вашей культурой. Когда я учился в лицее Ришелье в Одессе, то привык уважать Адама Мицкевича. Там память об Адаме жива, там всё ещё цветёт его культ среди молодёжи. Там каждый юнец знает поэзию Мицкевича, может прочесть её по памяти.
– Неужели? Что в нашем крае всё происходит также, это не удивительно…
– И в Одессе тоже. Там тоже много поляков… И каждый счастливый обладатель напечатанной поэзии Мицкевича вынужден прятать своё сокровище, как преступление, за которое карают очень сурово… Кроме того, поэзия Мицкевича кружит среди молодёжи в списках, отдельными страницами, вырванными из книг. Пару лет тому, я собирал эти вырванные страницы, как драгоценные жемчужины, так что мне удалось собрать целых два тома полностью… Я давно мечтал отблагодарить господина Юзефа Хиршфельда каким-нибудь подарком за его доброту, сердечность, гостеприимство. Сейчас я могу, наконец, предложить ему такой драгоценный подарок. Возьми, пан!
Он достал шёлковый мешочек, который носил спрятанным на груди, и из него вынул два томика.
Я взглянул на них…
Это был «Пан Тадеуш», изданный в 1834 году.
«Пан Тадеуш», составленный из тех самых страничек, что кружили среди молодёжи.
……………………………………
«Пан Тадеуш» переходил из рук в руки… Каждому хотелось увидеть эту книжку, состоящую из страничек, которые от постоянного многолетнего чтения пожелтели и несколько истрепались.
Каждому хотелось почтительно дотронуться до них, посмотреть на эту книжку хотя бы издалека…
Нам, ещё недавно прибывшим с Родины, это издание «Пана Тадеуша» было известно.
Потому мы тактично отошли в сторонку.
Казалось, от этой книжки в скромном сером переплёте исходит странное сияние, как от реликвария в оправе из драгоценных камней…
………………………………………
Профессор Жоховский взял книжку…
Прижал к груди…
Поднял её вверх и преклонил перед ней свою седую голову…
Солнечные лучи, преломляясь в чистых стёклах мелких форточек, словно общим ореолом окружили древнего старца и запечатлённые в печати образы и мысли гениального поэта…
Наконец, профессор Жоховский открыл книжку и дрожащим от волнения голосом начал читать:
Отчизна моя! Ты – как здоровье,
Лишь тот тебя ценит,
Кто тебя потерял…
После этих слов послышался стон…
И тут же из наших глаз полились «чистые и обильные слёзы», слёзы тоски о возлюбленной… о той, что от нас так далека… далека… далека…
………………………………………
И в комнате, где минутой ранее царил весёлый говор, сгустилась тишина…
Порой лишь слышались вздохи…
Иногда – шепот…
Отчизна моя! Ты – как здоровье,
Лишь тот тебя ценит,
Кто тебя потерял…
………………………………………
– Богуславский! Токаржевский! Жоховский! Господа! Прошу собираться! Время идти в острог, прошу покорно, поспешите!
Чары разрушились…
Очаровательная мечта уплыла, развеялась, как сон, когда человека вдруг грубо разбудят…
Из экстаза вывел нас резкий жёсткий голос, который пытался казаться мягким и доброжелательным.
Это был голос прапорщика.
Он стоял на пороге в окружении четырёх солдат с заряжёнными карабинами на плечах.
Это была «свита», которая должна была сопутствовать нам, Полякам, отверженным, и сопроводить нас обратно в тюрьму, в Семипалатинский острог.
Щедро угощённый Юзефом Хиршфельдом и задаренный им прапорщик был необычайно доброжелателен и вежлив.
Выкрикивая наши имена, имена преступников и каторжан, он не поскупился добавить: «господа», и «прошу покорно»…
………………………………………
Настало время расставанья…
С братьями-изгнанниками, с Грузинами, с Никитой Николаевичем Тарасовым, со всеми окружающими. На прощанье долго и крепко обнимали друг друга.
Ничьи уста не смели сказать: «До свиданья!».
Ибо сердце разрывалось от смутного предчувствия, что не скоро мы сойдёмся и не встретимся таким кружком, полным сердечности.
«Пана Тадеуша» на прощание тоже приветствовали долгими и горячими поцелуями.
– Эти Поляки… не пойму я их! Вот прочитали патриотическую книжку, и, кажется, уже готовы в любую минуту кинуться в огонь, лететь на край света, угодить в тюрьму, пройти сквозь строй, идти на каторгу… Любопытно, хоть кто-нибудь из наших, для примера, ну!... Радищев[14], допустим, хотел бы нарваться на такие беды?... Странный народ эти Поляки! Бог с ними! – вполголоса рассуждал сам с собой Тарасов, а прапорщику, повернувшись, скомандовал:
– Пошли вон! В сенях обождите! Я сам этих господ отведу в крепость.
* * *
Уже последние блики догорали на Западе, когда мы, после дня, полного впечатлений, проведённого в гостеприимном доме Юзефа Хиршфельда, вернулись в Семипалатинскую крепость.
По приказу капитана Тарасова, прапорщик с конвойными держались далеко позади. А сам Тарасов специально повёл нас через настоящий лабиринт улочек старого и нового Семипалатинска.
Движение было, в основном, в центре города, новые центральные кварталы были шумными, оживлёнными, особенно во время приезда купцов и привоза товаров.
Сейчас посреди серых, низких домов, похожих на длинные каменные прямоугольники, мы встречали только приезжих, киргизов в мохнатых коричневых круглых бурнусах, азиатов с пограничья Персии в длинных плащах, с волосами и бородами, крашенными хной в рыжий цвет.
В этой тёмной пустоши мы не встретили ни одну женщину.
Зато часто встречали байгушов[15], с поблекшими, изнурёнными, тёмными лицами, в дырявых войлочных накидках.
Видно, они укрывались в этом старом квартале, неухоженном, убогом, отдалённом от центра города, а к ночи прятались в свои халупы.
При виде офицеров высшего чина и солдат, сопровождавших в острог за город трёх мужчин в арестантской одежде, убыстряли ход и боязливо скрывались за углами домов или ныряли в их тёмные недра.
Беседуя с Тарасовым и слушая его объяснения, мы бодро прошли двухверстовый путь от города до острога.
Перед тем, как войти в крепость, я ещё раз обозрел город и его окрестности.
Барнаульский бор, исчезающий за далёким горизонтом, тянулся широкой линией, овеянный лёгкой фиолетовой дымкой.
В городе минареты вздымались ввысь рядом с круглыми византийскими куполами.
С минаретов мечетей муэдзины протяжным и каким-то сдавленным голосом выкрикивали:
– Хиллали! халлала! Илла ху! Алла ху! Аллах! Аллах!
Поскольку был сочельник по старому стилю, церковные звоны звали православных на вечерний молебен…
В городе уже горели фонари около чиновных зданий, зажгли свет и в домах.
Старинные руины во славе своего заката тихо лежали, будто в море крови.
«Was Hande bauten, konnen Hande sturzen. Das Haus der Freiheit, hat Gott gegrundet»[16]…
– Что пан сказал? – спросил капитан Тарасов.
– Что сказал? Да так, ни с того, ни с сего припомнил некое двустишие Шиллера, – ответил я. – Видите ли, Никита Николаевич, – Каминский, учитель немецкого языка в Щебжезинской школе, где я учился, был любителем и пламенным поклонником этого поэта. Мы, ученики, должны были учить наизусть целые долгие страницы из Шиллера… Как-то во время летних каникул, с огромным успехом, мы поставили на немецком языке, – представьте себе! – целый акт из Вильгельма Телля…
У СПЯЩЕЙ КРАСАВИЦЫ
Ярмарки в Минусинске, во время первого моего изгнания в Сибирь, были важным событием, имевшим огромное значение.
Обычно они начинались в мае, продолжались в июне, июле, и кончались в сентябре, и могу сказать без преувеличения, что за эти пару месяцев через Минусинск проезжали и проходили многие, многие тысячи человек.
Кому требовалось завязать торговые связи с китайскими, а даже и с европейскими купцами, кому требовалось сделать какие-нибудь значительные закупки, или кто просто хотел развлечься, увидеть всякие забавы, недоступные, или просто незнакомые в иных местах Сибири, – тот во время ярмарки отправлялся в Минусинск, где можно было заключать с кочевниками буквально сказочно выгодные торговые операции, а если после этого душа просила «погулять», – была бы только щедрая рука и прежде всего хорошо набитый кошелёк.
Во время ярмарки жизнь и деятельность в Минусинске текли широким и бурным потоком.
Большие состояния, заботливо копившиеся в течение многих лет, не раз истаивали за пару часов в игорных заведениях.
И если такой экс-богач, проигравшийся до нитки, до последней рубашки, возвращался домой, не выпрашивая кусок хлеба на пропитание, то только благодаря щедрости соседей или родственников, с которыми из далёких окраин, себе на погибель, приехал в Минусинск на ярмарку.
О таких, сгубивших своё состояние несчастливых игроках, о таких шулерах, богатевших одним взмахом карт, о разных подозрительных обстоятельствах, хитрости китайцев и саянцев, о разных изумительных происшествиях, вкупе с невиданной роскошью и заграничными чудесами, которые можно увидеть на такой ярмарке, я был наслышан и в Омске, и на Большом Участке.
Всё это часто служило богатой темой для пересудов во время семейных и соседских встреч. Не помню, чтоб эти рассказы вызывали во мне особое любопытство или разжигали острое желание поучаствовать в таких праздниках и увидеть ярмарочные дива, и потому я не очень обрадовался, когда как-то вечером мой начальник вломился ко мне в жилище с криком:
– Едем на ярмарку в Минусинск! Я и вы, Шимон Себастьянович, – идёт? Ну-с, конечно, вы согласны, правда?...
– Ну, – рассмеялся я, – должен быть согласен, раз вы так решили.
– Да, решил, решил и сейчас мы распределим обязанности. Я добываю деньги, моя жена позаботится о еде и напитках, то есть о припасах на дорогу, а вы, пане, молодой человек, пакуете ваши одежки. Утром, чуть свет, айда! В дорогу! Вы так усердно и успешно работали всю зиму, что вам полагаются отдых и развлечения. Ну-с, и мне тоже. Жалеть не будем ни рублей, ни копеек… Развлечёмся, погуляем… А уж чудеса увидите, пан, молодой человек!
Он радостно захохотал во всё горло, похлопал себя по бёдрам, а меня, по-приятельски, по плечам и, чуть не облизываясь и кивая головой, повторял:
– Чудеса! Чудеса! Сами увидите, пан, молодой человек!
Представление о развлечениях у меня и Светилкина сильно разнились и перспектива развлечений и «гулянки» с ним в его компании, хоть и не радовала, но и не претила мне, учитывая его благие намерения, притом не хотелось его обижать, так что я смолчал и сразу же занялся приготовлением в путь.
* * *
Минусинский округ, занимающий примерно две тысячи квадратных миль, представляет собой одну из живописнейших частей Сибири.
Поскольку по дороге через эти живописные окрестности я ехал уже не впервые, она не показалась мне ни слишком долгой, ни утомительной.
Когда я впервые попал в этот край, кроме урядников в самом Минусинске, и во всей этой огромной части Енисейской губернии, вообще было мало россиян, не считая, конечно, войска.
Немного было и крестьян, оседлых и ведущих хозяйство на земле, много политических заключённых и разных российских народностей, подвластных России, немало экс-каторжников, осуждённых на пожизненное поселение, а в остальном, преимущественную часть населения составляли кочевые племена.
Из глубин девственных, мрачных пущей, где они занимаются охотой, а кое-где рыболовством, из цветущих долин и заросших буйными травами пастбищ, где бытуют стада скота и табуны коней, тянулись кочевники со своими жёнами, детьми, со всей своей скотиной и передвижным скарбом.
Вокруг города они разместились в юртах из древесной коры, или из заранее заготовленных звериных шкур.
Так они образовали посады, что служили наглядным образцом способа жизни и обычаев в древней доисторической эпохе.
Всё это для цивилизованного европейца казалось оригинальным и необыкновенно интересным. Это был настоящий неисчерпаемый кладезь для этнографического изучения.
Мой начальник Светилкин придерживался порядков, заведённых в его доме, с той только разницей, что теперь он направо и налево широкой рукой и с лёгким сердцем швырял уже не копейки и даже не рубли, а сотни рублей, к своему собственному удовольствию и к радости своих ублаготворённых компаньонов, целый штаб коих пристал к нам сразу по приезде в Минусинск.
Когда Светилкин понял, наконец, что все его усилия втянуть меня в круг его знакомств и в мир излюбленных городских развлечений и забав тщетны, и таковыми останутся впредь, он предоставил мне полную свободу распоряжаться собой и своим временем.
Осчастливленный подобной свободой мысли и действий, я с утра до вечера бродил вдоль и поперёк, с одного конца Минусинска до другого, и по ближайшим его околицам.
Необыкновенно занимала меня разнородность типов рас, обычаев, языков и диалектов людей, с которыми я мог встречаться; а ещё – мозаичное разнообразие и пестрота одежд, украшений, упряжек, огромное обилие разных видов чая, шёлковых тканей[17], мехов, китайского фарфора и не поддающихся пересказу видов и сортов товаров.
В южной стороне Минусинска на пастбищах усердные и работящие китайцы на время ярмарки построили временный городок, который выглядел так, как будто его перенесли без всяких изменений в Минусинск прямо из Небесной Империи с берегов Хуанхэ или Янцзы.
Маленькие домики с фантастично изогнутыми крышами встали среди миниатюрных огородов, полных золотистых дынь, тыкв, светло-зеленых огурцов, салата со свежими кудрявыми листьями, серебристых крупнолиственных трав и разноцветных, чудесно расцветших маков, которые колыхались на тонких, гибких, высоких стеблях.
Как бы в дополнение к экзотической картине, по-за маленькими домиками, на взгорке, возвышалась маленькая пагода с фарфоровой крышей и прекрасные башенки.
За живыми изгородями огородов мелькали сапфировые шёлковые богато расшитые курмы[18] косооких красавиц, а их мужья и отцы прохаживались по улочкам, выложенным мелкими каменными плитками.
Одетые в длинные шёлковые халаты, в чёрных шляпах, завязанных под подбородком жёлтыми лентами, или в лёгких совершенно плоских шапочках, мастерски сплетённых из рисовой соломки, с длинными спадающими на плечи косами, обутые в жёлтые или красные башмаки с загнутыми кверху носками, косоокие мужчины ходили степенно, молчаливо, будто погружённые в важные размышления.
По реке, словно проворные ласточки, сновали джонки[19], доставляющие грузы товаров к кораблям, что плыли по Енисею.
Средину улицы занимали обычные ослики, арбы[20], которые везли джонерикши[21], довозившие в Минусинск товары, что заполняли китайские магазины и склады.
Временами, в этой толкотне, искусно лавируя, появлялся паланкин какого-нибудь китайского вельможи или знатной дамы-китаянки.
Теснота, крики, разноязычный говор, словно на каком-нибудь всесветном торжище, царили в этом временном китайском городке, с первыми лучами рано утром, и стихали только с заходом солнца.
Как-то привлёк моё внимание человек, который в этой цветастой и пёстрой толпе выделялся совершенно особым и отличным от всех видом.
Высокий, крепко сложенный, с длинной, белой как молоко, бородой.
На голове он носил шапку, так называемую баторовку, с чёрными завязками по бокам. Одет он был в капот из серого грубого сукна, похожим по крою на свитки литовских мужиков.
Я сразу же понял, что этот человек не Россиянин, не уроженец Сибири и, тем более, не из оседлых кочевников.
Так кто же он?
Возможно, политический ссыльный?
– Ах! А вдруг он поляк, – подумал я и тут же решил утвердиться в своих предположениях и обратился к нему по-польски.
Однако было легче принять такое решение, нежели его выполнить.
Обладатель баторувки и серой свитки превратился для меня в неуловимый призрак… То приближался ко мне, был, только что был тут… тут… то исчезал с глаз долой, терялся среди разномастной толпы, то снова над толпой высилась его красивая голова, и я вот-вот… догонял его, именно догонял, пока с запруженных улочек не перешли на тропинку средь поляны, засаженной кукурузой и чумизой[22].
Несколько лиственниц среди деревьев, деревянный домик – вот куда устремлён был обладатель шапочки-баторувки.
Очевидно, это была его усадьба, о чём нетрудно было догадаться, так гармонично подходила хатка и её окружение к чертам и всему облику этого человека.
Он отворил запертые двери, толкнул сильно рукой, оставил открытыми настежь и вошёл.
За ним, в тёмную маленькую комнатку, проникали полосы солнечного света… Он открыл окно с небольшими створками и выглянул наружу. Сорвал пару подсолнухов, что росли перед домишкой, повернув свои золотые головки к солнцу, сорвал несколько стебельков резеды и настурций, которые росли в маленьком садике близ стены, а потом исчез в избе.
Тем временем я медленно приблизился, придумывая, как обратиться к этому полуземляку, которого случайно встретил в другой части света, за тысячи миль от Отчизны.
Пока я стоял так в раздумье, из домика послышалась песня:
С жаворонками взялись до работы,
Спать пойдём на вечерней зорьке,
Но и в гробах мы всегда скитальцы
И всего лишь божья рать.
Кто раз присягнул Господу Христу,
И шёл к Святому краю без неволи,
Тот из глубин[23] хоть тёмного кургана
Подымется на трубный глас.
Теперь я уже не сомневался… хозяин, или, может, жилец этого древнего домика был Поляком – был политическим преступником, как и я, и так же, как и я, был поселенцем.
Сейчас уже нечего было раздумывать, сочинять в уме приветственный диалог, я сделал шаг…
Вошёл…
Мой любопытный взор мигом оглядел избу…
Скарб в ней был самый простой, деревянный, два стула, два стола, полочка с нехитрой кухонной утварью – другая с несколькими старыми книжками. На одной стене висела двустволка, два смычка, скрипка, похоже, сработанная в этом же доме… Над кроватью Распятие, Образы Остробрамской и Ченстоховской Божией Матери.
С потолка свисали большие и малые связки пахучих засушенных трав.
От каждого угла этой избы веяло убогостью, но, одновременно, чистотой, симметрией, порядком…
Единственным предметом «излишества» здесь была большая и роскошная китайская ваза, в которой красовались свежесорванные подсолнухи, резеда и настурции.
Когда я вошёл, хозяин как раз разжигал огонь в печи.
– Хвала Иисусу Христу! – сказал я, обнажая голову, и остановился на пороге.
Хозяин быстро обернулся…
Видимо, он отвык от такого приветствия, потому что так и стоял, держа в руке какой-то глиняный горшочек… и, дрожа всем телом, ответил:
– Во веки веков, Аминь!
Мгновение мы разглядывали друг друга, как бы взаимно изучая один другого… И вдруг, как бы несомые магнетической волной, мы приблизились друг к другу с протянутыми руками и обнялись горячим братским объятием…
Познакомились поближе. Может, через каких-нибудь полчаса мы уже говорили так открыто, так искренне, будто прожили годы бок о бок…
Хозяин домика был литвин, из окрестностей Минска. В 1812г. под Москвой был взят в плен и стал простым солдатом в русских войсках на Кавказе, воюющих с непокорёнными горцами. За какую-то малую провинность, из-за плохо понятого приказа полковника, Томаш Корсак попал в штрафной батальон в Петровске и был осуждён на пожизненное поселение в Минусинском округе.
Поскольку ему не разрешалось жить в самом городе, пришлось поселиться в предместье.
Власти его не донимали, потому что, живя вблизи от Минусинска, Томаш Корсак, человек образованный, не раз бывал весьма полезен урядникам разных окружных ведомств, особенно во время больших ежегодных ярмарок.
Китайцам он служил переводчиком во время торговых переговоров.
Таким образом, он зарабатывал на своё скромное содержание и остаток своей несчастливой жизни доживал, окружённый общей приязнью и большим уважением…
В течение лет, наверное, сорока, не получал от своих ни единой весточки.
– Разве у тебя нет близкой родни, или хотя бы дальних родственников, которые бы о тебе беспокоились, дорогой брат? – спросил я.
– Как не быть! – весело рассмеялся он. – Разве не знаешь литовскую поговорку, что около Минска, на много миль вокруг, «что ни кустик, то Корсачек». Дальних родственников у меня хватает, и близкая родня есть, по крайней мере, была много лет назад, и я уверен, что не одно сердце обливалось кровью, гадая, что со мною сталось. И ещё я думаю, что у многих, и не раз, горькие слёзы текли из глаз, при мысли о моей доле…
Просто не было никакой возможности ни с кем связаться. Солдаты сдавали свои письма в полковые канцелярии, откуда их должны были отсылать по адресам. Но доходили ли?
Конечно, нет!
Так же, как не доходили письма, которые родня и приятели слали на Кавказ.
Откуда бы узнать шляхтичам в Польше, в Литве или на Руси, кто мог бы знать, в каком месте на Кавказе находится полк, где служит родич? Адресовали письма наугад, а полковая канцелярия не очень утруждалась нахождением адресата.
Притом, непокорённые горцы воевали с российскими войсками и просто-таки охотились на почтовые фургоны. Вы, наверное, слышали об этом?
– Да, слышал, и на омской каторге даже сроднился с такими горцами.
– Вот видишь! Таких горцев, захватывающих почту, вовсе не занимала корреспонденция. Они искали государственные сообщения, а больше всего им нужны были деньги, чтобы продолжить войну с неприятелем…
А вообще, кабы ты видел, юноша, – солдаты стали ко всему безучастными, все чувства в нас угасли во время этой мародёрской и захватнической войны, во время форсированных маршей через огромные нехоженые пустоши, без капли пресной воды, по пустыне, где свирепствует лихорадка, полно убийственных болотных испарений, скорпионов, змей, ядовитых пауков, зловредных комаров. Солнечный жар опалял солдат, как огонь, летящий с неба, а когда после короткого дня наступал мрак, а за ним парная, душная, тёмная, безветренная ночь, – шакалы тоскливо выли, словно желая нам быстрой смерти…
А смерть, на самом деле, поджидала на каждом шагу, в узких горлах ущелий, что тянулись каменными зигзагами между двумя гигантскими горами… на дорогах, которые вились через безлюдные степи, посреди высокого тростника, такого густого, что в нём всадники на конях могли полностью скрыться…
Кажется, – никого нет поблизости… вокруг – тишина и слышен только топот конских копыт, жужжание насекомых, чириканье какой-нибудь маленькой птахи – и внезапно из этих тростниковых зарослей густо летят стрелы…
На горячую землю падают солдаты…
Их сотоварищи наугад стреляют в тростники… редко, когда в кого попадали…
Налётчики исчезли… пропали среди бурьянов, а тела погибших солдат так и остались в степи или ущелье, не погребённые, как падаль – корм диким птицам и шакалам… кости погибших растащили дикие звери по степи и пустыне, и спалит их солнечный жар, и вихри разнесут по всему Кавказу.
Порой, в степи, а ещё в пустыне, являлись нам какие-то фигуры…
Обычно шли или плыли по верху в кровавом тумане. Мы считали, что это видения, в бою полегшие товарищи – видения мародёрской баталии, уже проигранной и всё же несущей смерть на поле боя… В отдалении видны были войска… мелькали… расходились… исчезали…
Это была игра световых волн и причудливых испарений…
Как-то, ночной порой, наш обоз окружило огромное кольцо пламени…
Барабаны бьют тревогу… спешно сворачиваются палатки… пикеты раз за разом стреляют, оповещая врага, который прячется неподалёку, что обоз не спит, что не позволит захватить себя неожиданно, что будет защищаться до последней капли крови…
Испуганные кони ржали, рвались с привязи – солдаты бросали оружие. Они готовы были сражаться с людьми, но не с бурливым морем пожара, из тисков которого мы никак не могли вырваться…
Страшная, страшная это была ночь!
Если мы все не сошли с ума, то разве что из-за той апатии, той абсолютной безучастности, того каменного бесчувствия, которое всех охватило…
– Чёрт подери! – говорили мы. – Если уж пропадать, то всё равно – от огня или от пули!... всё равно, пусть бы уже оборвалась эта страшная, подлая жизнь! Лучше, стократ лучше смерть!
Были моменты, когда высокие столбы огня сливались вместе, в единую огромную пелену, которую порывы ветра рвали во все стороны и превращали в рваные полосы среди чёрной ночи…
Счастьем было, что этот огонь, на удивление, не выделял ни угара, ни дыма, а не то попадали бы сплошные трупы, все, и люди, и животные.
Вскоре после этой адской ночи забрезжило утро и оказалось, что это был не пожар, а загорелись газы, которые в этой части Кавказа, от века названной «огневой край», вырываются сами из земли. Во всяком случае, почитатели огня считают это место священным.
Двое суток кольцо пламени окружало наш обоз…
На третью ночь, наконец, хлынул ливень, и тогда мы остались в полной темноте.
Часто, ох, часто, горцы устраивали нам такие фейерверки и иллюминации, только со временем мы к ним привыкли, а потом смотрели на всё это без всякой тревоги.
А ещё и так случалось: маршируем… вдруг слышится подземный гул, шум, булькотанье, как от кипящей воды…
Потом у нас под ногами расступается грунт – вдруг из своего нутра выкидывает кипящий шланг, клубы зловонных газов, которые часто ещё и загораются пламенем.
Это были извержения болотных вулканов, на вид похожих на небольшие стожки…
Ой! Как земля кавказская и кавказские горцы изо всех своих сил и по всякому пытались защитить свою независимость…
После боя при Палиа-дута в Дагестанской области, меня, прошитого множеством пуль, унесли едва живого…
Потом в Забайкальском крае, в Петровске, пребывал я лет… лет… сколько? не помню, ей-богу! не хочу ни прибавить, ни убавить. В свободную минуту справлюсь в полиции.
А ты когда думаешь уехать из Минусинска?
– Не знаю. Это не от меня зависит. Видно, задержались надолго, потому что у моего начальника Светилкина здесь много торговых интересов, к тому же, как он меня уверял, он тут прекрасно проводит время.
– Прекрасно проводит время! Значит: мертвецки напивается и дуется в карты целыми ночами, – рассмеялся Томаш Корсак. – Тогда день и час вашего выезда не поддаются вычислению. Можете здесь остаться до конца ярмарки, но можете и через несколько часов выехать обратно домой, если твой знаменитый Светилкин до копейки проигрался в карты.
Желал бы я, чтобы это случилось не скоро, или не случилось вовсе, и желаю из чисто эгоистических соображений, чтобы возможно больше тешиться общением с тобой, твоей дружбой, милый мой земляк. А пока что позволь угостить тебя по старопольскому обычаю, чем хата богата.
Беседуя, мы скромно перекусили. А потом вместе поспешили в город, где Томаш Корсак во время ярмарок бывал занят у начальника округа.
* * *
– Господина пана, молодого человека, никогда не видно в городе. Пан только с китайцами знается, – обратился ко мне Светилкин, – господин влюбился в этих чернокосых дьяволов, а?
– Китайцы и вправду интересный народ, достойный скорей удивления, чем влюблённости, – ответил я, – но я с удовольствием наблюдаю, как они работают, удивляюсь их выносливости, а то, чем бы мне ещё заниматься в Минусинске? Вы сами улаживаете свои дела, а волочиться по городу вовсе не забавно. Впрочем, я здесь встретил земляка. Он живёт за городом и, когда он не занят, мы проводим время вместе.
– Хватит! Ладно, вы хорошо объяснили, Шимон Себастьянович, почему вас не видно в городе. Тебе интересно с китайцами – ладно! Сидишь на квартире у земляка – славно! А вот неславно получилось бы, если бы ты и я, два друга, ни разу так бы и не позабавились вместе. Пан, господин молодой человек, ты должен сейчас со мной во французском ресторане погулять. Хочешь, не хочешь, а должен!
Я уже пару раз присутствовал на гулянках сибирских богатеев, так что у меня мурашки пошли по коже при предложении Светилкина.
Впрочем, он, не ожидая моего согласия или отказа, радостно смеялся и, хлопая меня по спине, повторял:
– Хочешь, не хочешь, должен, должен погулять! Да и почему бы тебе не хотеть?...
Он вдруг замолк, а потом:
– Слушай, пан, господин молодой человек, может, и этот твой земляк, что живёт за городом, не отказался бы!... Может, взял бы ты его с нами?... Напился бы и встряхнулся?
– Это странный человек, с военной службы на Кавказе, был на каторге, на Петровских заводах, – ответил я, – он старый, я даже не посмел бы ему предложить, он, конечно бы, отказался.
– Отказался бы, говоришь? Ну тогда пусть поцелует пса в нос! Тогда мы оба, пан, господин молодой человек и я, айда! Давай, собирайся!
Я расхохотался, потому что теми же словами «давай, собирайся!» жандармы в крепости звали меня на следствие – и в иных подобных же обстоятельствах я слышал такое же предложение, как сейчас от Светилкина.
………………………………………
В каком-то тесном переулке на окраине города, в плоском, длинном, как кошара, выкрашенном жёлтой краской доме, помещалась эта французская ресторация, ничего общего со своим названием не имеющая, что заметно было с первого взгляда.
Хотя солнце ещё не зашло, в сенях, и во всём помещении, было темно, несколько масляных ламп светили не ярко.
От пьяных выкриков, от хмельного дыхания стояла душная, тяжкая атмосфера.
Лампы чадили, коптили, жирная сажа, которая, подобно миллиардам мелких насекомых, витала в воздухе, покрывала чёрной пылью всё кругом: мебель, столовые приборы, еду, напитки, людей.
В нескольких больших комнатах, анфиладой, было тесно.
Прокладывая себе дорогу локтями, и держа меня за руку, как маленького мальчика, Светилкин, не без труда, добрался до обильно заставленного закусками буфета, за которым восседала «сударыня» в ярких шелках, фальшивых драгоценностях и с причёской кудельками.
Выставляя крупные белые зубы, «стреляя» довольно красивыми глазами, с многообещающей усмешкой, она спросила Светилкина, что тот прикажет сперва подать.
– Сперва, мадемуазель, дайте мне вашу ручку для поцелуя, покорно вас прошу, – с комичной галантностью изрёк мой патрон.
«Мадемуазель» быстро протянула ему игриво свою лапу, и когда он её несколько раз поцеловал, рассмеялась.
– От ваших поцелуев просто огнём прошибает, жаром обдаёт, месье Светилкин.
Я заметил, что оба титула: мадемуазель и месье, которыми обменивались гость и «сударыня», царящая за буфетом, являли собой единственные французские штрихи этого ресторана. Помимо этого не было ничего, ну абсолютно ничего, что хоть как-нибудь напоминало прекрасную, изысканную Францию.
Казалось, что вся Сибирь, от края до края, поставляла гостей для «французского ресторана» в Минусинске.
Среди разнообразнейших монгольских типов выделялась маленькая группка интеллигентнейшего вида европейцев.
Среди тёмных костюмов мужчин мелькали офицерские мундиры и поражающие взор пестротой красок наряды дам.
Одетый в церковное одеяние, с фиолетовой подкладкой, в уголок на обочине протиснулся поп.
Какой-то человек, видно, прихожанин этого попа, и организатор пира, накладывал ему на тарелку самые лакомые куски и раз за разом наполнял опустевшую рюмку каким-то напитком. Всё это он проделывал с большим почтением, как и полагалось, имея дело с духовным лицом, и одновременно что-то рассказывал, что поп слушал не очень внимательно, тем не менее, отвечая хмыканьем и кивком головы.
В огромной комнате пламенноокий цыган пиликал на скрипке какую-то танцевальную мелодию.
Аккомпанировала ему на бубне девица в пунцовой, шитой золотистыми полосками, парчовой юбке, и в огромном пунцовом тюрбане на кудрявой голове.
Под эту громкую музыку несколько пар плясали по комнате с притоптыванием и выкрикивали щекотливые припевы.
© М. Кушникова, перевод, 2007.
© М. Кушникова, В. Тогулев, предисловие, составление, 2007.
© А. Брагин, оформление интернет-сайта, 2007.